Жизнь красивого человека
Текст: Владимир Березин
Обложка предоставлена ИД «Книма»
О первой биографии Михаила Анчарова рассказывает Владимир Березин.
Ревич Ю., Юровский В. Михаил Анчаров. Писатель, бард, художник, драматург. — М.: Книма (ИП Бреге Е. В.), 2018. — 600 с.
Губы девочка мажет
В первом ряду.
Ходят кони в плюмажах
И песню ведут:
Про детей, про витязей
И про невест...
Вы когда—нибудь видели
Сабельный блеск?
Михаил Анчаров. «Песня про циркача»
Михаил Анчаров был очень красивым человеком.
Причём не только в молодости, о чём свидетельствуют его фотографии сороковых и пятидесятых, но и в тех годах, когда он погрузнел, но сохранил эту «очень мужскую» красоту. При этом он стал символом — во всех своих ипостасях, перечисленных в подзаголовке этой биографической книги.
Он был сценарист и драматург, он был поэт и прозаик, он был, наконец, философ.
Это такой тип синтетического человека — не от обидного слова «синтетика», а от понятия «синтез». Синтетическими людьми были Ломоносов и да Винчи. Сочинение стихов перемежалось с наукой, история ещё не разделила творцов на специальности. И это первое обстоятельство, которое интересно в биографии Анчарова: как существовал синтетический человек, опоздавший к эпохе Возрождения, где он бы одной рукой играл на лютне, а другой — писал философский трактат. Как он выживал в неуютные для проживания времена тоталитаризма, волюнтаризма и застоя.
Начинается всё в московском районе Благуша, для которой Анчаров стал певцом и тем, что римляне называли «гений места». Он воспел Благушу, как Окуджава — Арбат, и благодаря его памяти в Москве сохранился единственный дом с адресом улица Благуша.
Потом герой попал в армию — сперва в Военный институт переводчиков. Он учил китайский, а не немецкий, потому что государство было рачительно, и даже когда немецкие танки стояли у Волги, понимало, что китайский язык когда-нибудь пригодится. Кстати, старший из братьев Стругацких учил там же японский.
Язык пригодился. И Анчаров был очень красив в военной форме, с орденом. С этим орденом, кстати, случилась почти детективная история. В известной всем базе «Подвиг народа» Анчарова нет, зато есть Гончаров Михаил Леонидович с тем же годом рождения. Авторы книги пишут: «Это недоразумение с фамилиями, очевидно, связано с секретностью операции, в которой Анчаров принимал участие — сотрудники СМЕРШ вместо фамилий обозначались псевдонимами. <...> Выпускники ВИИЯКА в своих воспоминаниях сообщали, что Анчаров принимал непосредственное участие в захвате и аресте правительства Маньчжоу-Го в Чаньчуне во главе с последним китайским императором из маньчжурской династии Цин по имени Пу И. Император был захвачен в плен советскими десантниками, высадившимися на аэродроме в Шэньяне (Мукдене), с которого собирались вывезти императора на самолете в Японию 17 августа 1945 года. Полагаем, что к ордену Анчаров был представлен как раз за участие в этой операции» * — Op. cit. С. 106. .
В списках Министерства обороны значится и орден Отечественной войны II степени («юбилейный»), Первой степенью к 40-летию Победы награждали «лиц, принимавших непосредственное участие в Великой Отечественной войне в составе действующей армии, партизанских формирований или в подполье, получивших ранения в боях, награждённых в период Великой Отечественной войны орденами СССР либо медалями „За отвагу“, Ушакова, „За боевые заслуги“, Нахимова, „Партизану Отечественной войны“», а второй — всех остальных участников войны. По-видимому, тут сыграла роль эта неразбериха в документах.
После демобилизации Анчаров круто меняет жизнь и через некоторое время становится студентом Суриковского училища, которое заканчивает в 1954 году.
Потом снова круто меняет жизнь и оканчивает курсы киносценаристов. В шестидесятые он пишет сценарий к первому советскому сериалу «День за днём».
И всё время он пишет стихи, поэтому для многих людей Анчаров остаётся автором песен, исполняемых под гитару, а не художником, сценаристом, переводчиком с китайского, писателем или философом, вкладывающим свои мысли о теории искусства в уста персонажей. Вот о ком это повествование.
...эта книга хорошая и полезная, и другой об Анчарове вам никто не напишет
Прекрасно, что в огромной, хорошо сделанной книге с цветными иллюстрациями нашлось место справочному аппарату — и указателю имён (что редко сейчас бывает, и библиографии), но имело бы смысл по образцу ЖЗЛ сделать и краткий календарь событий жизни героя — это, впрочем, придирка.
Особый раздел авторы посвятили взаимоотношениям Анчарова с теми, кого принято называть «бардами». Слово это неловкое, понятие расплывчатое, но уж какое есть. В биографии Анчарова фиксированы воспоминания десятков людей ближнего круга.
Забегая вперёд, я скажу, что эта книга хорошая и полезная, и другой об Анчарове вам никто не напишет, потому что мы имеем дело с очень интересным феноменом. То есть с интересным человеческим фактором, который я встречал только в узком кругу фантастов и любителей авторской песни. Они оказываются более яростными и дотошными собирателями информации о своём кумире, чем меланхоличные историки и филологи.
Но в этом и заключена оборотная сторона таких исследований. Собиратель часто поступает на манер Плюшкина: ему жаль расставаться с найденным эпизодом, чьим-то наблюдением, фразой или развёрнутым воспоминанием. Он сохраняет всё.
Однако от этой рачительности повествование разбухает, и стороннему читателю сложно воспринимать слова не всегда отличимых на слух и цвет очевидцев. Человек вовлечённый, член того самого узкого круга относится с пониманием к этой подробности, а вот сторонний читатель начинает скучать. Где баланс между ценностью повествования между внутренней аудиторией и внешним миром — мне неизвестно.
Авторы зачем-то два раза, с разницей в двести страниц, приводят цитату из книги Анчарова: «Когда однажды он очнулся и увидел, что выброшен на грязный заплёванный пол пустой комнаты своей бывшей квартиры — без дома, без семьи, без денег, без работы, без перспектив, без положения, без сил, без желания работать, — и только тогда стало ясно — или сейчас или никогда. Надо писать. Созрело.
Это случилось через семнадцать лет после того сна...» — цитата интересная, но такие вольные отношения с объёмами и приводят к тому, что книга увеличивается до шестисот страниц, превращаясь во внутренний мемориальный памятник * — Op. cit. С. 172, с. 397. .
Впрочем, авторы сделали ещё один интересный ход. Не только в комментариях, но и в авторских отступлениях они рассказывают не и о биографии своего героя, и о жизни СССР в 1930-1980 годы.
Экскурсы в область быта, цен, жизненного уклада очень важны. Тут я на стороне авторов, потому что, во-первых, сам применял этот просветительский приём, а, во-вторых, время стремительно, и не то, что внукам, а детям приходится объяснять, что почём, и как была устроена жизнь.
Эта мелкая моторика быта очень важна тем, кто следует за очевидцами.
Но тут есть и подводные камни — если ступить на неблагодарный путь просветительства в этих мелких, но важных деталях, то придётся быть точным везде.
Вот авторы цитируют слова Анчарова: «А кончается песня цитатой из всем известной песни „Любимый город“, потому что эта песня была тогда у всех на слуху. Это из кинофильма „Истребители“, пел её Бернес», а потом продолжают: «Отметим эти слова — „одна из первых человечных песен“. В войну произошёл странный и в рамках сталинской идеологии не вполне объяснимый разворот официальной песенной культуры от бодряческих оптимистических <...> маршей к глубоко лирическим песням <...>» * — Op. cit. С. 132 . Это совершенно справедливое наблюдение, только вот премьера фильма «Истребители» состоялась 20 ноября 1939 года, за десять дней до начала советско-финской войны, в те самые времена бравурных маршей. И год этот указан рядом в сноске.
Или авторы замечают: «Ставя в „Балладе о парашютах“ в один ряд два наименования разных немецких подразделений („А внизу дивизии „Эдельвейс“ и „Мёртвая голова““), Анчаров был неточен. Понятно, что названия эти были тогда на слуху у каждого, но это части принципиально разные. „Эдельвейс“ — горные стрелки, то есть подразделение чисто армейское. И Высоцкий потом в песнях к фильму „Вертикаль“ употребит это название в правильном контексте („И парень тот — он тоже здесь, / Среди стрелков из „Эдельвейс““) — как противников наших горных отрядов, собранных и обученных, как мы знаем (см. главу 2), Николаем Николаевичем Биязи в 1944 году специально для противодействия этому самому „Эдельвейсу“. А „Мертвая голова“ — общее название подразделений СС, которые несли охрану концлагерей и в боевых действиях на фронте участия не принимали, они осуществляли только карательные функции. Их зловещая эмблема (череп искрещенные кости) часто необоснованно приписывается всем войскам СС, хотя среди последних были и обычные военные части, которые к главным преступлениям нацизма считаются, согласно определениям Нюрнбергского трибунала, не причастными. Но перечисление этих „дивизий“ в одном ряду могло у Анчарова быть и вполне намеренным: таким образом он хотел показать, что те, кто сам преступлений не совершал, а только им содействовал, для него все равно навсегда остаются врагами» * — Op. cit. С. 337. .
Ну, это всё вызывает искреннее недоумение. В природе вполне себе существовала дивизия «Мёртвая голова», созданная в 1939 году и позднее называвшаяся SS-Panzer-Grenadier-Division «Totenkopf». В 1941 она воевала на Западной Двине, под Псковом, Лугой и у Москвы. В 1942 была под Демьянском, в 1943 — на южном фасе Курской дуги, в 1944 с ней дрались в Польше, а в 1945 — в Венгрии. Некоторые знатоки говорят, что тогда, перед сдачей союзникам в Австрии, она могла быть рядом с дивизией «Эдельвейс», но эту деталь имеет смысл оставить на обсуждение любителям военной истории. Здесь речь идёт о том, что просветительский пафос несовместим с неточностью, — она, как ложка дёгтя, портит неисчислимые объёмы мёда. Беда не в том, что авторы путают подразделения SS-Totenkopfverbände и дивизию СС «Мёртвая голова», а в том, что на этой путанице выстраивают целую картину мира с чужими заблуждениями и выводят за своего героя то, что «он хотел показать» и думал по этому поводу. То есть, может — думал, а, может, нет. В общем, маленькая ложь порождает если не большое, то некоторое недоверие.
...внимательное чтение анчаровской прозы может дать очень точное понимание того оптимизма начала шестидесятых
Но все эти проблемы книги происходят не от безразличия к описываемой фигуре, а от чрезвычайной любви. Анчарова есть за что любить. Более того, его можно с большой пользой анализировать — к примеру, он создал совершенно особенный образ фронтовика, почти хемингуэевский (да только б видел этот американец нашу войну), то есть образ красивого человека спустя двадцать лет после падения Берлина (фронтовикам было тогда лет по сорок, даже по тем меркам — не старики). Это красивые люди, нравящиеся женщинам. Вот его герой в повести «Теория невероятности» говорит с незнакомой девушкой и учит её жизни:
«— Либо вы будете задевать всех, и это войдет в привычку, и тогда вы вырастете большая и красивая, вы и сейчас красивая, и вам будут подчиняться, но счастья у вас не будет.
Она внимательно слушала. Потом заметила, что слушает внимательно, и это её разозлило.
— Почему это? — спросила она с вызовом и потом добавила: — Все обучают...
— Привыкнете командовать и будете всех презирать. Все вам будут неинтересны, и вы пропустите свою любовь.
Она уже не подкидывала мяч, и ей было интересно, и она смотрела на меня серьезно, — я произнес магическое для её возраста слово — любовь.
— А если вы будете доброй с людьми, то вам будет интересно с ними, и к вам будут тянуться.
Я подумал и сказал опять:
— С женщинами, которые командуют, всегда хитрят. Им не доверяют и боятся. А женщина, которая добрая, и с достоинством, и с жизнью в глазах... Перед такими — плащи в грязь»!
А потом она возвращает ему комплимент:
«— Я вот думала иногда, вот что в вашем поколении привлекательно? Вот попросту... Можно о поколении?
— Валяйте.
— Я раньше думала, может быть, вы покоряете комплиментами. И это есть. А женщине это всегда приятно. Вот вы утром сказали — плащи в грязь, под ноги... Сейчас этого не говорят. Сейчас под ноги кидают только обертки от мороженого.
— Не в этом дело.
— Конечно. И я говорю, не в этом дело. Всему этому можно научиться. И место уступать и целовать руку. Вы целуете руки женщинам?
— Ага.
— Я так и думала. Не это действует. Знаете, что действует?
— Что?
— То, что вы все боитесь разлуки.
И замолчала.
Крепко она меня поддела. Мне это даже в голову не приходило.
— В этом что-то есть, — говорю я, а сам чувствую. — Есть! Есть!
— Вы поэтому и встреч боитесь.
— Занятно, — говорю я. — Каждая встреча — это потенциальная разлука. Вы это имеете в виду?
— Сейчас боятся драм, скандалов, а вы больше всего боитесь разлук. Это женщина сразу замечает. Разлук сейчас не боятся. Расстаются легко. А вы боитесь.
— Слишком их было много. Сердце не выдерживает.
— Так надо же дополнять! Надо не бояться встреч, как мы, и надо бояться разлук, как вы. Тогда всё будет хорошо» * — Анчаров М.Теория невероятности. — М.: Молодая гвардия, 1966. С. 84-85. .
Все эти диалоги — очень сложные примеры, как автор проходит по тонкой грани отделяющей его от пошлости. Иначе говоря, он работает с манипуляцией сентиментальностью — а уж сентиментальности у Анчарова хоть отбавляй. Для студентов Литературного института я бы прочитал специальный курс, как нужно работать с мужской сентиментальностью. А перед нами особый род сентиментальности немолодых, но ещё сильных людей, красивого поколения с дырками на пиджаках от снятых орденов, которые лет пятнадцать было носить не принято.
Вот она — советская романтика.
При этом советская романтика воевала с мещанством, вкладывая в это понятие разные смыслы. В середине шестидесятых, эта война напоминала отчаянную атаку польских уланов на немецкие танки. С той только разницей, что романтики, вращая над головой сабли, вдруг видели перед собой не панценрваффен, а своих сограждан, родственников и соседей. Некоторые успевали порубить саблей соседский шкаф, а остальные замирали в недоумении — что-то сбоило в романтической схеме, хоть и пафос никто не отменял, да и обыватель бывал омерзителен.
Главное в том, что внимательное чтение анчаровской прозы может дать очень точное понимание того оптимизма начала шестидесятых, вообще всей советской идеологической конструкции, высший взлёт которой приходился на полёт Гагарина. Несмотря на все хрущёвские окрики, дисбаланс экономики — жива идея социализма с человеческим лицом, половина мира закрашена розовым цветом, с Китаем ещё не поссорились, и Африка с Латинской Америкой пойдут по нашему пути. Всё это исчезнувшее, сгинувшее, как первомайская демонстрация, видение считывается по песням и повестям. И дело не в том, что Анчаров хотел зафиксировать идеологические правила, нет, — он запечатал в бутылку воздух оттепели.
И эта пыльная бутылка стоит среди книг на полке.