18+
22.02.2016 Тексты / Авторская колонка

Сайнс fiction

Текст: Владимир Березин

Фотография: из архива автора

Писатель-пешеход Владимир Березин о «твёрдой» и «мягкой» фантастике.

В фантастических романах главное было радио.
При нем ожидалось всеобщее счастье...
Радио уже давным-давно есть, а счастья все еще нет.

Илья Ильф. Записные книжки.


Понять, настоящая ли научная фантастика (ещё говорят — «твёрдая», hard science fiction) * — Сам термин появился в конце пятидесятых годов прошлого века, когда Золотой век американской фантастики (Golden Age of Science Fiction) близился к концу и стиль прямого восхищения техникой закономерно сменился так называемой «Новой волной», которая схлынула ещё через десять лет. А с восьмидесятых годов практически все авторы научной фантастики уже делали акцент на человеке в фантастических обстоятельствах. Более того, иногда «твёрдой» называют фантастику, использующую темы естественных наук, а «мягкой» — ту, что оперирует науками гуманитарными. Направления и жанры перетекают друг в друга. Каждая группа критиков и любителей жанра производит термины в огромных количествах, причём часто используя одни и те же слова. перед тобой — не всегда легко.

Это в прежние времена можно было давать определение через деталь — есть звездолёт, так это научная фантастика. Большая Советская Энциклопедия и вовсе предвидела всё то, что сейчас называют этими словами, так: «Апология бандитизма и одновременно полицейской службы, картины войн и гибели цивилизации в результате применения атомной энергии — таковы излюбленные темы буржуазной научно-фантастической литературы» * — Большая Советская Энциклопедия, второе издание. Т. 29. — М.: Государственное научное издательство «Большая Советская Энциклопедия», 1954. С. 265. .

Настоящая научная фантастика — та, в которой невероятное крепко прикручено к научной идее, и при этом является основным двигателем сюжета.

То есть существуют романы, что принимают за научную фантастику — к примеру, действие действительно происходит в звездолёте. Гремин тронул Лидию за ворот скафандра и всё заверте... Но мы вдруг обнаруживаем, что и конструкцию романа, и все отношения можно легко переместить на пиратский корабль: звездолёт превращается в парусник, планеты — в острова, скафандры — в камзолы, и вот уже Грей обнял Лидию на верхней палубе и всё заверте...

Неважно, когда разворачивается сюжет — в будущем или прошлом.

Главное, что движителем сюжета является не похоть Лидии и Гремина, а некий феномен науки — расширение газа при нагревании, радиоактивность, движение планет в неастрологическом смысле, гравитационная волна, что-то ещё... Именно этот фактор толкает вперёд сюжет и определяет то, как люди живут в новых для себя обстоятельствах. Множество сюжетов существует в мирах стимпанка и дизельпанка — соответственно во второй половине XIX века или в середине XX — где всё крутится вокруг того, что спокойно используется сейчас. Или могло бы использоваться сейчас.

Много лет назад, в 1929 году, вышел сборник «Литература факта» ЛЕФа («Левого фронта искусств»).

В нём была, в частности, программная статья Сергея Третьякова * — Третьяков Сергей Михайлович (1881 — 1938) — поэт-футурист, драматург и публицист. Жил на Дальнем Востоке, участвовал в Гражданской войне на стороне красных. Переехал в Москву в 1922-м, работал с Мейерхольдом, служил на Мосфильме, ездил по Европе и Китаю, занимался переводами. Расстрелян. под названием «Биография вещи». Там Третьяков писал вот что: «Итак, не человек-одиночка, идущий сквозь строй вещей, а вещь, проходящая сквозь строй людей, — вот методологический литературный приём, представляющийся нам более прогрессивным, чем приёмы классической беллетристики.

Такие книги, как Лес, Хлеб, Уголь, Железо, Лен, Хлопок, Бумага, Паровоз, Завод — не написаны. Они нам нужны и могут быть выполнены наиболее удовлетворительно только методами „биографии вещи“.

Больше того, самый человек предстанет перед нами в новом и полноценном виде, если мы его пропустим по повествовательному конвейеру, как вещь. Но это случится после того, как читательское восприятие, воспитанное беллетристикой, будет переучено на литературе, построенной по методу „биографии вещи“» * — Третьяков С. Биография вещи // Литература факта: Первый сборник материалов работников ЛЕФа / Под ред. Н. Ф. Чужака <Переиздание 1929 года>. — М.: Захаров, 2000. С. 72. .

Тот самый прогресс переменил мир: запищал на орбите первый спутник, литературные герои отправились в страну багровых туч и наследили на пыльных тропинках далёких планет

Собственно, Третьяков излагает принцип научной фантастики — только надо «вещь» заменить на «научный феномен».

У научной фантастики было несколько жизней.

Первая — это широкая популярность жюль-верновских книг. Сейчас его романы читать почти невозможно — потому что герои то и дело останавливаются, хотя у них каждый миг на счету, и рассказывают друг другу о ботанике и географии. Герои и злодеи вдруг заводят речь (длиною в несколько страниц), в которой долго объясняют устройство летательного аппарата или подводной лодки.

Есть небольшая тонкость — это поэтика чаще инженера, а не учёного.

Фантастикой этого типа были и «Гиперболоид инженера Гарина» Толстого, и «ГЧ» Долгушина, и «Пылающий остров» Казанцева, «Тайна двух океанов» и «Победители недр» Адамова.

«Туннель» Келлермана, кстати, тоже считался фантастикой.

В те времена общество было увлечено идеей научно-технического прогресса — по сути, читатель имел дело с научно-популярной книгой, приправленной романтическим сюжетом.

Вторая жизнь научной фантастики началась в середине двадцатого века, когда звёзды стали ближе.

Тот самый прогресс переменил мир: запищал на орбите первый спутник, литературные герои отправились в страну багровых туч и наследили на пыльных тропинках далёких планет. При этом собственно космическое путешествие было данью инженерной фантастике, а вот причудливые этические эксперименты, разумный океан Соляриса, буйство энтропии за миллиард лет до конца света и задача поднимания шести спичек силой мысли — всё это составляло предмет научной фантастики.

Есть хороший пример с американским писателем Лоренсом Нивеном, который опубликовал в 1970 году роман «Мир-Кольцо». Его наградили сразу несколькими премиями, а студенты Массачусетского технологического института обсуждали на семинарах физику придуманного Нивеном кольцеобразного мира радиусом в сто миллионов километров. Потом они приходили на Конвент и скандировали «Кольцо нестабильно!» Молодые и старые физики насоветовали Нивену полезные уточнения, и он выпустил несколько сиквелов. Не сказал бы я, впрочем, что книги Нивена трогают чем-то, кроме этого остроумного образа.

А вот сейчас, к примеру, это почти невозможно. Раньше во всём мире «физики были в почёте, а лирики в загоне» * — Что-то физики в почёте.
Что-то лирики в загоне.
Дело не в сухом расчёте,
дело в мировом законе.
Значит, что-то не раскрыли
мы, что следовало нам бы!
Значит, слабенькие крылья -
наши сладенькие ямбы,
и в пегасовом полете
не взлетают наши кони...
То-то физики в почёте,
то-то лирики в загоне.
Это самоочевидно.
Спорить просто бесполезно.
Так что даже не обидно,
а скорее интересно
наблюдать, как, словно пена,
опадают наши рифмы
и величие степенно
отступает в логарифмы.

Борис Слуцкий «Физики и лирики» (1959)
, то есть, это было время «золотого века» научной фантастики. Это было время бесконечного интереса к звёздному небу, что над нами.

Третья жизнь научной фантастики пришла, когда оказалось, что фантастика вернулась со звёзд, нравственный закон куда более загадочен, чем путешествия в космосе, а сам по себе космический корабль не создаёт литературы.

Точно не известно, где кончается карт-бланш, выданный общественным интересом к науке, и начинается более или менее оригинальный литературный ответ.

И «научности» мешает то, что всё больше отрыв науки переднего края от возможностей её постижения обывателем.

Теперь реальность инопланетян для обывателя несомненна, а космический полёт стал для него лишь финансовой проблемой. Техническое новшество превратилось во что-то вроде чёрного автомобиля с искусственным интеллектом — сюжетная деталь, работающая по принципам сказки, а не науки

На материале теории струн (мембран) довольно сложно создать авантюрный сюжет.

Абстракции мало пригодны для сопереживания.

Поэтому настоящая научная фантастика всегда будет мало популярна, то есть популярна, менее, чем кажется.

Это происходит потому, что красота логического построения, имеющего отправной точкой научное открытие или парадокс, требует образовательного ценза, некоторой работы мысли.

Но и в «твёрдой» НФ пафос открытий сейчас перешёл от «чистой физики» к биологии, органической химии, и всему тому, что напрямую связано с человеком.

Это и понятно, потому что любая литература в той или иной мере испытывает влияние читательского спроса. А читателю прежде всего интересно знать о себе, примерить на себя необычное и чудесное.

В больших городах в половине домов стоит компьютер, рождённое в первой половине восьмидесятых годов в Америке понятие «киберпанк» стало обыденным. Собственно киберпанк и есть научная фантастика, посвящённая отношениям (или взаимоотношениям) человека и компьютера. Почему в названии сохранился корень «панк» — непонятно, но термин вполне успешный и распространённый. Киберпанк — это литература о виртуальной реальности или о соединении человека с электронными машинами.

Причём то, как устроен процессор, уже никого не интересует.

Научно-техническая революция временно завершилась. То, что происходит теперь — скорее научно-техническая эволюция — может быть, в ожидании нового скачка.

Человечество подросло, научная фантастика прожила романтическую юность, и оказалось, что интересна не возможность дублировать человеческую особь, а рассмотреть этические последствия этого шага

Теперь реальность инопланетян для обывателя несомненна, а космический полёт стал для него лишь финансовой проблемой. Техническое новшество превратилось во что-то вроде чёрного автомобиля с искусственным интеллектом — сюжетная деталь, работающая по принципам сказки, а не науки.

Тут дело в том, что обывателя не удивляет «научное изобретение или открытие, ещё не осуществлённое в действительности, но обычно уже подготовленное предыдущим развитием науки и техники». Поэтому в коктейль того, что честный потребитель понимает под «научной фантастикой» щедро сливается мистика и детективный сюжет. Тот самый элемент необычайного, о котором говорили Стругацкие, оказывается только орнаментом на традиционной сюжетной конструкции.

Восторг от описания технических чудес кончился на истории «Наутилуса». То был романтический восторг, а такие эмоции не живут долго. Человечество подросло, научная фантастика прожила романтическую юность, и оказалось, что интересна не возможность дублировать человеческую особь, а рассмотреть этические последствия этого шага.

Если писатель рассказывает о погоне нехороших людей за хорошими (или наоборот) — это боевик. Если цель повествования в том, чтобы ещё раз обсудить неоднозначность прогресса — это, скорее, притча.

Получается, что научная фантастика живёт в разных ипостасях — инженерной, научно-философской и развлекательной.

С развлекательной проще — она легко описывается, она так как следует универсальным законам массовой культуры. Развлекательная составляющая есть и в фэнтези, и в утопии, и функционирует в них точно так же, как в детективе.

Куда сложнее рассуждать о том случае, когда научный феномен рождает притчу, которую словарь Ожегова определяет как «...краткий иносказательный поучительный рассказ». Время изменило притчу, краткость стала теперь необязательна, а под нравоучительностью понимается приглашение к размышлениям. В фантастическом боевике задумываться не надо, им нужно увлечься.

И притча и боевик живут под одним кровом, за одним термином — «фантастика». Один не хуже другого.

Но боевиков всё больше и больше, а притч всё меньше.