18+
22.06.2021 Тексты / Интервью

​Рои Хен. «Чтобы воткнуть в сердце нож, надо его сначала подколупнуть»

Беседовала Мария Мельникова

Фотография: предоставлена ИД Фантом Пресс

Писатель Рои Хен рассказал о трудностях реинкарнации и своем романе «Души» корреспонденту Rara Avis Марии Мельниковой.

— Вы уже видели русское издание «Душ»?

Да, книгу мне вручили во время презентации в Петербурге — в Театральном музее, у рояля, принадлежавшего Чайковскому. И я просто осел на сцену — так забилось сердце.

— Что чувствует переводчик русской классики на иврит, когда видит свою книгу, переведенную на русский?

Стать писателем, переведенным на русский, было моей мечтой с детства. А как переводчик я мог оценить проделанную над романом сложнейшую работу. Эта книга — ад для переводчика. По сути надо переводить разные книги. Есть книга Марины — написанная современным языком. А есть книга Гриши, которая поделена на разные части: детство — сказочка, юность — лирическая философская история, Марокко — вообще пьеса, Дахау — нечто вроде стиха. И каждая часть требует своего подхода. В этом смысле Сергей Гойзман просто виртуоз.

— Вы переводчик, драматург и прозаик. Каково это — совмещать столько творческих начал? Кем вы себя больше ощущаете — инспектором Гаджетом, обладателем великого множества словесных инструментов или скорее святым Антонием, которого тянут в разные стороны текстовые чертенята?

— Иногда это подарок, а иногда наказание. Разные голоса помогают снять пафос. Я не такой весь из себя писатель Рои Хен. Я отношусь к себе не так серьезно, как люди, которые делают только что-то одно. Я всегда спасаю себя: когда не получается проза — бегу в театр, страшно в театре — бегу обратно в прозу, ни то, ни то не получается — приходит скромный переводчик и делает свою работу. Но бывают моменты, когда все эти внутренние голоса звучат одновременно — и голова болит, тяжело...

— «Души» — по сути книга-поединок, хроника противостояния двух людей с весьма нелегкими характерами. В процессе работы вам не приходилось задаваться мучительным вопросом: кому вы сочувствуете больше?

Дело в том, что это все не от головы идет. Вначале ты персонажей как бы нащупываешь, а потом они живут, и сами к тебе приходят, и говорят: «Вот тут меняй мне текст, вот тут не делай то-то...» Такие заслуженные народные артисты, которые заявляют автору: «Дружок, перепиши вот эту фразочку, я такое не буду говорить со сцены, ты же понимаешь». И это хорошо. Я очень люблю, когда в театре актеры приходят ко мне и начинают говорить от лица персонажей, которых они играют. Я в пьесе вижу все, а они видят себя. И они говорят очень умные вещи о роли, которую я им пишу, и я меняю, поправляю. Ко мне приходит не актриса, с которой я работаю, а персонаж, который я написал: «Как ты меня такой можешь писать? Если в первой сцене я делаю так, почему в четвертой сцене я не делаю этого — я кто вообще?!» И она права. «Как я могу не реагировать, когда он говорит?!» И она снова права! И все годы, что я работаю в театре, такие споры рождают очень хорошие тексты. То же самое было с воображаемыми персонажами. Приходила Марина: «Я не хочу просто рассказывать о Грише, я хочу рассказывать о себе, хочу раскрыть свое сердце, чтобы вы все поняли, что я не плохая мама. Я вообще-то единственная, кто заботится об этом человеке. Вам-то приятно читать о моем сыне, он же всех смешит, такой виртуоз у меня сын, а я-то его вижу не тогда, когда он с вами, такой классный, цирковой, я его вижу, когда он сидит дома, ни слова не говорит, курит и смотрит на горшок весь день, и у него слюна течет. Вы бы не захотели читать книгу про это, а я с этим живу!» А Гриша говорил: «Ребята, вы ее не слушайте, она сумасшедшая женщина, она работает в музее, не бывает дома, она не знает про меня ничего!» И спор, который происходил в комнате, где я писал, был настолько сильным, что пока я работал с Гришей, маму я все время видел — она курила в гримерке и ждала: «Можно уже? — Подождите, Марина, пожалуйста, я вас очень прошу, мы с Гришей еще не закончили! — Ну что это такое, почему у него сто страниц, а у меня четыре? Что это такое, я могу вообще не быть в этой книге, если надо! — Что вы, конечно, надо! Поверьте, вас все полюбят, вы мой самый любимый персонаж!» И тут Гриша: «Ну, если она самый любимый персонаж, тогда я тоже могу не быть в этой книге, сделай мне две страницы тогда, я прожил четыреста лет, а она вообще ничего не делала, сидела в музее. Любимый персонаж! А чем любимый? Сидит, смотрит на картины? Я тут вам душу выкладываю, а она любимый персонаж, получается, потому что она идиотка и смешная, и говорит вот таким дебильным слогом. А я вам открываю Венецию XVIII века — кто из вас был в Венеции XVIII века?»

— Паранормальных явлений во время написания книги в комнате не наблюдалось?

(смеется) Нет, на самом деле ведь так и надо писать. В том, чтобы видеть и слышать своих персонажей нет ничего паранормального.

— Консервативного читателя, желающего, чтобы ему изложили «все как оно было», «Души», скорее всего, приведут в ужас — ведь здесь целых два категорически несогласных друг с другом «ненадежных рассказчика», причем ненадежность у каждого из них — своя. А вам с такими рассказчиками интереснее, веселее?

Однозначно да. Я очень рад, что не подхожу консервативному читателю, он мне не нужен, я сам не консервативный читатель и к себе в книгу таких читателей не жду. А мой многослойный, сложносочиненный роман, если уйти от декораций и бутафории, на самом деле очень простой: два человека в маленькой, тесной яффской квартире, мама и сын, которые пытаются жить вместе, пытаются понять, является жизнь подарком или наказанием.

Жизнь Гриши — трагическая человеческая аномалия, или каждый автор в чем-то Гриша?

— Когда Гриша, например, лежит в ванне четыре часа и курит — это мне было знакомо в юности. Я по нескольку часов читал в ванной «Фрэнни и Зуи» Сэлинджера — книгу, которую я очень люблю — и курил. Вначале вода горячая, потом она остывает, потом она ледяная. Потом ты вытаскиваешь пробку, вода уходит, ты наполняешь ванну снова. Закуриваешь снова. И вот это ощущение — что это? Депрессия? Или наоборот — игра? Или счастье? То, как Гриша ведет себя — это то, как я могу вести себя. Есть Рои приятный, веселый, нежный, который работает в театре, встречается с публикой, общается с журналистами, а есть другой Рои, который закрывает за собой дверь и ныряет в какой-то свой мир, тонет в нем. К сожалению, обычно от такого моего настроения страдают самые близкие люди. Оно и описано в «Душах».

— А у Марины есть двойник в реальном мире?

Марина — это тоже я, конечно. Она была моим спасением от Гриши. Я боялся написать исторический роман, увязнуть в истории. Я хотел какой-то контрапункт — чтобы кто-то пришел и сказал: «Ребята, это очень плохой исторический роман, оставьте его, давайте я вам расскажу правду».

Хен Р. Души: Роман / Пер. с иврита С. Гойзмана. — М.: Фантом Пресс, 2021. — 400 с.


— Своего рода голос разума, только довольно странного разума?

— Да. И мне очень важен был юмор. Юмор — единственное, что помогает раскрыть сердце. Чтобы воткнуть в сердце нож, надо его сначала подколупнуть. Но я, наверное, все-таки позитивный человек и хочу верить в то, что эти две души найдут способ провести вместе хотя бы пару дней, чтобы...

— А ведь мы оставляем Гришу и Марину буквально накануне пандемии, действие романа заканчивается в начале 2020 года. Вам не страшно за них?

— Гриша и Марина во время пандемии... ой-ой-ой! А может быть, наоборот, все будет здорово, может быть, они наконец-то подключатся друг к другу... Вы это сказали, и мне прямо захотелось пойти к ним и спросить, как у них дела, как у них прошел этот год. Хотя если подумать, год прошел у них неплохо, они в Россию приехали.

— Как Вы считаете, насколько автор должен быть информированнее своих героев? Вы нашли для себя ответ, например, на вопрос, которым мучаются в финале Гриша и Марина, — о том, сопровождала ли мать сына в путешествии сквозь века?

Я очень много об этом думал, и я хочу оставить этот вопрос открытым, чтобы каждый решил сам для себя. Я решаю так, а вы решаете так.

— Когда одних и тех же героев приходится убивать раз, другой, третий...

— Ой, это счастье большое!

— Приятно?

— Не то слово. Вспомните, когда Джимуль убивает любимого человека, она обращается к Богу: «Дорогой мой, если ты в следующем воплощении снова приведешь его ко мне женатым и с детьми, и это помешает нам очистить наши души, то я снова я его убью. Я его отравлю, зарежу, задушу, утоплю... Создай нам, блин, нормальные условия! Да, кстати, и посмотри — ровно ли я его постригла?» Это Джимуль говорит про голову убитого, которая лежит у нее на коленях. Очень сильная женщина она оказалась. Спросите любого актера, что ему больше всего хочется делать на сцене, он скажет — убивать! Делать то, что нам нельзя делать в жизни. Задушить Дездемону — счастье! Убить детей Медеи — счастье!

— Убивая персонажа снова, снова и снова, начинаешь сильнее любить его или сильнее ненавидеть?

— Начинаешь чувствовать то, что, наверное, чувствует серийный убийца — начинаешь терять кайф. Исчезает радость убийства. Повесил мальчика в первой части — ух! Утопил во второй части толстого венецианского юношу — тони!!! Все будут праздновать, а ты тони! Джимуль отравила возлюбленного — радость! Блохи — уже идиотство какое-то начинается. В финале Гриша на подоконнике — ой, да сиди уже! Тысячу раз убивали тебя, и ничего из этого не вышло. Так что давай подумаем — может, не в смерти решение? Может, в жизни что-то надо подправить?

— Получается, Гришу спасла ваша усталость от убийств?

— Получается, что да.

— В религиозных трактатах переселение душ предстает разумным и полезным мероприятием: нагрешил так-то и так-то — придется искупить в такой-то и такой-то форме, сделал доброе дело — в следующей жизни получаешь такое-то вознаграждение. А ваши герои, перерождаясь, оказываются в ситуации трагической богооставленности...

— В иудаизме мне нравится свобода выбора: мы тебя поставили вот в такое положение, а дальше ты сам выбирай, как тебе быть, сам отвечай за себя, мы тебя не будем заставлять добрые дела делать. Но мальчик этого еще не понимает, он просто живет, он весь в своем детстве, он — сама наивность. Гедалья считает, что жизнь — это подарок, что ему дали возможность исправиться. Джималь думает, что жизнь — это наказание, что ее нужно проверять через боль, через крест, через проституцию, через убийство. Потом начинается хаос, Бог говорит: «Нет, дорогие друзья! Вы хотите сами устанавливать правила? Ничего не выйдет. Да вы сами не можете решить ничего, блохи — вот кто вы такие, а я вам не мальчик, не друг ваш». А Гриша — это после Бога, после хаоса, после Торы, после всего, после реинкарнации, после утопии, после антиутопии. Это просто обычная жизнь, быт, бытовуха, где нет ничего, нет теории, а есть искусство — вот книги, можно писать их и читать. Можно смотреть картины в музее. Всё.

— По сути герои «Душ» на протяжении всего романа, путешествуя из жизни в жизнь, из эпохи в эпоху, изучают на практике театральное искусство: знакомятся с пуримшпилерами, с венецианским маскарадом, становятся участниками травести-шоу, «артистами» блошиного цирка — и все ради того, чтобы в конце концов из актеров превратиться в драматургов. Как Вы считаете, они выбрали правильный путь эволюции?

Я об этом не думал, но мне нравится эта теория, она красивая. Путь от потребителя, от мальчика, который играет в театр, к мальчику, который стоит за кулисами — это во многом моя биография.

Другие материалы автора

Мария Мельникова

​Девица Бунина в Китае небывалом

Мария Мельникова

Птичка, будь здорова!

Женя Янкина

​Жили-были женщины

Мария Мельникова

​О’кей, мозг... что делать?