Писатель Набоков недолюбливал писателя Достоевского. Неизвестно, впрочем, не разминись они во времени на двадцать лет, что сказал бы о нём Достоевский. Но, удивительное дело, у них обоих есть один общий эпизод. Причём этот эпизод, вернее, эпизоды, в двух знаменитых книгах, без которых творчество этих писателей нельзя представить.
Итак, в великом (без преувеличения) романе Достоевского «Бесы», один из героев, стареющий либерал, сочиняет поэму, которая становится поводом для его не то ссылки, не то просто бегству в провинциальный город. Тут уместно привести длинную цитату:
«Как нарочно, в то же самое время в Москве схвачена была и поэма Степана Трофимовича, написанная им еще лет шесть до сего, в Берлине, в самой первой его молодости, и ходившая по рукам, в списках, между двумя любителями и у одного студента. Эта поэма лежит теперь и у меня в столе; я получил её, не далее как прошлого года, в собственноручном, весьма недавнем списке, от самого Степана Трофимовича, с его надписью и в великолепном красном сафьянном переплёте. Впрочем, она не без поэзии и даже не без некоторого таланта; странная, но тогда (то есть, вернее, в тридцатых годах) в этом роде часто пописывали. Рассказать же сюжет затрудняюсь, ибо, по правде, ничего в нем не понимаю. Это какая-то аллегория, в лирико-драматической форме и напоминающая вторую часть «Фауста». Сцена открывается хором женщин, потом хором мужчин, потом каких-то сил, и в конце всего хором душ, еще не живших, но которым очень бы хотелось пожить. Все эти хоры поют о чём-то очень неопределенном, большею частию о чьем-то проклятии, но с оттенком высшего юмора. Но сцена вдруг переменяется, и наступает какой-то «Праздник жизни», на котором поют даже насекомые, является черепаха с какими-то латинскими сакраментальными словами, и даже, если припомню, пропел о чём-то один минерал, то есть предмет уже вовсе неодушевлённый.
Вообще же все поют беспрерывно, а если разговаривают, то как-то неопределенно бранятся, но опять-таки с оттенком высшего значения. Наконец, сцена опять переменяется, и является дикое место, а между утесами бродит один цивилизованный молодой человек, который срывает и сосет какие-то травы, и на вопрос феи: зачем он сосёт эти травы? — ответствует, что он, чувствуя в себе избыток жизни, ищет забвения и находит его в соке этих трав; но что главное желание его — поскорее потерять ум (желание, может быть, и излишнее). Затем вдруг въезжает неописанной красоты юноша на чёрном коне, и за ним следует ужасное множество всех народов. Юноша изображает собою смерть, а все народы её жаждут. И, наконец, уже в самой последней сцене вдруг появляется Вавилонская башня, и какие-то атлеты её наконец достраивают с песней новой надежды, и когда уже достраивают до самого верху, то обладатель, положим хоть Олимпа, убегает в комическом виде, и догадавшееся человечество, завладев его местом, тотчас же начинает новую жизнь с новым проникновением вещей. Ну, вот эту-то поэму и нашли тогда опасною)».
Справка RA:
Известно, что некоторые детали этой поэмы Достоевский позаимствовал из трилогии Владимира Печерина «Pot-Popurri, или Чего хочешь, того просишь. (Для февральского праздника 1834)».
Владимир Сергеевич Печерин (1807–1885) был человек в высшей степени интересный. Сын офицера небольших чинов, он поступил в Петербургский университет в конце двадцатых годов позапрошлого века, время, в общем-то, далёкое от свобод и общественного бурления. Потом, уже в 1833-м его послали в Берлинский университет, как бы сейчас сказали «на стажировку», он путешествовал по Европе, вернулся на один семестр, почитал лекции и снова уехал. Как оказалось, навсегда: в 1840 он перешёл в католичество, а через некоторое время принял священнический сан. Служил капелланом в Дублине, где и умер.
Он вовсе не забыт, даже Герцен посвятил разговорам с Печериным одно место в «Былом и думах» (они встречались). Но, увы, так часто бывает с людьми: они ищут высшей правды, мучаются проблемами выбора, а остаются в истории тем, что вовсе бы не хотели вспоминать. Так и Печерин остался не своими мемуарами под примечательным названием «Замогильные записки», не нравственными поисками, не тем, что он был одним из первых «невозвращенцев» (в 1847 году решением Сената его лишили прав и состояний российского подданного), а тем, что в каждом более или менее приличном издании «Бесов» есть на него ссылка.
Поэму Pot-Popurri напечатали в «Полярной звезде» в 1861 году. Сборник, который, разумеется, читал Достоевский, имел предисловие Николая Огарёва, в котором говорилось об этой трагической поэме так: «„...рукопись не вышла из пределов тесного кружка друзей и не отозвалась в публике“ (с. XXVII). В „Торжестве смерти“ много хоров, в том числе — ветров, факелов, звёзд. В одной из сцен является Смерть в образе апокалипсического всадника на белом коне. Её сопровождают Небо, Земля и различные народы, поющие ей хвалу. Современники видели в поэме Печерина отражение тягостных настроений свободолюбивой молодежи после расправы над декабристами <...> Н.Я. Эйдельман, комментировавший поэму, высказал предположение, что неизвестная третья часть трилогии и была тем „праздником жизни, картиной будущего мира, которую пересказывает Достоевский“»
.
Степан Трофимович Верховенский — персонаж собирательный, и то, из чего он сделан, много раз описано. Известна история жизни Грановского (на которого он сильно похож), а Грановский, между прочим, в юности тоже написал поэму из жизни Калиостро, который, судя по отрывкам, тоже выдержан в возвышенном стиле и молодой Калиостро ведёт там довольно заунывные разговоры о Вечном с астрологом Лоренчини. Наконец, «весь эпилог с „хором неживших душ“ восходит к стихотворению Е.П. Ростопчиной „Нежившая душа. Фантастическая оратория“ (1835). „Хоры“» всевозможных духов и говорящих стихий заимствованы из мистерий А. В. Трофимова «Последний день» (1834), «Жизнь и смерть» (1834) и «Елисавета Кульман» (1835). В последней подают голоса бабочка и песчинка (в поэме — «насекомое» и «минерал»)"
.
В общем, понятно, что Достоевский, глядя из позднего времени, на полутора страницах расправляется не с идеями либералов прошлого, а с их эстетикой (что, по-моему, гораздо больнее). Тем более, что Достоевский делает это как человек, вышедший из этого круга.
Теперь нужно рассказать о второй поэме. Есть в русской литературе ещё один важный роман, где на литературном мероприятии выходит автор с непростой поэмой (Если вы перечитаете это место, то поймёте, что Набоков описывает не только поэму, но и состояние, в котором мы пребываем на разных собраниях, и дети наши, поди, в нём не раз окажутся. Но это, как говорится, отдельный бонус читателю):
«Герман Иванович Буш, пожилой, застенчивый, крепкого сложения, симпатичный рижанин, похожий лицом на Бетховена, сел за столик ампир, гулко откашлялся, развернул рукопись; у него заметно дрожали руки и продолжали дрожать во всё время чтения.
Уже в самом начале наметился путь беды. Курьезное произношение чтеца было несовместимо с темнотою смысла. Когда, ещё в прологе, появился идущий по дороге Одинокий Спутник, Фёдор Константинович напрасно понадеялся, что это метафизический парадокс, а не предательский ляпсус. Начальник Городской Стражи, ходока не пропуская, несколько раз повторил, что он «наверно́е не пройдёт». Городок был приморский (Спутник шел из Hinterland'a), и в нём пьянствовал экипаж греческого судна. Происходил такого рода разговор на Улице Греха:
Первая Проститутка. Всё есть вода. Так говорит гость мой Фалес.
Вторая Проститутка. Все есть воздух, сказал мне юный Анаксимен.
Третья Проститутка. Все есть число. Мой лысый Пифагор не может ошибиться.
Четвертая Проститутка. Гераклит ласкает меня, шептая: все есть огонь.
Спутник (входит). Всё есть судьба.
Кроме того было два хора, из которых один каким-то образом представлял собой волну физика де Бройля и логику истории, а другой, хороший хор, с ним спорил. «Первый матрос, второй матрос, третий матрос», — нервным, с мокрыми краями, баском пересчитывал Буш беседующих лиц. Появились какие-то: Торговка Лилий, Торговка Фиалок и Торговка Разных Цветов. Вдруг что-то колыхнулось: в публике начались осыпи.
Вскоре установились силовые линии по разным направлениям через всё просторное помещение, — связь между взглядами трех-четырех, потом пяти-шести, а там и десяти людей, что составляло почти четверть собрания. Кончеев медленно и осторожно взял с этажерки, у которой сидел, большую книгу (Федор Константинович заметил, что это альбом персидских миниатюр), и все так же медленно поворачивая ее то так, то сяк на коленях, начал ее тихо и близоруко рассматривать. У Чернышевской был удивленный и оскорблённый вид, но вследствие своей тайной этики, как-то связанной с памятью сына, она заставляла себя слушать. Буш читал быстро, его лоснящиеся скулы вращались, горела подковка в чёрном галстуке, а ноги под столиком стояли носками внутрь, — и чем глубже, сложнее и непонятнее становилась идиотская символика трагедии, тем ужаснее требовал выхода мучительно сдерживаемый, подземно-бьющийся клёкот, и многие уже нагибались, боясь смотреть, и когда на площади начался Танец Масков, то вдруг кто-то — Гец — кашлянул, и вместе с кашлем вырвался какой-то добавочный вопль, и тогда Гец закрылся ладонями, а погодя из-за них опять появился, с бессмысленно ясным лицом и мокрой лысиной, между тем как на диване, за спиной Любови Марковны, Тамара просто легла и каталась в родовых муках, а лишенный прикрытия Федор Константинович обливался слезами, изнемогая от вынужденной беззвучности происходившего в нём. Внезапно Васильев так тяжко повернулся на стуле, что он неожиданно треснул, поддалась ножка, и Васильев рванулся, переменившись в лице, но не упал, — и это мало смешное происшествие явилось предлогом для какого-то звериного, ликующего взрыва, прервавшего чтение, и покуда Васильев переселялся на другой стул, Герман Иванович Буш, наморщив великолепный, но совершенно недоходный лоб, что-то в рукописи отмечал карандашиком, и среди облегчённого затишья неизвестная дама ещё отдельно простонала что-то, но уже Буш приступал к дальнейшему чтению:
Торговка Лилий. Ты сегодня чем-то огорчаешься, сестрица.
Торговка Разных Цветов. Да, мне гадалка сказала, что моя дочь выйдет замуж за вчерашнего прохожего.
Дочь. Ах, я даже его не заметила.
Торговка Лилий. И он не заметил её.
«Слушайте, слушайте!» — вмешался хор, вроде как в английском парламенте. <...> Последнее действие подходило к концу. Федора Константиновича незаметно покинул бог смеха, и он раздумчиво смотрел на блеск башмака. С парома на холодный берег. Правый жал больше левого. Кончеев, полуоткрыв рот, досматривал альбом. «Занавес», — воскликнул Буш с лёгким ударением на последнем слоге».
Справка RA:
В своих комментариях к «Дару» Александр Долинин пишет, что прототипом Буша скорее всего является поэт И.А. Британ (1885–1941), за свою политическую деятельность попавший в немилость у большевиков и высланный в 1923 году в Германию: «В 1920-е годы Британ жил в Берлине, активно печатался в „Руле“, <...> и Набоков должен был сталкиваться с ним в редакции, а также на литературных вечерах и собраниях. В неопубликованной рецензии Набокова <...> сборник стихотворений Британа „Разноцвет“ был подвергнут уничтожающей критике. Отождествляя Буша с Британом, Берберова прежде всего имела в виду только дилетантский характер их писаний, так как Британ — по воспоминаниям Дон-Аминадо, человек „небольшого роста, коренастый, близорукий, великий упрямец и отличный говорун“ <...> — был не прибалтийским немцем, а „христианствующим“ евреем из Москвы, и писал хоть и дурные, но более или менее грамотные гладкие стихи. Как и Буш, он был склонен к философствованию, мистике, богоискательству и сочинил, помимо всего прочего, мистерию в стихах „Мария“, в которой есть символистские эпизоды „под Блока“ и религиозно-философские диалоги в духе второй части „Фауста“. В прологе мистерии появляются условные персонажи: Он, Она, Люди, Тень, Милостивый, Одинокий; в одной из сцен героиня приносит герою „букетик лилий“ (ср. Торговку Лилий в „философской трагедии“ Буша), от которого тот гордо отказывается: „Маня. Возьми цветы, возьми. Прошу. Глеб. У лилий нет шипов“ (Британ 1927: 32, 34); действие завершается пляской масок (ср. „Танец Масков“ у Буша). Похоже, именно эту мистерию и пародирует Набоков»
.
Итак, обе поэмы, что выдуманная Достоевским за Верховенского, что сочинённая Набоковым за безвестного Буша, имеют реальные источники. Но это не просто конкретные люди и тексты, а сам дух времени, что в XIX веке, что столетием спустя. И вот уже календарь снова перевернулся, а всякий, кто хочет, может открыть какой-нибудь отечественный фантастический роман о Тайнах Бытия и обнаружить ту же эстетику. Ту же напыщенность и безумие, ту же многозначительность и пафос. Само по себе желание читать фантастические оратории мне не кажется преступным, но вот законность желания их сочинять для меня уже сомнительна. Набоковский немец куда симпатичнее отставного либерала из романа Достоевского, но итог их работы один и тот же. Повышенная духовность оборачивается какой-то пыльной мертвечиной. Одно хорошо: образы из обеих поэм достаточно смешны, чтобы пользоваться ими в качестве эпиграфов к рецензиям на скучные книги.
Меж тем, эти две поэмы довольно безжалостно описывают тексты повышенной духовности, которые никуда не исчезают, и даже, кажется, пишутся одними и теми же бессмертными людьми.
Появился Путник. Открыла рот Торговка Разных Инопланетных Фруктов. Герои, выпучив глаза, вступили в разговор, положив руки на штурвал машины времени. Запел даже какой-то минерал.
Нет у этой поэмы ни начала, ни конца. Она вечна.
