В Галерее «На Шаболовке» идет — и продлится до 29 июля — небольшая, но емкая выставка «Сюрреализм в стране большевиков». В первом приближении концепция видится простой — продемонстрировать явления отечественного искусства, соотносимые с крупнейшим авангардным течением XX века. Больше того — явления, возникшие в те годы, на которые пришлась молодость и расцвет сюрреализма. На деле все оказывается куда интереснее — выставка и восхищает, и вызывает споры. И, как бывает с хорошими выставками, заставляет понимать искусство и прошлое заново.

Границы

Банально говорить о том, что сюрреализм связан со сном, но банальности часто украшают жизнь. Используя простые, но эффектные цветовые решения, разделив пространство галереи, кураторы приглашают нас именно в сновидение. В отзывах недаром звучали упоминания о «Твин Пиксе». Предстоит греза с двойным дном — о сюрреализме, которого не было. Или все-таки был?

Не менее банально вспоминать, что во сне превращения легки, а границы нечетки. Собственно, выставка и есть опыт размывания, размыкания границ, приобщения территорий «советского» — без кавычек никак — искусства к титулованному материку. Можно видеть это как проявление кураторского волюнтаризма, а можно — как творческий жест. Кстати, вполне сюрреалистический. Если пользоваться словами Жаклин Шенье-Жандрон, это жест воссоединения.

В этом свете высказанные кое-где замечания, что экспонаты не являются в полном смысле сюрреалистическими, озадачивают. Конечно, понимание сюрреализма как строгого набора манифестов и четкого круга имен — понимание удобное. Но и только. Оно явно вступает в конфликт с нацеленностью на всеобщее, характеризовавшей движение.

Наконец, не только Дали, но и другие могли сказать «сюрреализм — это я». Эти слова легко вообразить в устах Десноса, Арто и Бунюэля. Или даже — пусть это большее допущение — Хармса или Порет. Поэтому возможен вопрос и разговор не только о сюрреализме, но сюрреализмах, в ряду которых притязания «советских» вариантов будут законны.

Звери

Примерно в те же годы, когда Роже Кайуа сопоставляет мир природы и человеческую культуру, художник Павел Зальцман — автор многих выставленных работ — начинает роман «Щенки». Некоторые герои здесь находятся на границе животного и человечьего миров, а жестокость зверей, хотя описана с обессиливающей дотошностью, нередко выглядит более объяснимой, чем людская.

На выставке звери в почете. Одни, конечно же, связаны с переосмысленным мифом и ритуалом, как это было у сюрреалистов. Сразу привлекают внимание «тотемы» Алисы Порет — попытка обнажить изнанку обыденности и в тоже время остроумно одушевить неживое. К тому же это явная цитата из Пикассо, но в те годы столь свежая, что впору говорить о диалоге.

Умение и желание видеть оборотничество мира — сущность искусства, где один образ соприкасался с другим и перетекал в него. Как в произведениях филоновской школы, к которой, к слову, Порет и Зальцман принадлежали. И «оборотнями» же, неспособными изжить вредоносные повадки, многие художники оказались в глазах клеймившей их критики. На выставке можно видеть эскизы к разгромленной книжке «Первое мая». В этой работе участвовали далеко не последние мастера — Владимир Лебедев, Вера Ермолаева, Юрий Васнецов... Чуть позже за некоторых возьмутся всерьез. Ермолаеву расстреляют.

С этим, очевидно, связано желание действительно оказаться в шкуре животного — спрятаться или противопоставить себя миру людей. «Мне жалко, что я не зверь...», может быть, повторяют глаза крысенка или овчарки с набросков-«автопортретов» архитектора Меера Айзенштадта. Эта ипостась зверя — наивного или отвергнутого — ближе всего подводит к образу ребенка. В конце концов, животные, наверное, самые частые герои детских книг.

Дети

Странно, даже печально, что на выставке не оказалось пустых лиц детей и спортсменов, написанных Ермолаевой. Эти работы отчетливо перекликаются с европейской живописью тех лет, а бездонная метафизическая «опустошенность» ухвачена здесь даже точнее, чем в работах де Кирико, с которыми их сравнивают.

Но на то, вероятно, были свои причины, да и зияния все же нет, ведь представлены «детские» работы Ермолаевой и других художников. Их внедрение в контекст выставки, посвященной сюрреализму, напоминает о важном вопросе — связи авангардных художественных практик с «детскими», с творчеством для детей и творчеством самих детей.

Примеров — и хрестоматийных — достаточно: почитание сюрреалистами «Алисы...» Кэрролла, происхождение опытов Жарри из школярских забав, сборники Крученых и преклонение Хлебникова перед тринадцатилетней «малороссиянкой Милицей». Из примеров художественных — все советские двадцатые и начало тридцатых. Удивительно, что не обнаружилось ни одного достаточно глубокого и обстоятельного исследования этой темы — во всяком случае, на русском языке. Возможно, появление такого исследования спровоцирует выставка.

Иллюстрации Ермолаевой наглядно демонстрируют, что для детских «картинок» с успехом пригодились достижения авангардной живописи, ничуть эти картинки не перегружая. А отдельные фотографии Бориса Смирнова — завораживающее и тревожное двойное послание. Их невозможно дешифровать только как «детские», либо только как «взрослые». Позднее это перейдет в пресловутый «эзопов язык», но пока что — прием иного уровня и силы, подтверждающий, что к детским забавам художники в то время относились серьезно.