— Вчера был у меня Игрек. С выговором.

— ?

— Да как же... Говорит, что я отстала, ничего не понимаю, что растут новые силы, всюду новые темы, жизнь кипит, молодость, расцвет, все такое вообще, а я никому не нужна. Я спрашиваю: «Какие же это такие новые силы?» Он так и налетел на меня: «Да что вы! вот, например, Пузанов из Воронежа... читали?» А зачем, скажите, я на старости лет, да после всего, что я в жизни прочла, зачем я стану читать ещё Пузанова из Воронежа?

Зинаида Гиппиус — Георгию Адамовичу о новых литературных силах * — Адамович Г. Сомнения и надежды. Сост.; вступ. ст.; коммент. С. Федякина. — М.: Олма-Пресс, 2002. С. 67. .

У литературы есть какое-то странное свойство: когда она живёт своей жизнью, когда идёт процесс сочинительства, всё каталогизируется плохо — живые явления перетекают одно в другое, писатели чуть что опровергают суждения критиков о самих себе образца прошлого года. А вот как что умрёт, так наступает простор для описания и классификации. Очень многие литературные кружки и течения начинались с громкого манифеста, драки в кафе, собрания на площади — потом направление развивались, а затем тихо сходило на нет.

То ли смерть назначить на дату последнего собрания, то ли на тот день, когда умер основатель — непонятно.

Немногие литературные движения имеют точную привязку к календарю.

Я как-то сходил на одно собрание писателей-фантастов, где раздавали разные премии, а заодно говорили об исследованиях жанра. В приглашениях было написано, что речь пойдёт о проблемах «молодой русской фантастики», но, оказалось, мне продали гораздо лучший мех за те же деньги.

«Проблемы молодых» — это вечная тема на всяких мероприятиях, совещаниях и конференциях.

Это ведь такие хитрые слова, настоящий симулякр — и само понятие «молодые», и «проблемы молодых».

Во-первых, оказалось, что некоторая толика этих самых молодых в этот момент пила пиво неподалёку — на Патриарших прудах. Это, мне кажется, было очень стильно.

Во-вторых, на упомянутой сходке с разговоров о «молодых» с Божьей помощью свернули именно на проблемы каталогизации и систематизации.

А это самые интересные проблемы в истории любой Корпорации.

Дело в том, что как-то вышел такой сборник «Предчувствие „Шестой волны“». Впрочем, в выходных данных, кажется, было написано «Предчувствие. Антология „Шестой волны“». Всё это мне напоминало фразу одного музыкального критика о том, что не было советского журнала, в котором не напечатали фотографии, изображавшей беременную женщину, глядящую в окно, с подписью «Ожидание».

В общем, не совсем было понятно, подкатывает ли шестая волна к берегу, или только собирается зародиться там, где-то вдалеке.

В предисловии к сборнику было написано: «Сейчас об этом почти забыли, а когда-то фантастику считали в волнах. Первая волна: от начала начал и до Ефремова (и включительно, и исключительно). Почему так? Нипочему. Считать легче.

Вторая волна: „шестидесятники“. По срокам волна примерно и уложилась в это славное победами и поражениями десятилетие. Третья волна: семидесятые и добрая половина восьмидесятых — да чуть ли и не все восьмидесятые.

Четвёртая волна: пришлась на „великую сушь“ — конец восьмидесятых и первую половину девяностых. Пятая волна: со второй половину девяностых и по настоящее время. Шестая волна... Время её пришло. Характерные черты можно только предполагать, идеалы — прогнозировать и предчувствовать..?» * — Лазарчук А. От составителя // Предчувствие: Антология «Шестой волны». — СПб.: Амфора, 2007. С. 7.

Но оказалось, с этими волнами полная неразбериха.

Похожий на переодетого гусара усатый критик сказал мне, что первый период надо считать с Одоевского и прочих мистических экспериментов

Я-то думал, что после хаотических девяностых проблему счёта утрясли, но нет.

Давным-давно я читал одного умного человека из культурной столицы, который писал о том, что первая волна возникла между двадцатыми и тридцатыми годами ХХ века. Её отличало классовое чутье и повышенная научность, «Месс-Менд» Мариэтты Шагинян и романы Беляева.

Вторая волна — сороковые и пятидесятые годы, когда авторам разрешали отрываться от действительности, но не более чем на одну пятилетку: «Писать рекомендовалось о новых изобретениях, полезных в народном хозяйстве — например, радиоуправляемых тракторах. Пышным цветом расцвели в это время романы о происках различных врагов социализма, стремящихся непременно всякие подобные изобретения поставить на службу мировому капиталу — и, конечно, борьбе с этими происками.

Лучше всего этот период характеризует творчество Владимира Немцова. Другими „звездами“ тех времен были Владимир Сапарин, Владимир Охотников, Георгий Гуревич, Александр Казанцев. Впрочем, тогда же вышли книги Лазаря Лагина, о которых сказать плохое слово язык не поворачивается. Начинавший в 1945 году Ефремов писал в несколько другом ключе — это была, скорее, романтико-приключенческая фантастика. Впрочем, формально его рассказы — и даже повесть „Звездные корабли“ — вполне соответствовали канонам тогдашней „генеральной линии“ фантастики».

Третья волна (и от неё этот по-настоящему учёный человек отсчитывал собственно современную русскоязычную фантастику): «Вышедший в 1957 году роман Ивана Ефремова „Туманность Андромеды“ пошел наперекор всем принципам фантастики „ближнего прицела“ и вдохновил целую новую плеяду авторов, среди которых были братья Стругацкие... Несколько позже в „третью“ волну влились Кир Булычёв, Ольга Ларионова, Дмитрий Биленкин, Зиновий Юрьев, Андрей Балабуха».

Четвертая волна закрывала список: «Устоявшееся название целого поколения отечественных авторов-фантастов, начинавших писать в 1960-1980 годах, но в советское время крайне мало издававшихся. Обычно термин ассоциируется с кругом участников „Малеевских“ и „Дубултинских“ всесоюзных семинаров, а также Московского, Ленинградского и Симферопольского семинаров.

...Трудно проследить какие-то единые характеристики творчества авторов четвёртой волны... Их объединяет разве что общая беда — долгое отлучение от публикаций».

Другой крупный критик, ныне уже покойный, сообщил мне, что отсчёт нужно вести не то с Гоголя, не то с Гильгамеша

Михаил Успенский в одном интервью, кстати, говорил: «Сейчас от нашего сообщества, от так называемой четвертой волны фантастики, осталась небольшая кучка».

Его потом спросили: «А как же пятая, шестая и прочие волны»?

И Успенский отвечал: «А там уже непонятно, всё перемешалось. Люди, которые сейчас идут в фантастику, на качество текста практически не смотрят».

Так вот, на той сходке фантастов всё перемешалось ещё более. Похожий на переодетого гусара усатый критик сказал мне, что первый период надо считать с Одоевского и прочих мистических экспериментов. Другой крупный критик, ныне уже покойный, сообщил мне, что отсчёт нужно вести не то с Гоголя, не то с Гильгамеша.

В разговорах с прочими фантастами выяснилось, что четвёртая волна — это ещё и Евгений Лукин и Эдуард Геворкян.

Выяснилось также, что пятая волна — это некоторые мои собутыльники и даже я, а шестая... (Тут опять всё смешалось, и я не запомнил про шестую). Впрочем, оказалось, что некоторые насчитали чуть ли не восемь волн фантастов.

Голова у меня начала идти кругом.

Я стал напоминать себе того самого Кролика из книги Александра Милна, что говорил: «...Предположим, что я стал бы носить своих детей с собой в кармане, сколько бы мне понадобилось для этого карманов?

— Шестнадцать, — сказал Пятачок.

— Семнадцать, кажется... Да, да, — сказал Кролик, — и еще один для носового платка, — итого восемнадцать. Я бы просто запутался!»

Но, наконец, встал крупный критик и поставил всё на свои места. Он сказал, что все эти волны фантастов были привязаны к конкретным политическим периодам в обществе, а нынче никаких волн нет.

И был, как всегда, прав.

С этих посиделок прошло много лет, и я давно думаю, что писатели вообще и фантасты в частности, давно перестали жить кучно. Всё вразброд. Кто по дрова, а кто сидит в лесу у костра.

А как начнут считать, так начинают гнать волну, будто в рекламе:

— А у нас Интернет-проект!

— А у нас Веб-проект!

— А у нас тогда Веб 2.0!

— А у нас тогда Веб 3.0!

Будто чем номер больше, тем лучше он загипнотизирует обывателя-покупателя.

Цифр-то много, а нас ими так легко не купишь.

Вон, шестая волна тогда взяла и пошла пиво пить. А, может, она была седьмая или восьмая.

Я ещё несколько лет потом слышал на это жалобы: «Не оправдала та волна наших надежд. А мы-то думали».

Такие эмоции мне казались удивительными — ведь никто никому ничего не был должен. И особенно — никто не должен был никого читать — ни молодых, ни старых. Правда, может, происходящее просто подтверждало мои мизантропические убеждения в том, что за Золотым веком следует век Серебряный, за Серебряным — Бронзовый, за ним — Железный, а не успеешь обернуться, так тебя спрашивают: «Пакет брать будете?».

Глянь, а кругом — один полиэтилен.

А в тот момент, когда за книгу стали платить меньше, чем месячный оклад уборщика, литература вернулась в благословенный мир допушкинских времён.

Поймаешь соседа за полу, усадишь перед собой. Прочтёшь главу — и рад.

Пусть он волнуется, а не я.