Интерпресскон
Текст: Владимир Березин
Фотография: из архива автора
Писатель-пешеход Владимир Березин о жизни в дюнах и гранитном портале Ленина.
Прочие русские города, представляют собой деревянную кучу домишек. И разительно от них всех отличается Петербург. Если же вы продолжаете утверждать нелепейшую легенду — существование полуторамиллионного московского населения — то придётся сознаться, что столицей будет Москва, ибо только в столицах бывает полуторамиллионное население; а в городах же губернских никакого полуторамиллионного населения нет, не бывало, не будет. И согласно нелепой легенде окажется, что столица не Петербург
*
— Белый А. Петербург. Роман в восьми главах с прологом и эпилогом. Издание подготовил Л. К. Долгополов. — СПб.: Наука, Ленинградское отделение, 2004. — 700 с.
.
Андрей Белый. Петербург.
Конвент «Интерпресскон» был славным мероприятием.
Во-первых, он происходил (и сейчас происходит) на берегу Финского залива. То есть в местах неописуемой красоты, но, во-вторых, пансионат кажется, специально выбирали в двух шагах от Великого города.
Проходило это всё обычно в первых числах мая, в традиционное время выноса ёлок и прощания с зимними городскими привычками.
Питерские люди рассказывали мне, что история ритуала уходила корнями в последний советский 1990 год, когда они устроили семинар по фэн-прессе во Дворце молодёжи, из которого в 1991 году получился «Интерпресскон».
Не сказать, что в те годы, какие я застал, там много говорили о фэнзинах — самодельных журналах, или вовсе о прессе.
Но мероприятие было весьма примечательное.
В Ленинграде всегда существовала фантастическая школа — в том смысле, что жили писатели-фантасты, что жались друг к другу, разбирали произведения товарищей по косточкам, сам Стругацкий-брат многие годы вёл семинар, одним словом — бурлила жизнь культурной столицы.
Да что там, сам город был фантастичен. Это был град столичный.
В общем, под боком у фантастов, что временно гнездились в разных пансионатах на берегах — то озера Разлив, то Финского залива — жил своей жизнью мистический город, фантастичнее которого, я больше не видывал.
Предки мои жили в нём, звенели серебряными ложечками. Кого не повыслали, те повымерли.
Я питерских людей уважал — как всякий полукровка.
Москвичи приезжали на берег Финского залива со свистом и гиканьем, будто половцы
При этом, что ни говори, это был именно город брата Стругацкого.
Там я видел настоящих, верных адептов обоих братьев. Они выучили наизусть все мемы парных писателей, а на письме общались, сокращая названия их произведений до аббревиатур.
Эти мистические коды были не хуже толкинистских: «Ты кого любишь больше — БНС или АНС? А у АБС что?» — «А я люблю ТББ»! — «А я, наоборот, УнС, ЗМЛдКС и ПНвС» — «Видал я и людей, что любят СБТ»! — «Да ну! ПНвС или ТББ... Или ПнО, ЖвМ — но СБТ»! — «Вот ужас, да?».
Да и одна из наград «Интерпресскона» называлась «Бронзовая улитка» вслед названию одной из повестей братьев. Другой приз, «Интерпресскон», представлял собой чёрный твёрдый куб, зажатым в какую-то клешню. Куб оказалось, можно было вынуть, и один мой приятель забыл его у знакомой девушки в номере. Куб печально ждал его на болотах года два.
Москвичи приезжали на берег Финского залива со свистом и гиканьем, будто половцы.
Они начинали праздновать ещё в поезде, что шёл ровно ночь («Сапсанов» тогда ещё не придумали). Наутро, достигнув цели, половцы выглядели изрядно потрёпанными — как, собственно, половцам и было положено.
Сперва всё это происходило близ Разлива, напротив знаменитого ленинского укрытия.
Фантастам отчего-то был неинтересен ленинский шалаш. Они, может, просто ленились туда ходить. Действительно, транспорта туда не было, идти предстояло часа полтора, а то и больше — в один конец, а лежать меж стаканов — куда приятнее.
Между тем «Шалаш» оказался местом совершенно фантастическим. Космическая картина этого мемориала, особенно лет двадцать назад, не уступала пейзажам Стругацких — причём всех повестей вместе взятых. Там можно было снимать и продолжение «Сталкера».
Стоял разрушенный автобусный причал, фонарь на проволоке скрипел и каркал на ветру.
Говорят, что там тогда жил одинокий смотритель, что за умеренную цену продавал посетителям свою живопись.
Смотрителя я не застал (сейчас уже возродился полновесный музей), а вот памятник шалашу видел. Это каменный шалаш, похожий на Мавзолей, с лесенкой, ведущий в никуда, пока закрытой дверью, то есть — Портал. Кто видел — не забудет никогда.
Рядом была надпись в стиле заклинаний фэнтези, вкратце звучащей так: «Ты жил в шалаше из ветвей, а мы поставили тебе шалаш из гранита».
Действительно, не в шалаше же из пальмовых листьев жить вечно живому основоположнику.
Было пусто и ветрено, стоял обновляемый мемориальный пень, на котором Ленин писал книгу «Государство и революция».
В последний день из города приезжали питерские писатели из приличных, тех, кто не считал себя фантастом и опасался долгих плясок с бубном в дюнах.
Не есть корюшки на этом Конвенте было всё равно, как сбежать с причастия, когда все выстроились перед священником с открытыми ртами
Да, пансионат, в который фантасты перебрались из Разлива, так и назывался «Дюна» — несомненно, его выбирали, помня о Фрэнке Герберте. Однажды туда приехал с компанией один хороший писатель и, по совместительству, художник. С дороги ему нужно было быстрых удобств, но никто не мог объяснить, где туалет. И тут хороший писатель наткнулся на меня. Издатель его потом сказал: «Ты ему понравился: во-первых, знаешь, главное, во-вторых, объяснил доходчиво, без лишних слов. Хороший, говорит, писатель, даром, что москвич».
Оба они умерли, и от того моё воспоминание печально.
Мы гуляли по берегу, где на территориях пансионатов ещё щерились финские доты.
Они глядели беззубыми ртами на город за рекой Сестрой. Город поменял название, перекрасил наново военный бетон и надписал на вражеских укреплениях поздравления самому себе с праздником Победы.
Ветер шумел в дюнах.
В последний день Конвента на берег, обычно — под моросящим дождём, выносили два мятых алюминиевых противня с высокими бортами.
Там была корюшка. Знай, дескать, залётный гость, куда приехал!
Я знал.
Пытался убежать в кусты, но меня поймали.
Не есть корюшки на этом Конвенте было всё равно, как сбежать с причастия, когда все выстроились перед священником с открытыми ртами.
Ну, я и выдернул какой-то хвост из однородной массы в противне. Хвост скрипел на зубах, а вокруг был мокрый песок дюн.
Фантасты ставили в этих дюнах памятник творчеству Стругацких.
Памятник был невелик, но причудлив — куда меньше гранитного шалаша, во всяком случае. Это был чёрный болт с левой резьбой переменного шага.
Болт прикрутили к самодельному бетонному основанию. Я, разглядывая его, спросил, не прихватят ли памятник рачительные местные жители или охочие до цветного метала бомжи.
...американцы дают премии за книги, а наши — за известность, симпатичное имя
Это и произошло, так что потом копию болта стали привинчивать только на время Конвента.
Это был хороший пример сезонного памятника, который можно открывать каждый год.
В Северной столице вообще любили болты и гайки — позже, летом обычно происходила церемония «АБС-премии» то есть «премии Стругацких». Премированному по личному выбору Бориса Стругацкого вручали медаль, изображающую семигранную гайку с дыркой.
Я знавал одного поэта-гражданина, который на моей памяти получал её трижды, а потом и в четвёртый раз. Если бы он носил все эти медали, то стал бы похож уже не на Покрышкина с Кожедубом, а на Брежнева. Но в тех премиях было интересно то, как давно они разошлись с демократическими голосованиями на конвентах, где среди пары приличных книг в номинационных списках царят многообразные «Космические пауки, завоёвывающие вселенную».
Один мой знакомый, хороший и аккуратный в счёте издатель, сравнил американскую премию «Хьюго» за последние годы и отечественные и выложил карты на стол. Он говорил, что у американцев четыре литературных номинации (роман, повесть, длинный рассказ, короткий рассказ), в которых за пять лет побеждали двадцать произведений. Два автора получили премию дважды — только два. У нас же, за эти пять лет на полсотни номинаций — всего человек пятнадцать.
И он делал справедливый вывод о том, что американцы дают премии за книги, а наши — за известность, симпатичное имя. От себя я бы сказал, что российские премии общего голосования часто, чрезвычайно часто даются не за прочитанные произведения, а за книги, понравившиеся в прошлом, за личное обаяние автора.
Тут у братского города было прекрасное преимущество над Москвой.
Но ещё за два месяца до «АБС» Петербург брал своё — балтийской весной с запахом моря, следами двух войн на перешейке, ветром в соснах.
Неуловимое вещество литературы разносилось этим ветром, как семена из шишек.
Что-то в этой литературе, в желании рассказать сказочную историю получше прочих, было удивительно живучее.