Эмиль сложил в рюкзак коробочку со спичками, подсвечник, три огарка, фонарик и рогатку, тетрадь и два мелка. И веточку брусники. Ещё катушку ниток, метёлку, пассатижи, пузатую бутылку и банку из-под джема, где жили светлячки. Большой сачок для бабочек в рюкзак не поместился — его Эмиль взял в лапу и вышел за порог. День близился к закату. В домах включались лампы, вечерние программы, поскрипывали стулья, покашливали папы, позвякивали ложки, потягивались кошки. На той неделе и вчера — а, в общем, знаете, всегда — Эмиль храпел бы в этот час, как верно, многие из нас. Но с той поры, как он узнал, что стал Хранителем Луны, в его глазах зажёгся свет. А спать при свете — чистый грех. Эмиль шагал на встречу с той, что, как и он, была большой, изысканно сверкающей, задумчивой и круглой. Луна была его душой, его загадкой и работой.

Обнять Луну Эмиль не мог. Но мог, взобравшись на сосну, на клён, на крышу, на трубу, сказать ей: «Здравствуй. Вот и я. А как, вообще, твои дела? Как настроение, Луна? Тебе мешают мыши? Так я их прогоню! А тучи? Я смахну! Смотри — я взял метёлку. Ещё есть пылесос, рогатка и сачок. Ты, главное, свети. Всё будет хорошо». Луна смотрела на него, на тень от кошки у ворот, на лунную дорожку и спящий мир в окошках — и тихо, безмятежно, то холодно, то нежно, без устали светила. Казалось, так и будет — по крайней мере, вечно — пока он не заметил, откусывая крекер, что круглая Луна уже не столь кругла. Как будто от нее — вот прямо как от крекера — немного откусили: буквально пару раз, надеясь, очевидно, что вряд ли будет видно. О, да — не будет, как же: всем тем, кто ночью спит, и кто не смотрит ввысь, не думает о важном. А тем, кто, как Эмиль, за ней всегда следит — взволнованно, бесстрашно, и любит этот миг — таинственный и страстный, когда она, проснувшись, подсвечивает краски, играя с ночью в прятки, спасает от хандры, от скуки, пустоты — не в мире, а внутри, — тем будет сразу видно, что с ней не всё в порядке. Луна теряет силы? Саму себя теряет? Эмиль не знает правды. Он только наблюдает и, чтоб не ошибиться, рисует лунный диск, который с каждой ночью становится всё тоньше.

Вон тот написан в среду. Соседний с ним — в субботу. А здесь Луна во вторник. А тут — спустя неделю. А этот вот портрет был сделан им в четверг, за день до Рождества. Пожалуй, нам бы стоило повесить их все вместе, чтоб заняли всю стену. И всматриваться вечно. Не так, как смотрят в зеркало, а так, как на картину, не будь которой дома — и нас бы вместе с домом на свете б, верно, не было. В конце концов, Луна притягивает всех — не только белого, как снег, пушистого Эмиля. Затерянная в мире, где звёзды движутся, как рыбы, Луна, вы знаете, не в силах...Не в силах нас покинуть. И пусть он был медведем, не ведавшим о том, что в Солнечной системе всё держится на силе: сначала центробежной, затем центростремительной, — в любовь он верил так же, как Элла Фрэнсис Сандерс: неистово и ласково. И очень-очень сильно.

Держательница кисти, интриги, слов и мира, Зоше́нька пишет книгу, наполненную силой: не то чтобы физической, скорее — поэтической; похожей, может быть, на ту большую птицу, которая однажды, когда Луна вот-вот уже должна была погаснуть, вдруг села рядом с ним, с Хранителем, на крыше, прищурилась как будто, вздохнула и сказала: «Ты сам увидишь вскоре, что всё-превсё уходит. Следи за мной, Эмиль. Я тут. Меня тут нет. Но я вернусь потом. Луна, как ты и я, она всегда приходит». Эмиль её не понял. Заметив знак вопроса, написанный Зоше́нькой на грустной белой морде, вы спросите у птицы: «Поскольку был медведем?». И птица вам, естественно, не скажет, как и что. Она ведь просто птица, которая к тому же уже предупредила, что вскоре улетит. Однако вид Эмиля, сидящего на крыше, и вид худой Луны, мерцающей вдали, вид города, который утопает, по-своему барахтаясь во тьме, вид крупной яркой птицы, внезапно прорезающей страницу, вид книги, повествующей о ней: вселенской пустоте, вселенской необъятности, вселенской непонятности и крошечной, как жизнь, «бессмысленной» любви, способной, тем не менее, наполнить целый мир — и свой, надёжно скрытый, и чей-нибудь ещё, живущий где-то рядом, — всё это, вместе взятое, как будто говорит: «Вот так оно и было. Вот так. Оно. И будет».