18+
18.07.2016 Тексты / Рецензии

​Слово и дело Игоря Меламеда

Текст: Мария Нестеренко

Обложка предоставлена ИД «ОГИ»

14 июля родился Игорь Меламед. Обозреватель Rara Avis Мария Нестеренко ищет в последней книге поэта неожиданные параллели.

Меламед И. Арфа серафима: Стихотворения и переводы. — М.: ОГИ, 2015. — 380 с.

«Арфа серафима» — наиболее полное издание стихов и переводов Меламеда. В первый раздел вошли все опубликованные при жизни стихотворения с добавлением трех текстов, напечатанных посмертно. Во втором — стихи из архива поэта. В третьем представлены стихотворные переводы с английского. До этого «ОГИ» выпустило сборник эссе Меламеда «О поэзии и поэтах» (2014).

Название книги отсылает к строчкам из стихотворения Меламеда «Тело милое! С тобою...»:

чтоб не так невыносимо
в смертный миг, в бессмертный час
пела арфа серафима,
разлучающая нас.

Само же стихотворение — к стихотворной переписке А. С. Пушкина и Филарета. Эти стихи очень важны для понимания всего творчества Меламеда:

Твоим огнем душа палима
Отвергла мрак земных сует,
И внемлет арфе Серафима
В священном ужасе поэт.

В этой божественной музыке (арфе Серафима) — ответ на призыв услышать молитву. Подобно пушкинскому пророку лирический герой Меламеда перерождается (умирая в земной жизни), чтобы остаться в вечности. До конца соединяя судьбу и поэзию, автор следует за своим героем.

Эстетическая позиция Игоря Меламеда была крайне неудобной для современников: его поэтическая родословная восходит к Серебряному и Золотому векам, огромное поле современной поэзии на первый взгляд не существовало для него вовсе. В своих эссе он яростно отстаивал право поэзии на серьезность, но при этом и сам был не прочь поиграть и поводить за нос наивного читателя: Ирина Перетц, Сёма Штапский, Антон Мисурин — авторы Стихи.ру и Живого журнала — детища Меламеда, но это то, что было на творческой периферии поэта, в центре — совсем другие стихи.

Несмотря на наличие шутливых гетеронимов * — имя, используемое автором для части своих произведений, выделенных по какому-либо признаку, в отличие от других произведений, подписываемых собственным именем или другим гетеронимом. , дистанция между поэтом Игорем Меламедом и субъектом его поэтической речи в основном корпусе сочинений максимально коротка: «Его жизнь и стихи неразделимы, его авторское „я“ абсолютно идентично образу лирического героя» * — Иванова Е. Поэт катастрофического сознания // Prosodia, 2015. C. 3 . Возможно, именно поэтому интонация Меламеда почти не меняется на протяжении всех тридцати лет. Интонация ночной жалобы и бессилия, жалобы переходящей в молитву:

И всё никак не может до дверей
ко мне Господь пробиться в эту вьюгу.
Но, Господи, услышь хотя бы плач!
Узнай, о ком я плачу хоть, о ком я... ( «Бессонница», 1983)

И, полное обиды и тоски,
беспомощное, маленькое сердце,
изнемогая, рвётся на куски
всё так же, как при Дарии и Ксерксе. («В полночный час средь мертвой тишины», 1996)

Всю ночь он мучился и бился,
и жить недоставало сил.
И Богородице молился,
и милосердия просил. («Всю ночь он мучился...», 2010)

Меламед не нащупывает голос, он сразу берет свою ноту, и ранние неопубликованные стихи это только подтверждают:

Но вьюга и музыка
Развихрились разом,
Несясь над вселенною
Не в распре, а в братстве
Спасёнными пленными. («Из сонного рабства». 1979)

Но в отличие от Иова или Иакова Господь не отвечает лирическому герою Меламеда

Впрочем, жалоба может переходить не только в молитву, но и в ропот:

...И ангелов я вопрошаю Твоих:
зачем я остался в живых?

Осеннею ночью с промозглой травы
зачем меня подняли вы? («И ангелов вопрошаю я Твоих», 2007)

А ропот — в богоборчество, недаром в одном из стихотворений Меламед пишет: «Я собственное имя забывал / во сне — и называл себя Иаков». Однако Иаков боролся с Господом, требуя благословить его. Получается, ропот и мольба лирического героя об одном: о благословении. Неназываемо присутствует в стихах Меламеда и другой библейский персонаж: тот, кто вопрошал (Иов), зачем дана жизнь страдающим, отвечал «Господь из бури» (Иов. 38-42). Не ему ли уподоблен лирический герой:

И всё никак не может до дверей
ко мне Господь пробиться в эту вьюгу.
Но, Господи, услышь хотя бы плач! («Бессониица», 1983)

Но в отличие от Иова или Иакова Господь не отвечает лирическому герою Меламеда. Вьюга и музыка, которые «развихрились разом», мешают услышать молитву. Ища руки Бога он находит лишь собственную:

...Не о тебе ль я плачу, не твою
ищу ли руку, жалуясь и каясь?
И в темноте то на руку свою,
то на свою молитву натыкаюсь... («Бессонница», 1983).

Молитвенная интонация лирического героя Меламеда, поиск встречи с создателем объясняет поэтическую позицию автора: в его системе координат поэзия — не сотворение новых миров или иной гармонии, а служение. Оттого в эссеистике он уходит от понятий «мастерство» и «ремесло», используя старомодное — «вдохновение», Меламед будто заново открывает избитую истину, показывая тем самым, что она не перестает быть собой: «...безотчетная уверенность, что такое совершенство не могло быть достигнуто только человеческим, сколь угодно гениальным, порывом. Что стихи как-то угаданы, продиктованы свыше... В этом нисколько не сомневались сами поэты...».

Так появляется один из смысловых центров поэтики Игоря Меламеда: «тотальная непреодолимость неудачи, обреченность на одиночество» * — Бак Д. «Пожизненное детство»: поэзия и правда Игоря Меламеда. С. 13. , который получает характерную топику * — То есть набор устойчивых образов. : зимняя ночь, буря, завывание ветра. Эти символы не раз появлялись в русской культуре, но в поэзию Меламеда они приходят из стихов Александра Блока и Бориса Пастернака. Ночь, музыка революции, обернувшаяся музыкой хаоса — это, конечно, Блок, а вот молитва в страшной ночи отсылает к Пастернаку:

Ночная даль теперь казалась краем
Уничтоженья и небытия.
Простор вселенной был необитаем,
И только сад был местом для житья. (Пастернак, «Гефсиманский сад»).

Благодаря пастернаковской линии проявляется и второй смысловой центр меламедовской поэтики — «неизбежность и неминуемость страдания и боли как в жизни, так и в творчестве» * — Бак Д. «Пожизненное детство»: поэзия и правда Игоря Меламеда. С. 14. («Но продуман распорядок действий / неотвратим конец пути»).

...в своей поэзии Меламед ограничивается маленьким кругом тем, так и в переводах его интересуют авторы в чем-то близкие друг другу

Если у Меламеда слух Блока и понимание Пастернака, то взгляд у него — от Ходасевича. Как и последний, Меламед, часто смотрит на мир сквозь оконное стекло: «Моё плечо во тьму перетекло. / И снег летит на чёрное стекло. Снега, на стекло / летящего во мгле, я стану тише; И лбом стекло оттаивая, он / зовёт её, вышёптывая ямбы». (Меламед, «Бессонница») Но если картина, увиденная Ходасевичем, кинематографически выверена: он монтирует разные планы, создавая панораму, то взгляду Меламеда мешает снег, который застит оконное стекло. Однако лирический герой, все же родственен Ходасевичу:

бледный, взлохмаченный, мокрый, нагой,
хищно спросонья оскалясь очками,
олово луж разбивая ногой,
слезы пустые глотая зрачками... (Меламед, «Бессонница»)

У Ходасевича герой настоящего противопоставлен себе прошлому:

Разве мальчик, в Останкине летом
Танцевавший на дачный балах,-
Это я, тот, кто каждым ответом
Желторотым внушает поэтам
Отвращение, злобу и страх? (Ходасевич, «Перед зеркалом»)

У Меламеда он двоится: «бледный, взлохмаченный», но продолжает быть невзрослым:

Беспечный мальчик, жизнь одна лишь —
да и её прожить невмочь.
Читаешь, пишешь, а не знаешь,
какая наступает ночь... («Беспечный мальчик, жизнь одна лишь»)

Он уведен в «пожизненное детство».

Знакомясь со стихами в их доступной полноте, нельзя не обратить внимание на то, что поэт словно замыкает круг «тематического и смыслового единства»:

И вот, когда совсем невмоготу,
когда нельзя забыться даже ночью,
— Убей меня! — кричу я в темноту

мучителю, незримому воочью,
зиждителю сияющих миров
и моего безумья средоточью.

Убей меня, обрушь мой ветхий кров.
Я — прах и пепел, я — ничтожный атом.
И жизнь моя — лишь обмелевший ров

меж несуществованием и адом.
(«Терцины», 2013)

Однако, как справедливо пишет Дмитрий Бак в предисловии: «Окончательные суждения о логике творческого пути Игоря Меламеда были бы преждевременны: слишком много вопросов он поставил перед каждым, кто ещё способен сегодня слышать поэзию».

Что же до стихотворных переводов, то Меламед переводил, «только если не мог поступить иначе — совершенно по той же логике, в соответствии с которой он редко да метко выступал с литературно-критическими репликами о друзьях-поэтах» * — Там же. С. 25. — выбор персоналий лишь подтверждает это. Среди переведенных Меламедом авторов: Джон Донн, Эдгар Алан По, лейкисты Кольридж и Вордсворт — в своей поэзии Меламед ограничивается маленьким кругом тем, так и в переводах его интересуют авторы в чем-то близкие друг другу. Например, он хотел осуществить полный русский перевод первого издания совместного сборника Сэмюэла Тэйлора Кольриджа и Уильяма Вордсворта «Лирические баллады» (1798).

Дмитрий Бак замечает: «Речь шла если не о переводе полного состава последующих изданий сборника „Лирические баллады“ (более чем вдвое превышающего первоначальный объем издания 1798 года), то — о проведении полного текстологического анализа различных версий стихов, входивших в разные издания „Баллад“» * — Там же. С. 26. . Включенные в книгу переводы, несомненно, заслуживают отдельного профессионального разговора.

Другие материалы автора

Мария Нестеренко

​Николай Проценко: «Валлерстайн был еретиком»

Мария Нестеренко

​Что такое «дальнее чтение» Франко Моретти?

Мария Нестеренко

​С Пушкиным на дружеской ноге

Мария Нестеренко

​Пути свободы Сергея Курехина