18+
22.12.2016 Тексты / Рецензии

​Нечего больше рассказывать?

Текст: Анатолий Рясов

Обложка: The Letters of Samuel Beckett: Volume 4, 1966–1989. — Cambridge: Cambridge University Press, 2016. — 952 p.

Писатель Анатолий Рясов о непереведенных письмах Сэмюэля Беккета специально для Rara Avis.

Несколько месяцев назад вышел заключительный том собрания писем Сэмюэля Беккета. Работу редакторов трудно переоценить: безукоризненное издание сопровождено комментариями, восстанавливающими контекст создания буквально каждого из вошедших в четырехтомник текстов. Среди филологов, курировавших этот проект, отдельно стоит назвать Марту Доу Фехсенфельд. Осознав неминуемость публикации собственного эпистолярного наследия, Беккет написал, что хотел бы видеть именно ее в качестве редактора и составителя подобного собрания (это письмо 1985 года включено в четвертый том). Впрочем, автор задал издателям непростую задачу, попросив опубликовать лишь те послания, что имели непосредственное отношение к его литературной деятельности. Трудности выбора и нюансы редакторской стратегии блестяще изложены во вступительных статьях.

Первым бросается в глаза, конечно же, количество текстов: более 2500 писем (примерно 3000 страниц, если не считать примечаний). Впрочем, самое поразительное заключается в том, что это лишь одна шестая часть сохранившихся посланий. Об издании полного эпистолярного собрания пока и речи нет (между прочим, за пределами четырехтомника остались письма Боулзу, Давенпорту, Дефоре). То есть речь идет о массиве текстов, существенно превышающем по своему объему все ранее опубликованные художественные произведения Беккета. Но едва ли, руководствуясь количеством страниц, стоит спешить с выводами о том, что письма важнее романов. Перед нами существенность иного рода — огромный пласт деятельности писателя, в куда меньшей степени «контролируемый» им, чем проза, драматургия и поэзия. В отличие, например, от Кафки, для которого написание писем было почти священнодействием, переписка никогда не имела для Беккета литературной ценности. Он неоднократно признавался в нелюбви к этому жанру, как правило заменявшему еще более тягостную необходимость общения по телефону (не говоря о личных встречах). Кажется, Беккет имел мало представления о том, сколько писем он написал. Так или иначе, важность этих текстов по-настоящему начинает осознаваться только спустя десятилетия после его смерти.

Четвертая книга охватывает двадцать четыре года жизни Беккета: это период активной работы в театре, создания десятков художественных произведений и их перевода, публикации ранее не издававшихся произведений, примирения с ролью Нобелевского лауреата. В отличие от предыдущих томов, перед нами уже писатель, знаменитый на весь мир. Его активно переводят не только на шведский и польский, но и на маратхи. Роман Полански (как десятью годами ранее Ингмар Бергман) получает авторский отказ на предложение снять киноверсию «В ожидании Годо». Выходят коллекционные издания livre d'artiste с текстами, проиллюстрированными Максом Эрнстом, Джаспером Джонсом, Эдвардом Гори. Фрэнсис Бэкон дарит несколько своих картин оксфордскому театру, названному именем Сэмюэля Беккета.

Беккет словно запрограммирован на то, чтобы избегать лишних слов

Как все эти события сказываются на эпистолярном стиле?

После успеха театральных постановок Беккет уже сталкивался с «лавинами писем» и необходимостью ведения деловой переписки, но в 60-х годах поток посланий увеличился в несколько раз, а ответы начали исчисляться сотнями в неделю. Несмотря на выработанный навык эпистолярной «бритвы Оккама», для интроверта, в течении трех десятилетий при первой же возможности сбегавшего из Парижа в «одиночество и тишину» загородного дома в Юсси-сюр-Марн, эта назойливость общества стала настоящей пыткой. «Фотовспышки, съемки, журналисты и скрытые микрофоны», — не без желчи отмечает он в одном из писем. В этой ситуации отказ от Нобелевской премии стал бы едва ли не бо́льшим привлечением внимания к собственной персоне, чем ее получение (подтверждением чему стал опыт Сартра). В 1969 году Беккет убежден, что эта премия заставит его «покончить с писательством, если с ним еще не покончено». Однако в течение последующих двадцати лет Беккет будет писать драматические тексты, в сравнении с которыми «Эндшпиль» покажется вполне традиционной пьесой, а проза и стихи откроют его новый, предельно сжатый стиль. Изменяются и письма: они еще больше, чем в прежние годы, стремятся к «нулевой степени». Редкие из них занимают больше одной страницы, напоминая его поздние миниатюры и короткие пьесы. Беккет словно запрограммирован на то, чтобы избегать лишних слов. «Нечего больше рассказывать» — эта фраза, заставляющая вспомнить пьесу «Экспромт „Огайо“», проходит лейтмотивом через весь четвертый том.

В списке адресатов — десятки фамилий. Среди них — композитор Мортон Фельдман, актеры Патрик Маги и Билли Уайтлоу, филологи Мартин Эсслин и Хью Кеннер, писатели Вацлав Гавел, Эдвард Олби, Антоний Либера. Беккет отправляет Эмилю Чорану восторженный отзыв на «Злого демиурга» («в ваших руинах я чувствую себя как дома»), пишет письмо в защиту находившегося под судом Фернандо Аррабаля, сыгравшее роль в вынесении оправдательного приговора, отзывается на просьбу Артюра Адамова о финансовой помощи, как и на десятки обращений подобного рода («хоть какая-то польза от Стокгольма»). Впрочем, сказать, что он отвечает всем подряд, тоже нельзя: «Молодой английский писатель обращается к мистеру Бечету с просьбой о материальной поддержке, подкрепляя это цитатой из „Малони умирает“. Выбросил это послание».

Отдельно стоит отметить письма скульптору Вадиму Сидуру и переводчику Игорю Писареву. Работу Сидура «Инвалид» Беккет назвал «немотой гнева и сострадания», эта миниатюрная скульптура до конца жизни оставалась в его парижской квартире. По поводу перевода на русский своего рассказа «Первая любовь» Беккет написал: «Надеюсь, мои работы когда-нибудь издадут в вашей великой стране». По злой иронии именно перевод Писарева до сих пор никому не известен, но благодарность едва ли была проявлением формальной вежливости — в 1987 году Беккет с воодушевлением сообщал близкой подруге Руби Кон: «Слышал от Либеры, что польский „Крэпп“ после успеха в Болгарии приглашен в СССР и следующей весной будет показан в Москве, Ленинграде, Тифлисе (так у Беккета. — А. Р.)!»

В этот том включено и письмо Джеймсу Ноулсону. В начале 1989 года после многолетних отказов он получает согласие на публикацию авторизированного биографического исследования (при условии, что оно будет издано после того, как Беккет и его жена Сюзанна умрут). Двадцатью годами ранее уже вышла книга авторства Дейдры Бэр, в тот раз Беккет отказался от всякого сотрудничества, и в результате исследование оказалось переполнено фактическими ошибками и избыточными интерпретациями многих событий. Сам Беккет, кажется, так никогда и не открыл эту книгу, которую называл «фантазией Бэр». Возможно, как и в случае с Нобелевской премией, Беккет осознал, что отказ публиковать авторизированную биографию приведет к большему количеству мифов и сплетен, чем ее издание. В итоге исследование Ноулсона по сей день остается лучшей работой о жизни Беккета, увы, не переведенной на русский язык. Впрочем, из бесчисленных монографий о нем и его текстах в России до сих пор не издано в принципе ничего.

Еще одна рифма с художественными текстами: бо́льшая часть (примерно две трети) поздних писем написаны по-английски

Основными адресатами, которым Беккет продолжает писать почти каждый месяц, остаются художник Авигдор Ариха, переводчица Барбара Брэй, сценограф Джослин Херберт, а также его самые давние друзья — Мэри Мэннинг Хоу и Джеффри Томпсон. В этих письмах немало тем, отсутствующих в «деловой» переписке. Беккет нередко делится мелкими подробностями: описывает автомобили, которые берет напрокат; переживает о возможном строительстве автомагистрали неподалеку от Юсси; упоминает количество сигар, выкуренных после выписки из больницы («пока не заметил, что начинаю от этого умирать»); а за аббревиатурой J. J. нередко скрывается вовсе не James Joyce, а John Jameson. В 70-е годы они с Сюзанной много путешествуют. «Дромадеры смотрят на меня с недоумением. На их месте я бы поступал так же», — пишет он из Туниса.

Еще одна рифма с художественными текстами: бо́льшая часть (примерно две трети) поздних писем написаны по-английски. Конечно, для этого были формальные причины: круг адресатов вышел далеко за пределы Франции. Но можно сделать осторожный вывод о том, что именно «международное общение» сыграло определенную роль в возвращении к английскому и в пространстве художественных текстов. Новый этап беккетовского литературного двуязычия заключался в том, что спустя десятилетия родной язык, по его собственным словам, «превратился в иностранный» и дал возможность заново открыть ряд грамматических особенностей — например, неспрягаемость глаголов, словно нарочно изобретенную для того, чтобы запечатлеть безличные повествования Беккета. Настоящей кульминацией этой английской краткости, мерцающей бесконечными значениями, станет поздний прозаический текст Worstward Ho (попытки его переложения на русский предпринимались Петром Молчановым и Валерием Молотом).

Когда после получения Нобелевской премии Беккет нехотя согласился издать ранее не публиковавшийся роман «Мерсье и Камье», то необходимость перевода привела его в полное отчаянье: «Увяз в первой же главе. На английском — даже хуже, чем в оригинале». Собственно говоря, итоговый результат сложно назвать переводом. Сегодня, сравнивая французскую и английскую версии, можно заметить, что вторая значительно меньше по объему, из нее вычеркнуты многие ремарки, диалоги и даже эпизоды. Аллюзии и цитаты, которых и в оригинале было не так уж много, урезаны в несколько раз. Кстати, «Мерсье и Камье» — тот редкий случай, когда на русском языке можно найти два перевода беккетовского текста с разных языков: с французского — Елены Баевской и с английского — Михаила Бутова. То, что проделал Беккет с собственным языком, способно напомнить один из эпизодов этой книги: «Ну тогда давай будем прохаживаться вперед-назад, — сказал Мерсье, — правильно, рука в руке, будем ходить туда-сюда. Здесь не очень много места, однако могло бы быть и еще меньше». Впрочем, от английской версии своей ранней пьесы Беккет и вовсе откажется: «Я совсем позабыл „Элефтерию“. Сейчас перечитал эту пьесу. С отвращением. Нет, не смогу перевести ее».

В эпистолярной речи лаконичность сияет порой не менее ярко

В поздних письмах присутствуют наброски, первые редакции и переводы многих текстов. В основном это известные стихи и прозаические фрагменты, но есть и настоящая сенсация. Долгое время последней пьесой Беккета считалась «Что где», но в одном из писем 1988 года можно обнаружить драматический текст Hörendspiel. Это своеобразная эпитафия драматургии — короткая пьеса, единственными героями которой выступают голос и тишина.

В эпистолярной речи лаконичность сияет порой не менее ярко. Отвечая на писательский опросник «Либерасьон» на тему «Почему вы пишете?», Беккет прислал одну строчку: «Больше ни на что не гожусь». А в газету «Таймс» в ответ на вопрос о надеждах и планах на будущий (1984-й) год пришла телеграмма следующего содержания: «НАМЕРЕНИЯ ДВОЕТОЧИЕ НИКАКИХ ТОЧКА АБЗАЦ НАДЕЖДЫ ДВОЕТОЧИЕ НИКАКИХ ТОЧКА БЕККЕТ». Предельный минимализм присутствует и в некоторых посланиях друзьям. Вот, например, письмо Роже Блену из Германии, где Беккет режиссировал очередную постановку «Последней ленты Крэппа»:

Все идет хорошо.
Актер великолепен.
Работа без слез.
Погода идеальна.
Прогулки восхитительны.
Чтение воодушевляет.
Абсолютная умиротворенность.
Надеюсь, что не проснусь.

В адресе отправителя подобных посланий порой значится «Берлинская акакакакакадемия искукукукукусств», но не стоит слишком доверять веселому тону. В письме Барбаре Брэй, написанном в те же дни, Беккет жалуется, что погода продолжает оставаться ужасной, а актер не способен даже выучить текст.

Кстати, четвертый том открывает большие возможности для разговора на тему «Беккет-режиссер», все еще остающуюся на периферии исследовательского внимания. Начиная со второй половины 60-х годов Беккет поставил десятки спектаклей на английском, французском и немецком языках. Сохранились воспоминания актеров о том, что, вопреки многим ожиданиям, Беккет больше всего был озабочен не текстом или декорациями, а интонациями актеров и их движениями: оркеструя реплики, он работал с драматическим текстом как с партитурой. Нередко он изменял какие-то нюансы с учетом условий конкретного театра и размеров сцены, но почти никогда не соглашался на кардинальные преобразования — например, на визуализацию радиопьес. Некоторые драматические тексты были написаны им для конкретных актеров (Джека Макгоурана, Патрика Маги, Дэвида Уаррилоу). А Билли Уайтлоу, его любимая актриса, вспоминала, как Беккет в переполненном кафе демонстрировал ей, как именно нужно двигаться в пьесе «Шаги». И хотя Беккет неоднократно заявлял, что работа в театре мешает его литературной деятельности и на протяжении десятилетий клялся, что наконец готов распрощаться с театром, это обещание удалось сдержать только в 80-х годах. Последним исключением стала телеверсия пьесы «Что где», на съемки которой Беккет приехал в Штутгарт в 1985 году.

Применительно к своим текстам Беккет никогда не любил вопроса «почему?», в лучшем случае писал нечто вроде «такова внутренняя логика этой пьесы», но с охотой отвечал на вопрос «как?»: подобных комментариев немало и в письмах. Из этих заметок выстраивается грандиозная театральная эстетика Беккета: «6 мужских голосов на 6 фрагментов соответственно. Близких по тону и тембру, насколько возможно. Холодные. Тихие. Монотонный ритм, одинаковый для всех»; «Я категорически против музыки и любых других звуков, перемежающих тексты. Только тишина»; «Речь меланхоличная и бесцветная. Марионетки. Никаких „интерпретаций“».

Что полностью отсутствует в четвертом томе, так это пространные размышления об искусстве

Беккету задают много вопросов о возможном влиянии Кено, Сартра, Стриндберга, Юнга (список можно долго продолжать). Обычно Беккет писал примерно так: «Поздние тексты Элюара — один из бесчисленных пунктов, относительно которых у меня нет никакого мнения». А в 1984 году, отвечая на вопрос о Витгенштейне, он написал: «Нет, В. ничего мне не дал. В этой связи задаюсь запоздалым вопросом: а научился ли я хоть чему-то хоть у кого-то, настолько туп я был». Впрочем, эти категоричные заявления не мешали ему вкраплять в свои письма изящные цитаты из Данте, Клейста и Йейтса, называть политические статьи Жана Жене «жуткой писаниной» и восхищаться текстами Кей Бойл, Робера Пенже, Гарольда Пинтера и Николаса Роусона. Круг чтения Беккета далеко не всегда предсказуем: так, в начале 80-х годов он не просто заинтересовался работами Лоуренса Шейнберга по нейрохирургии, но даже вступил в переписку с автором.

Что полностью отсутствует в четвертом томе, так это пространные размышления об искусстве, характерные для переписки с Жоржем Дютюи, и многостраничные исповеди, изобиловавшие в письмах 30-х годов. «Не проси меня раскрывать душу. Только мерзкая дрянь выйдет наружу», — пишет он Барбаре Брэй. Но в поздних письмах появляется исповедальность иного рода. В рецензиях на это издание самым цитируемым пассажем оказался фрагмент одного из писем, открывающих том: «Джакометти мертв. Джордж Девин мертв. Отвезите меня на Пер-Лашез, не тормозите на светофорах». Кажется, в 1966 году Беккет был уверен, что жить ему осталось совсем мало. Были основания так считать: его здоровье серьезно ухудшилось, к перелому двух ребер добавился абсцесс легкого, а новость от Нобелевского комитета почти совпала по времени с диагнозом об угрозе слепоты. Впрочем, даже эти бесконечные травмы вносят в биографию Беккета знаки искрящегося совершенства: например, тот факт, что автор романа «Мэлон умирает» провел май 1968 года в одной из парижских больниц, одновременно кажется и курьезным, и удивительно логичным.

Вопреки собственным ожиданиям, Беккет проживет до 1989 года, ежегодно получая известия о новых смертях. «Нелли Закс умерла. Целан покончил с собой»; «Кон Левенталь умер от рака. 50 лет плечом к плечу сквозь огонь и воду. Теперь — пепел в урне № 21501 в подвале колумбария Пер-Лашез». К концу жизни вокруг него почти не останется старых знакомых. Умрут почти все родственники в Ирландии, его любимые актеры и художники, дети Джойса — Джорджио и Лючия, режиссеры Блен и Шнайдер (по мрачной иронии последнего собьет мотоцикл, когда он будет переходить дорогу, чтобы отправить письмо Беккету). «Все мертвы, я — последний», — произнесет он накануне восьмидесятилетия. В июле 1989 года на кладбище Монпарнас будет похоронена его жена Сюзанна. Беккет присоединится к ней меньше чем через полгода.

Кажется, в конце жизни он в полной мере ощутил состояние длящегося умирания, в которое были погружены почти все его герои — как в физическом, так и в языковом смысле. «Заставил себя ненадолго выйти наружу утром и днем. Попробовал трость, бесполезно». «Никаких новых неопубликованных вещей, прости. Ничего больше не будет». Последние письма оказываются летописью угасания. «Боюсь, я уже не подлежу восстановлению — ни тело, ни разум, а туман все гуще. Но ты — продолжай», — пишет он сорежиссеру своих постановок Рику Клачи за несколько месяцев до смерти.

Впрочем, даже здесь, как и в самых мрачных текстах Беккета, сохраняется его неизменный юмор. «Ишак продолжает подыхать», — отвечает он на очередные поздравления с днем рождения. «„Господа, время вышло!“ — как говорили в дублинских пабах ближе к 10 вечера», — пишет за год до смерти. А также неоднократно задается вопросом, резюмирующим триумф писательской карьеры: «Самый большой мой промах: почему я не пошел работать на завод Гиннеcса, как хотелось отцу?»

Странное чувство после прочтения этого четырехтомника. Эпистолярная летопись Беккета кажется столь же композиционно выстроенным произведением, как и его художественные тексты. Каким-то непостижимым образом ему удалось сделать свою жизнь частью этой эпопеи, а последний год — ее последней главой. Словно он с неизменной аккуратностью закрыл наконец последнюю страницу последней тетради. Но как будто бы только для того, чтобы сшить ее с самой первой, чтобы снова следовать своим «путем вычитания», раз за разом продолжать его. За сотнями изданных текстов остаются тысячи неопубликованных. В архивах дожидаются своего часа неизданные письма, стихи, неоконченные рассказы и драмы, тома дневников. Чтение, как и письмо, не останавливается. Я буду продолжать.

Другие материалы автора

Анатолий Рясов

​Биография Арто и ее двойник