В шкуре льва
Текст: Вера Бройде
Фотография: предоставлена ИД МИФ
О бумажном льве и тайнах дома напротив в книге Лизы Томпсон пишет обозреватель Rara Avis Вера Бройде.
Томпсон Л. Мальчик Золотая Рыбка / Пер. с англ. А. Тихоновой. — М.: Манн, Иванов и Фербер, 2021. — 392 с. — (Граница детства).
Микробы расползаются, как тёмные букашки, ползут по вороту рубашки, щекочут кожу лапками сквозь ситцевую ткань. Сейчас достигнут шеи, облепят подбородок, не слыша ног залезут в рот, ворвутся пешей армией в незапертое тело, тайком отравят кровь, бегущую по венам со скоростью парома, что возит всех туристов по грязным водам Темзы. Когда паром причалит — останется сойти. Ещё чуть-чуть — и всё: конец его пути. Как в книгах про болезни, съедающих людей, пугающих до дрожи нелепых сновидениях и слишком страшных фильмах, вгрызающихся в память. Как в этой глупой жизни, казавшейся обычной — не самой любопытной, не доброй и не длинной, не очень-то счастливой, но всё же... всё же жизни... И ей придёт конец? Вы слышите — конец! Конец того романа, который «пишет» мальчик, стоящий у окна и пристально следящий за всеми остальными, живущими в опасном, вонючем, безобразном, кишащем вирусами мире.
Да что с тобой не так? И что ты, чёрт возьми, пытаешься сказать? Что хочешь доказать, закрывшись ото всех, как будто мир дыра, помойка и тюрьма? Да ты свихнулся, да? Совсем сошёл с ума, намыливая руки в тридцатый раз за полчаса. Откуда тебе знать, что мир вокруг так грязен, когда ты из норы почти не вылезаешь? Ну что же ты молчишь? Обиделся, должно быть. Считаешь, что нора — неправильное слово? Ну, ладно. Так и быть. Возможно, ты и прав — впервые в жизни прав! Ведь стены у норы покрыты слоем грязи, и черви копошатся тут и там, повсюду бегают жуки, и с потолка свисают пауки. А ты у нас чистюля: секунды бы не выдержал в таком приятном месте! Заплакал бы, как маленький, хватая воздух ртом. Беспомощная рыбка — вот, кто ты в этом мире. Аквариум — твой дом. Сиди. Не выплывай.
Наверное, вы скажете — не громко, но значительно, как собственный учитель, а может, закричите, как школьник оскорблённый, заставив всех сидящих подпрыгнуть от испуга, а может, промолчите, но про себя решите, обдумав тот пассаж, что всё это — неправильно, что всё совсем не так... Совсем-совсем не так, как надо бы, как можно, как правильно, наверное, с подростком говорить, когда он так расстроен, когда он одержим, когда он явно болен и вроде как один: никто же не поможет убить проклятый страх, а вместе с ним микробы, заразу и болезни, внушающие — что? Всё тот же самый страх... Да только дело в том, что грубые, жестокие, противные, холодные, болезненно правдивые слова, которые вас ранили, унизили его, никто в романе Томпсон пока не произнёс. Лишь Мэттью. Как-то раз. Да что там — много раз...
Когда не мог уснуть и думал обо всём, что с ним когда-то было и что потом, скорей всего, произойдёт. Когда смотрел на маму, которая не знала, что он, вообще-то, знает, как все они устали — устали от него. Когда мечтал о друге, которому однажды покажет свой тайник: загадочный сундук со всяким древним хламом, закопанный под вишней, растущей в их саду, — хотя, вы понимаете, что вишню, как и друга, он только представлял... А что до сундука, так тот и вправду был: увы, совсем не грязный, не страшный, не большой — картонный, светло-серый, удобный и простой. Не бог весть что, конечно, но, если поразмыслить, как раз такой и нужен для некоторых вещей. Ну, знаете — для всяких сокровенных мелочей. Для одноразовых перчаток, например. Для латексной защиты. Для липкого тепла. Для ощущения свободы — пускай недолговечной, пускай совсем увечной — но всё-таки свободы... хотя бы уж такой. Когда ещё её удастся ощутить? Пожалуй, лишь в беседе с диким львом — со львом, которого лишь он мог видеть на обоях, чуть-чуть отклеившихся там, куда, минуя жалюзи, всегда ложилось солнце. А с ним — с бумажным зверем — приятно, если честно, всего лишь поболтать: ведь он не рассмеётся, услышав про заразу, шуршащую в углах, не выдаст правды про сундук, не станет обижаться, когда его протрут. Ему совсем не трудно рассказывать про братика, который бы, наверное, забавно так рычал, бубнил или визжал, играя на полу с ужасным стегозавром из розовой резины, когда бы ни погиб пять лет тому назад по «воле» Мэттью Корбина — его злосчастной «воле». Такому льву-с-обоев легко читать по памяти коротенькие списки, которые сегодня, как, впрочем, и вчера, усердно составлял, пытаясь структурировать тот жуткий беспорядок, который каждый день устраивает жизнь. Но самое удобное и, в общем-то, чудесное, пожалуй, всё же в том, что этот лев поймёт и никогда, и ни за что не подведёт: они ведь с ним как братья, как лучшие друзья, почти всегда вдвоём и вроде как в одной — бумажной, полосатой, лимонно-жёлтой шкуре, — на первый взгляд, сидят и ничего не делают, хотя на самом деле ведут Большой Учёт, шпионя за соседями в их тихом тупичке.
К несчастью, все события, для записи которых не жаль потратить жизнь, относятся к разряду заурядных: вот мистер Чарльз, как водится, любовно подрезает свои розы, а Пенни Салливан ему приветственно кивает, когда неловко залезает в уютный синенький «фиат», где вот уже четырнадцать минут её, как верный пёс, вздыхая, ждёт восторженный супруг — сейчас они поедут в супермаркет, а подлый мистер Дженкинс (учитель физкультуры, который всех детей, не сдавших нормативы по плаванью и бегу, иначе как «ничтожными», «бездарными» и «глупыми» обычно не зовёт), воткнув поглубже белые наушники, отправится в «полёт», махнув через плечо беременной жене, стоящей, точно утка, в дверях седьмого дома — напротив старой Нины, что изредка выходит полить свои цветочки, пока те не сжевала такса Фрэнки. Собачка, между прочим, вечно лает. А вот выгуливать её всегда выводит Мелоди (любительница кладбищ и чёрных кардиганов, живущая без папы и явно без друзей), которой, надо думать, приходится не сладко, особенно когда дорогу к дому, подняв торнадо пыли, с ухмылкой преграждает Джейк — а он ведь тот ещё задира и дурак, хотя когда-то, в раннем детстве, Джейк с Мэттью, кажется, дружили, но только всё пошло не так, и вспоминать об этом тошно, а лучше думать о другом — о том, что вот сейчас творится за окном... Однако в этом месте вы горестно вздохнёте, закатите глаза, а может, усмехнётесь, воскликнув: «Ну, дела! Да что же там творится? Сплошная ерунда: ни громких ссор, ни грабежей, ни жутких тайн, ни даже скромных катастроф... Ах да, ну разумеется: как можно не отметить, что к дедушке из дома номер два впервые за семь лет приехали капризная девчонка лет шести и внук в подгузнике, зажавший в пухлых пальцах одеяло, — хотя навряд ли их присутствие тут что-нибудь изменит... Ну, если только кто-нибудь внезапно не похитит малыша». О, да... Вы правы, как всегда: почти во всём, и, что важнее, до конца!
Вдова викария? Но как она смогла управиться с ребёнком, когда с трудом встаёт со стула! А может быть, садовник? Но должен быть мотив... А если это старшая сестра? Довольно было бросить взгляд, чтобы понять, как сильно ей не нравился свой милый младший брат. Ещё есть Джейк, чья злобная драчливость известна каждому жильцу. Есть Мелоди — с наклонностями ведьмы. И Ханна — с необъятным животом. Вам, верно, хочется, чтоб это был учитель физкультуры... Но почему? Всего лишь потому, что он плохой? О, перестаньте, ради бога! Ведь это не серьёзный аргумент. И кстати, лев-с-обоев о том же намекал, косясь на парня так, как будто что-то знал. А может быть, и знал: не точно, но примерно, — как Мэттью ненормальный, а также Лиза Томпсон и кое-кто из вас. О чём конкретно знал? Да хоть бы вот о том, что тайны любят прятаться в домах, что слово «ненормальный» не стоит слишком часто повторять, что мания не быть, а выглядеть приятной — порой куда страшнее, чем одержимость чистотой, что многие из нас — при более внимательном, детальном рассмотрении — не так уж и нормальны, как принято считать, что в танце под дождём порой не меньше смысла, чем в долгом ожидании конца... Хотя, конечно — что уж там: всё это очень-очень странно. Но ведь и в жизни ровно так. Соседи подбираются, не спрашивая нас. В одном и том же доме, в одном и том же чувстве друг к другу прижимаются «враги». Распутывать дела примерно так же сложно, как старые узлы, завязанные где-то — ну, знаете, внутри. И Лиза Томпсон смешивает жанры, примерно как Штайнхёфель в истории про Рико — про Рико-детектива, про Рико-недоумка, про маленького Рико, которого все прочие считали ненормальным, и только его мама упрямо повторяла: «Ты вовсе не такой. Ты просто, мой родной, необычайный».