18+
09.09.2020 Тексты / Статьи

Человек-остров

Текст: Татьяна Золочевская

Фотография: kulturologia.ru

В 80-й день рождения Иосифа Бродского на острове-кладбище Сан-Микеле в Венеции побывала обозреватель Rara Avis Татьяна Золочевская.

Нас определяет то, на что мы смотрим.

Тупик — всегда выход.

И. Бродский, из интервью Е. Якович, док. фильм «Прогулки с Бродским»

24 мая 2020 года, 10:05. Венеция. Сажусь на вапоретто на Fondamente Nove с пакетиком, из которого торчит подсолнух: ясный и горделивый, он возвышается на крепком стебле с ярусами сочных крупных листьев. Поймала в пакет солнце и везу. Небо изрезано перистыми облаками, похожими на рваные ленты размотанных бинтов. Кажется, они летят к Оспедале, городской больнице, которая тянется вдоль набережной. Мимо нее — с надрывной сиреной — изредка снуют катера скорой помощи. Грузно покачиваясь на волнах, вапоретто по-утиному убирается прочь.

Вокруг меня много людей, все преклонного возраста. Мужчин и женщин, близко стоящих друг к другу, разделяют свертки с цветами. Треугольный кулечек фиалок, большой букет хризантем, заклеенный скотчем, причудливая орхидея в шуршащей фольге. Людей больше, чем цветов, но мне кажется — все едут к Бродскому. Я вслушиваюсь в приглушенные голоса, раздуваемые ветром и волной. Русских нет.

До Сан-Микеле, острова мертвых, образованного некогда слиянием двух островов, плыть не больше десяти минут. Моя вчерашняя попытка попасть на кладбище не удалась. Уже на пристани выяснилось: из-за пандемии остров открыт до 15:00, не до привычных 18:00 часов. Значит, побыть с Бродским наедине — накануне юбилея — уже не выйдет.

Впрочем, с первого февраля, с момента моего прибытия в Венецию я беспрестанно веду с ним диалог. Смотрю на город его глазами и «Венецианские строфы» Бродского идут по городу рядом со мной. День за днем я примеряю метафоры и образы к водорослям и воде, колокольному звону и ажурным фасадам, лицам прохожих и столикам кафе — все сходится.

Вот февральский туман убелил сединами воздух и воду — «Смятое за ночь облако расправляет / мучнистый парус». Мои спешащие ноги ищут учебные корпуса, магазин, почту, а «Шлюпки, моторные лодки, баркасы, барки, / как непарная обувь с ноги Творца / ревностно топчут шпили, пилястры, арки, выраженье лица».

По утрам я распахиваю ставни в комнате на San Polo под колокольный звон: «Свет разжимает ваш глаз, как раковину; / ушную раковину заполняет дребезг колоколов. / То бредут к водопою глотнуть речную рябь стада куполов». Прогулявшись вечером по Сан-Марко, наслаждаюсь у причала мерным всплеском чернильной воды — «Мокрая коно'вязь пристани. / Понурая ездовая / машет в сумерках гривой, сопротивляясь сну. / Скрипичные грифы го'ндол / покачиваются, издавая / вразнобой тишину».

Плыву ночью по Гранд-каналу мимо дворцов и вилл, гадая, что там внутри: «За золотой чешуей всплывших в канале окон — / масло в бронзовых рамах, угол рояля, / вещь. / Вот, что прячут внутри, штору задернув, / окунь! / жаброй хлопая, лещ!» Или бегу под дождем, отчаянно плутая в лабиринте улиц — «узких как звук люблю» — собирая в нить Ариадны «желтый бесплатный жемчуг уличных фонарей».

«И так далее, и так далее», — как говорил сам Бродский, бродя по Венеции, в интервью для фильма «Прогулки с Бродским» (1993, реж. А. Шишов, Е. Якович). Этот фильм стал единственным, снятым русскими на русском языке в последний год его жизни — в точке на карте, которое он любил.

В марте я гуляю с Бродским и его другом, поэтом Евгением Рейном, внутри этой уникальной съемки, ограниченной экраном компьютера — лежа на узкой кровати в Domusе. Моя полугодовая поездка, связанная с учебой по обмену ВШЭ и старейшего венецианского университета Ca' Foscari, начавшись как прекрасный сон, стремительно ушла за кадр.

Я продолжаю читать Бродского и о Бродском, пытаясь держаться на плаву все сорок три карантинных дня. До начала мая. Мне удается на чудовищно захламленном Covidом информационном поле расчистить дорожки и бродить по ним в поисках сил и смысла.

Только теперь не с помощью стихотворных строк, а с помощью мыслей Бродского я смотрю на Венецию и на происходящее здесь. Словно заглядываю в «и так далее», в зазеркалье «Города рыб» и норовлю максимально точно настроить локатор. От фильма перехожу к книге «Прогулки с Бродским и так далее» (Е. Якович, Corpus, 2017), последним неопубликованным текстам поэта, полной расшифровке всех четырех кассет интервью.

Возможно, неспроста они настигают меня в памятную юбилейную весну именно здесь, в его любимом городе, в период этого странного для всех карантина. И задают особый масштаб прекрасной Serenessima. Как в замедленной рапидной съемке, Венеция сходит с туристической марафонской дистанции и превращается в пустой павильон с застывшими средневековыми декорациями.

Бродский в Венеции.


Знаменитый карнавал закрывают досрочно, туристы добровольно покидают город, а расписные венецианские маски превращаются в унылые средства эфемерной защиты от невидимого врага.

Первое, что смолкает под моим окном — круглосуточный звук катящихся по мостовой чемоданов. Оживленная обычно San Polo — улица, по которой прибывающие на железнодорожный вокзал и автобусную станцию туристы направляются к своим апартаментам или к San Marco, пустеет. Бары напротив Domusа убирают столики и закрывают ставни, по улицам фланирует патруль, а прекрасный венецианский сон начинает все больше походить на триллер.

Кипящий котел венецианской жизни перестает бурлить, замирая. Этот эффект замедления времени остро чувствуется в четырех стенах, замкнувших меня, как и всех дома. Но голос Бродского продолжает звучать в моей голове, резонируя с чувствами и мыслями. «Нас определяет то, на что мы смотрим». Но смотрим мы внутрь себя.

Не успев насладиться Венецией, я топчусь на пятачке своего проживания, растягивая его как эластичное тесто во все стороны. Семантическое теснит визуальное. «Я свято верю как раз в сочетание противоположностей. Это принцип барокко, если угодно». Сочетание противоположностей: концентрированной красоты за окном и невозможности ее видеть обостряет внутренний слух, наводит на философские раздумья. Невероятно манящая Венеция схлопывается, превращаясь в мираж, отрезая тебя от кровеносной системы каналов, от исцеляющей силы ветров, от ласкающих взгляд кружевных фасадов. Полтора месяца «барочного» заточения охлаждают и усмиряют.

«Чуткость, которую приобретает ум на воде», я стараюсь беречь в безвоздушном состоянии пандемии. Мы плаваем как рыбы в сетке, подвешенной на крючке рыболовом. Для чего?

«Есть колоссальное достоинство, есть колоссальная мудрость — сидеть на одном месте и смотреть на мир, и в тебе все отражается как в капле воды. И есть в этом некая привлекательность. Самый главный комфорт — это комфорт убеждений, комфорт нравственной позиции».

Сохранить себя в пору неопределенности и несвободы — трудно. Главным испытанием карантина становится встреча с самим собой: умение сохранять баланс, отсекать лишнее, испытывать радость от рутинных вещей, довольствоваться малым. Простеганные мыслями Бродского дни, я тку из усилий: бесконечной учебы в Zoomе, монотонного хождения по лестнице (вместо спорта) и редкого оживления от общения с соседями. В конечном счете спасение кроется в умении трансформировать мировой хаос в личную оптимистическую трагедию. Увидеть себя иного и принять, ведь это же ты.

В светлых красках оптимистической трагедии я воспринимаю и судьбу самой Венеции, постепенно погружающейся под воду, и историю пребывания в ней Бродского, погребенного в ее земле. Есть что-то драматичное, кинематографическое в этой мистической связи поэта и города. Переплетаясь и питая друг друга, и он, и она уходят. И разница только в сроке и скорости.

Бродский, многократно посетивший Венецию и посвятившей ей не только стихи, но и эссе Watermark («Набережная неисцелимых»), нашел здесь собственную формулу свободы. Венеция как квинтэссенция европейского города совмещала в себе все: средневековую самобытность, многослойный культурный контекст, водную уникальность. На несколько дней в году Бродский обретал свой мир — вне России и вне Штатов — изучая венецианские красоты с пристрастием исследователя и находя в этой гигантской акварели гигантскую глубину тысячелетий, доходящую до основ. «Город для глаз» превращался для него в рай, в идеальное место вне изгнания, дающее силы жить.

Стихией Бродского была вода, «водичка», по его словам, с которой он «связан больше, чем с какой-нибудь другой средой». Именно «водичка» позволяла взгляду лететь далеко вперед за горизонт. И если в родном Петербурге, в силу застройки, этот полет был ограничен, то в островной Венеции — нет. Это и влекло Бродского в зачарованный мир венецианского пространства, окруженного «бесконечной» водой.

К тому же вода для поэта являлась символом времени.

«Я всегда был приверженцем мнения, что Бог или, по крайней мере, Его дух есть время. <...> я всегда считал, что раз Дух Божий носился над водою, вода должна была его отражать. Отсюда моя слабость к воде, к ее складкам, морщинам, ряби <...>. Поставленное стоймя кружево венецианских фасадов есть лучшая линия, которую где-либо на земной тверди оставило время — оно же — вода».

Поэт приезжал в Венецию на свидание со временем: ощутить анархическую силу воды, слиться с этим плавучим каменным городом. И — почувствовать себя в безопасности нейтральных вод, всплыть на поверхность островом. Островом по имени Бродский.

Человеком острова называл Бродского и его друг, Евгений Рейн, прежде всего имея в ввиду значимые и важные места обитания поэта: Васильевский остров, Манхэттен и Венецию.

Благодаря словам Бродского, концентрировано высказанным в его последних интервью, в сложный момент в Венеции я оказалась защищена: выплыла на островок внутренней свободы.

...А мои предчувствия на вапоретто обманули меня. Сойдя на берег Сан-Микеле, люди с цветами растворились среди белого мрамора и кипарисов. Я оказалась у могилы Бродского одна. Подсолнух: горделивый и ясный стал первым приношением поэту в день его 80-летия.

На протестантском участке, где похоронен Бродский, не было ни души. С краю могилы, небрежно зеленеющей — не заброшенной, но и не ухоженной — притулился облупленный ларец-фонарь с дверцей, абсолютно пустой. Когда я была здесь в феврале, в нем были чьи-то послания.

Пролетая низко над моей головой, гневно и громко кричала чайка. Мне казалось, ругалась: придет ли кто-то еще? Это тревожило. С утра интернет был забит роликами и новостями о юбилейных чествованиях в Санкт-Петербурге и Москве. Венеция славится необычным понтонным мостом, который раз в году в память об избавлении от чумы протягивают прямо через лагуну. Воображение рисовало: толпы поклонников с цветами идут по вибрирующему понтону, воздвигнутому в честь Иосифа Бродского, «гения слова и жеста», самого молодого Нобелевского лауреата по литературе, русского поэта, преданного городу на воде.

Но и в 80-ый юбилей он был один. Я шла к пристани, и все прочитанное в связи с Бродским сбивало меня с шага. «Беззащитная спина», «западный человек», «безнадежный случай», «шорох пера на бумаге», «часть речи».

Человек-остров — на расстоянии вытянутой руки от Венеции, на острове Сан-Микеле — хранил молчание и автономность, в окружении бесконечной воды.

Letum non omnia finit — Со смертью все не кончается — вспомнила я написанные на обороте памятника слова любимого Бродским Проперция. И успокоилась.

Другие материалы автора

Татьяна Золочевская

​«Плохая идея» для Астрид Линдгрен

Татьяна Золочевская

​Андрей Битов: История с географией

Татьяна Золочевская

​Между смехом и страхом

Татьяна Золочевская

​«Цирк — это не только тройное сальто назад»