Алекс Хариди: «И вдруг — ты вырастаешь»
Беседовала: Вера Бройде
Фотография: предоставлена ИД «КомпасГид»
От хоррора и нуара к young adult — известный шведский сценарист Алекс Хариди рассказал о том, как написал книгу для подростков.
Отрадно верить, что в домах, где прежде жили дети, которые смеялись по утрам, набив при этом рот овсянкой с мандаринами, а перед тем, как хлопнуть дверью, кричали: «Мам, пока!», — спустя десятки лет ещё живут, ещё дурачатся, поют, играют и рисуют, пекут на день рожденья торт и пишут сочинения совсем не изменившиеся люди. По правилам вселенной такого быть не может. Но если их нарушить, мир станет только лучше! Звучит, наверное, по-детски, но если в двери мира — точнее, в двери дома — стучит не взрослый человек, а тот, кому вчера исполнилось тринадцать лет, то так и нужно. Так и есть. Роман под заголовком «Дом напротив» стал первой книгой киносценариста Алекса Хариди, приехавшего этой осенью в Москву и согласившегося на большое интервью для Rara Avis.
— Насколько справедливо утверждение о том, что «Дом напротив» — это сочинение? Большое сочинение на тему: «Когда тебе тринадцать лет». То самое, что задали героям книги в школе.
— Я думаю, что это правда. Не знаю только, можно ли сказать, что сочинение действительно большое. Скорее, речь идёт о первой части — вступительной главе, «написанной» моим героем Джоэлем.
— Хороший мальчик Джоэль, которого тревожит, что он такой «хороший»: обычный, очень скучный и никому не интересный. Кошмар учителей, отвязный, непослушный — его приятель Калле, которого тревожит то, что в его жизни никогда не будет ничего действительно «хорошего». И Джонатан — ровесник Калле с Джоэлем, который много лет назад повесился на чердаке, придя домой из школы, поев и выполнив уроки. Который мальчик вам доставил больше всех забот? Или, быть может, эти трое персонажей — три ипостаси одного подростка?
— Есть два ответа на вопрос, который вы мне задали. Ответ под номером один гласит: сложнее всех пришлось с последним. Поскольку Джонатан, как совершенно справедливо было сказано, так и остался неизвестным, как будто бы лишённым личности, которой в равной мере обладали Калле с Джоэлем. Хотя сама история, вообще-то, началась с того, что я прочёл газетную заметку, в которой говорилось о подростке, покончившем с собой, но не было ни слова о причинах, толкнувших его это совершить. Я помню, как сидел над ней и думал: почему? Из этого вопроса родился мой роман. Он словно запустил процесс, который называют творческим. Мне, впрочем, кажется, что речь идёт о поисках — но только не украденных вещей, похищенных людей или убийц, как в детективах, а тех причин, из-за которых мальчик выбрал вместо жизни смерть. И вся моя история свелась к попыткам их найти, чтобы ответить на поставленный вопрос. Вот только в середине книги я вдруг понял, что это непосильная задача. Я не смогу найти ответ. Не потому, что его нет. А потому, что, кроме мальчика, который сделал то же, что и Джонатан, его никто и никогда на этом свете не узнает. А Джонатан, как и другие, не расскажет. Нельзя проникнуть в чей-то мозг. Нельзя понять, что происходит в голове чужого человека... Когда я размышлял над этой темой, то понял, что мне нужно разобраться с тем, как реагируют на суицид другие люди, понять, из-за чего они порой романтизируют такой уход из жизни. Возможно, что из-за незнания причин они уже не видят человека, который совершил самоубийство, а видят просто чистый лист бумаги. И этот чистый лист они своими собственными мыслями, догадками и чувствами, своими страхами, надеждами, мечтами заполняют. Мой Джоэль поступает, как они. А я... я лично думаю, что Джонатан мог быть совсем другим — не тем загадочным, прекрасным, окутанным сиянием подростком, который в книге не присутствует, но в то же время — существует. На самом деле я не знаю, каким был этот Джонатан. Моя идея заключалась в том, чтоб вы его увидели таким, каким его увидел Джоэль. Однако я хотел бы дать ещё один ответ на заданный вопрос. Он связан с эгоизмом и взрослением, которые на самой первой стадии почти неотделимы друг от друга. Когда тебе тринадцать лет и ты вдруг замечаешь изменения, которые с тобою происходят, и в голову тебе приходят мысли, которые до этого в неё не приходили, то собственная личность нередко кажется поистине космической. Она как будто заслоняет всё вокруг. Чужие чувства и проблемы теряют вес, значение и яркость: ты занят лишь собой, стоящим в центре мироздания. И дело тут не в том, что ты бесчувственный и грубый человек. Ты, может быть, сильнее всех переживаешь и страдаешь. А главное, ты искренне считаешь, что этот ужас уникален. И только позже, немного повзрослев, ты начинаешь сравнивать себя с другими и понимать, что не был тем единственным, кто это испытал, что у кого-то из людей, живущих рядом, случались беды пострашнее, чем твои. Попытку показать весь этот путь — от эгоизма к пониманию себя и остальных, чтобы читатель смог пройти его, как Джоэль, ступая вслед за ним, — я бы, наверное, назвал одной из тех забот, которые доставила мне книга, одной из самых важных своих целей. Не только Джоэль, Джонатан и Калле объединяются в одном подростке, но все мои герои в каком-то смысле ипостаси человека. Ведь этот путь проходит каждый. Хоть и не каждый добирается до цели.
— А как вам кажется, что всё же тяжелее: когда тебе тринадцать лет или когда тринадцать лет тому вчерашнему ребёнку, чьим папой или мамой ты являешься?
— Мне кажется, ранжировать страдания, вообще, довольно сложно. Ты думаешь порой, что нет на свете человека несчастнее тебя вот в этот самый миг, вот в этот день, вот в это время, как будто затянувшее тебе петлю на шее. А кое-кто считает, что подлинно несчастен только он, тогда как все твои страдания ничтожны и нелепы. Но как оно на самом деле, наверняка никто не знает. И эту неизвестность мне было важно показать. У каждого имеются причины для страданий: не только Джонатана, Джоэля и Калле, но и у мамы Джонатана, потерявшей сына, у мамы Джоэля, которая страшится потерять и Джоэля, и дочь Софию, а также у Софии, которая не чувствует себя красивой, умной и любимой, у девочки из класса, которая почти ни с кем не говорит, у старика в библиотеке, жена которого теперь его не помнит. У всех есть основания для слёз, апатии, агрессии, тоски... Проблема в том, что каждый убеждён в обратном: он так несчастен, а другим на это наплевать — у них-то всё в порядке. Вообше-то, нет. И всё же... всё же следует признать, что взрослым иногда немного легче: у них побольше сил, побольше инструментов, используя которые, они могли бы что-то изменить, чтобы наладить жизнь.
Хариди А. Дом напротив. / Пер. со швед. Е. Савиной. — М.: КомпасГид, 2018. — 240 с. (Серия: YA)
— Вы изменились с той поры, как вам исполнилось тринадцать?
— О, да! Я был одним из тех подростков, которые меняются внезапно. Звенит звонок, учебный год кончается, и дети разбегаются. Июнь, июль и август — всего три месяца каникул. Три месяца свободы — и дети возвращаются. Одни почти совсем не изменились: ну, разве только подросли на пару сантиметров, надели брекеты или убрали чёлку. Другие превратились в незнакомцев, которые сюда явились по ошибке. И весь их вид кричит о том, что этим летом приключилось что-то важное. Как будто было принято какое-то решение, после которого назад дороги нет. Во всяком случае, так получилось у меня. В тринадцать лет я был ужасно тихим, стеснительным и скучным пареньком. В тринадцать лет я был неинтересен: ни самому себе, ни остальным. В четырнадцать я стал совсем другим — гораздо более свободным, открытым и... ну, знаете, таким... почти крутым. Все эти перемены могли быть вызваны тем фактом, что я тогда сменил не только школу, но весь свой прежний круг общения, а значит, и занятия, привычки, увлечения. Хотя сейчас мне кажется, что главная причина, из-за которой я в том возрасте столь сильно изменился, происходила от сознания своей неинтересности. Мне страшно не хотелось быть таким, каким я был. Я стал меняться потому, что так решил: не под влиянием других людей, событий, обстоятельств.
— А что-нибудь осталось в вас от Алекса-подростка?
— Гораздо больше, чем хотелось бы, или чем принято считать. Когда я написал свой «Дом напротив», принёс издателю, он, прочитав его, сказал: «Ты знаешь, твой роман — отличный young adults». И я кивнул, а сам подумал, что даже этого не знал. Я просто сочинял историю, которую хотел бы прочитать. Выходит, я подросток... который, впрочем, этому, не рад!
— Вы не завидуете детям? Ну, знаете, как вот порой завидуешь собаке, которая безумно радуется снегу, а ты, хотя и видишь это всё, уже не в настроении или не в силах — не можешь радоваться так.
— Я ни за что бы не хотел опять стать тем подростком, которым был в тринадцать лет. Когда я только приступил к роману, мой дедушка серьёзно заболел. Он так ослаб, что перестал вставать с постели. И всё-таки страшнее было то, что он не узнавал своих друзей, свою семью. Я приходил его проведать, а он смотрел с таким испугом. В его глазах читался ужас: «Что этот незнакомый дядька тут забыл? Что ему надо от меня?». Весь мир стал для него источником угрозы. Он ничего не помнил, а значит, и не знал. Не понимал, что происходит: вокруг него и в нём самом. Поэтому он чувствовал себя невероятно одиноким. Поэтому был жутко беззащитен. Мне кажется, что состояние, в котором пребывал тогда мой дедушка, напоминает состояние подростка. Когда ты ещё маленький, то очень-очень многого не знаешь, но мама, к счастью, рядом — то есть, как правило, — и всё, что непонятно, что пугает, она тебе обычно объясняет. И вдруг — ты вырастаешь. Во всяком случае, тебя считают взрослым. Хотя на самом деле — ты не взрослый. И ты по-прежнему не знаешь очень многого. Но только вот тебя теперь уже никто не держит за руку, не объясняет нежным голосом того, что непонятно и пугает. Ты вынужден искать ответы на вопросы, которые тебя тревожат, в одиночку. Мир нелогичен, и ты к этому придёшь. Но вот сейчас — когда тебе тринадцать лет — ты просто не готов. Ты просто не готов его таким принять. Ты ищешь объяснения неправильным вещам — несправедливым, отвратительным, жестоким и губительным вещам. Услышав о подростке, покончившем с собой, выдумываешь разные причины, которые заставили его так поступить. А взрослые вокруг ведут себя иначе. Им жаль, они расстроены, но мучиться, как ты, скорей всего, не станут и скажут: «Так бывает». Из-за вот этого чудовищного чувства: когда ты абсолютно одинок в обычном взрослом мире, чьи правила тебе к тому же непонятны, — я не завидую подросткам и не хочу вернуть то время. Однако именно его — то есть вот это чувство, вот это состояние — я и старался передать в своём романе: с налётом лёгкой мистики, которая как будто дразнит вас вначале, чтобы потом, в конце, вы осознали, что ничего паранормального тут нет. Мне кажется, что ровно так себя подросток ощущает.
— Вы помните, когда вдруг осознали, что умрёте? И как вы пережили этот миг?
— По-настоящему я это понял очень поздно. Мне было тридцать два. Уже довольно старый. И всё же я тогда на самом деле испугался.
— Наверное, среди читателей романа найдутся те, которых испугает его тема, а может, оттолкнёт сама завязка. И вы, конечно, не могли такого не предвидеть. И то, что всё же приняли решение издать, по-видимому, значит, что страшно вам другое?
— Пожалуй, да... И вправду есть такие вещи, которые страшат меня сильнее... Хотя мне нравится писать о том, чего боюсь. Но что бы я ни сочинял, о чём бы ни хотел поведать, я задаю себе всегда один вопрос: зачем? Зачем он нужен — этот текст? Зачем он должен быть написан? Я не хочу сказать, что в каждом из моих творений уж непременно есть какая-то глобальная, великая идея, но и писать лишь потому, что не писать нельзя, поскольку я писатель, мне кажется неверным. Письмо ради письма имеет некоторый смысл терапевтического свойства, но никому, кроме того, кто пишет, оно, вообще-то, не приносит радости и пользы. Должно быть нечто большее, пускай и не большое. Но важное. И нужное. Возможно, это страх.
— А как насчёт притворства? В романе его много. И роль его огромна. И Джоэль притворяется, что он уже не Джоэль, что он, вообще-то, Джонатан. И Калле притворяется, что он всегда в порядке. И Молли из их класса всё время притворяется то глупой, то рассерженной. Притворство в жизни и в искусстве находятся на разных полюсах. Ведь чтобы написать роман от имени подростка, им нужно для начала притвориться. Тогда как тех, кто притворяется не в книге и не в фильме, а разговаривая с вами, вы, вероятно, избегаете?
— Вне всякого сомнения... Хотя и не всегда, поскольку эта тема меня интересует. Притворство означает, что человек использует какие-то из масок, и мне необходимо разобраться, зачем он это делает. Зачем он надевает маску? Если сумею разобраться — скорей всего, пойму, что там скрывается под ней, под этой маской... Я знаю, что порой она нужна владельцу лишь за тем, чтоб защититься. Я знаю, что порой о ней не знает даже сам владелец. И также знаю, что без масок вовсе будет проще. Но если выбирать между ношением и снятием... я выберу слежение!