Гиголашвили М. — М.: АСТ, Редакция Елены Шубиной, 2017. — 736 с.

Эпитет «лихой» в отношении историко-мистического романа в семьсот страниц об Иоанне Грозном, неуместен по определению, однако если пытаться сходу оценить «Тайный год» Михаила Гиголашвили, «лихость» первой спрыгивает с языка.

Собственно, он, И. В. Рюрикович, предстает в романе, прежде всего Лихим (при всех физических и духовных немощах ранней, 45 лет, старости), а не Грозным.

Лихость — не только свойство военного или разбойного бизнеса, но и витальность, свирепость, остроумие (и вообще акробатика ума), дерзость... Последняя в том смысле, как его понимают полицейские опера и тюремная охрана: «Ты чё такой дерзкий?!»; но и впрямь Иоанн у Михаила Гиголашвили получился эталонным преступным паханом, олдскульным вором в законе. Который, согласно криминальному преданию, в одном лице отец и пастырь, проповедник и палач, князь мира сего и монах-отшельник. Такого Грозного мы еще не знали.

« — Шишкан, может, и я с вами, а? — вдруг вспыхнул по-молодому. — А что? Справлю бумаги на Ивашку Васильева, купца, шапку надвину поглубже — и к фрягам! Давно хотел там побывать, посмотреть, вот заодно и сделаем! Выпишем подорожные, возьмём дюжины две отборных ножелюбцев, товару вдоволь! Оружия на месте купим и — гой-да, контору брать! Казань взяли — конторы не возьмём? — разошелся...» — реакция царя на предложение «нахлобучить» Алмазную контору в Антверпене.

Гиголашвили — автор нескольких романов, главный из них (и один из лучших русских романов нулевых-десятых) — «Чёртово колесо»: одиссея тбилисских ментов и воров, художников, бандитов, журналистов, цеховиков, номенклатурных работников и бездельников (всех объединяет пагубная страсть к наркоте) на фоне перестроечного 1987 года и гностического мифа с местным колоритом. География обширна: Ленинград, Узбекистан, Кабарда, Амстердам, Германия (и, кстати, мой родной Саратов), соучастники — питерские проститутки, эмигранты из казахстанских немцев, тайские пушеры, мингрельские крестьяне...

Грозный у Гиголашвили лечится и увлекается опиумом, интересуется способами употребления гашиша

Густонаселенная криминально-авантюрная сага, с изящно закольцованной композицией и щедрой нюансировкой, написана не просто великолепно, но с таким погружением в материал, что предполагать в профессоре филологии иной жизненный опыт и план кажется естественным. Пример его знаменитого земляка — Джабы Иоселиани, совмещавшего звания доктора той же филологии и вора в законе, легитимизировал подобные биографические парадоксы. К тому же Гиголашвили — знаток Достоевского, автор монографии о Федоре Михайловиче, чей персонаж свидетельствовал о чрезмерной широте русского человека... Узнав, что Михаил Гиголавшвили написал роман об Иване Грозном, я предположил, что он рискнет сделать русского царя наркозависимым (мелькнула передо мной остроугольная физиономия Берроуза, в чем-то схожая с иоанновой, на знаменитом полотне Ильи Репина). Не ошибся — Грозный у Гиголашвили лечится и увлекается опиумом, интересуется способами употребления гашиша. «Прошка приволок в тряпице бурых опиумных шариков с горошину — сладковонных, податливых, горьких на облиз, липких на потрог, пахучих на обнюх».

Однако никаким анахронизмом и спекуляцией это не выглядит — соответствующие эпизоды сделаны естественно, без швов.

По ходу недавнего скандала — установка памятнику Ивану Васильевичу в Орле и поток неизбежных децибелов по этому поводу — народ странным образом ругался как бы с чистого листа. Забыв, что Грозному царю и его эпохе посвящали произведения и размышления такие крупнейшие художники, как Михаил Лермонтов, Алексей К. Толстой и Алексей Н. Толстой, Михаил Булгаков, Сергей Эйзенштейн, Леонид Гайдай... Надо признать: Гиголашвили подошел к XVI веку и его главному герою наиболее концептуально: хронотоп «Тайного года» («тайного» потому, что Иоанн оставил на царстве Симеона Бекбулатовича, имитируя отход от государственных дел в частную жизнь и молитвенное делание) — две недели ноября 1585 года. Место действия — Александровская слобода, вотчина покойной матери, Елены Глинской, и, в недавнем прошлом — зловещее гнездо опричнины. («Опришни», говорят в романе, хотя любые упоминания о ней Грозным, давшим Господу зарок не проливать больше крови, строжайше запрещены). Каждая глава — сутки из беспокойной жизни царя и тирана, завершается перечнем палачей-опричников и жертв — тем самым знаменитым поминальным синодиком Иоанна, который ведет ближняя обслуга, Прошка с Ониськой, и сопровождают диалогами в платоновско-пелевинском духе: раздраженного гуру с придурковатым неофитом.

Михаил Гиголашвили — замечательный мастер выстраивания движущихся панорам. Пример тому — не только «Чёртово колесо», но и предпоследний роман, «Захват Московии», не слишком удачный в литературном смысле (однако уже там звучали мотивы эпохи Грозного, а название группировки «граммарнаци» пошло в народ). Пятнадцать дней «тайного года» в Александровке вмещают, в историческом плане — всю иоаннову эпоху, от сиротского детства и разбойного озорства юности до позорного эпизода с погромом и поджогом Москвы крымчаками Девлет-Гирея. (О русском реванше — битве при Молодях — рефлексирующий Иван не бахвалится, мы узнаем о нем от Прошки). Забирает Гиголашвили и глубже, до батюшки Василия, деда Ивана и бабушки Софюшки (Палеолог). Географически — весь тогдашний мир, от Фрягии, «Эуропии» до Китая и даже Америки, откуда привезены «трава никоциана» и сифилис. Включая Табасарань (Северный Кавказ), «страну Пермию» (привет коллеге Алексею Иванову) и Иберийскую землю (Грузия, автор не отказал себе в патриотическом порыве). Персонажей — ближних и дальних — множество, все государи и знаменитости того темного времени, включая полумифических — Чингисхана, Влада Цепеша-Колосажателя Дракулу и атамана Кудеяра. Всех троих Иоанн символично полагает родственниками.

...психология всегда была проблемой нашей исторической прозы, где подчас и лучшие образцы — микс лубка, хоррора и морализаторства

Всё это дано совершенно без эпической натуги и многословия, в убедительной симфонии с глубоким рисунком личности и ее головокружительных, карусельных метаний. Вообще, психология всегда была проблемой нашей исторической прозы, где подчас и лучшие образцы — микс лубка, хоррора и морализаторства. Даже у Алексея Николаевича Толстого в «Петре Первом» с основным характером не очень, он подменен кровяным духом пытошной Преображенской избы и эпилептическими припадками.

Гиголашвили — ученик Достоевского — подверг Иоанна уничтожающему анализу, разложил на вещества, как в химической лаборатории, и при этом Грозный — со всеми его воспоминаниями, трипами, прозрениями, снами и демонами — остается загадкой.

Он не заслуживает ни прощения, ни даже понимания, — эмоции сегодня бессмысленные, и в задачу автора их пробуждение не входило. Он показал иное — энциклопедически по тогдашним меркам образованный (Гиголашвили заставляет Грозного увлекаться и родной для себя лингвистикой), глубоко одаренный (в Слове, прежде всего) совмещающий в себе религиозную одержимость с кощунством, гений со злодейством, атакуемый маниями, фобиями и тронутый безумием, Иван Васильевич, наше не случившееся Возрождение, завораживает темным обаянием и магнетизмом, соприродным притяжению и магии самой России.

Аналогично свойство романа и его послевкусия — излучающее обаяние мастерства, настоящего искусства, когда при всей актуальности ряда сюжетов — неизбывные российские коррупция и лихоимство, хроническая русофобия Запада (информационные войны, уже тогда развернувшиеся), открытие месторождений «черной нафты» — не хочется ни забрасывать мостиков в нынешний день, ни выводить морали. А просто гурманствовать над текстом.

Вот Грозный обращается к православному клиру:

« — Не буду, достопочтенные святые отцы, повествовать вам о горестях и бедах быстротекущего мира — вам они известны не хуже моего! А может, и лучше — это ведь к вам ходят на исповеди и покаяния, а я, брошенный всеми, должен сам раскусывать горчайший орех моей тяжкой жизни!

<...>

Но в мою одинокую келью доходят слухи, что многие из вас, кто призван Господом протягивать руку страждущим, думают больше о том, как бы набить поплотнее свои бездонные мошны и заполнить свои вечно голодные бездонные стомахи вроде той огненной пропасти, куда в свой час будут низринуты и низвергнуты грешники и мздоимцы, взяткодавцы и взяткобравцы! И таскачи чужого там очнутся! И ложные ласкатели осядут в той геенне! И расхитители с ворами! И любители всяческой хищи! И волки в овечьих обличьях! Место в треисподней всем найдётся! Будете в потешниках при сатане плясать, рясы задрав, — загляденье!»

...самый интересный пласт — презабавная смесь из блатной фени и подросткового жаргона, босяцкой речи и словечек персонажей Алексея Балабанова

Тем не менее банальность, восходящую к Виссариону Белинскому, сказать необходимо, главный герой «Тайного года», наряду с Грозным — русский язык. В нем много речевых слоев — естественно, священные тексты; проза и поэзия самого Иоанна — канон Михаилу Архангелу и переписка с Курбским. Бунташный глагол протопопа Аввакума, иногда дословно — «кал еси, гной еси, пес еси смрадный». Порой слышится основатель русского литературного андеграунда Иван Барков (от «елдан» и «малофья» до изысков вроде «из фуфали в шелупину»). Но самый интересный пласт — презабавная смесь из блатной фени и подросткового жаргона, босяцкой речи и словечек персонажей Алексея Балабанова. «Волчьи зенки, кирдык, голытьба фуфлыжная, посадить в кандей, сдрейфил, Дунька Кулакова, драли борзо, отзыньте, стукачи, кусман, зелье паленое (про алкоголь), пацаны, босота, кликухи, на цырлах, предъявы, зырят, стыбзил, стырил, заныкать, базлать, хана, ханыги, груши околачивать».

...Ух и это еще далеко не всё. Поразительно, но и эта лингвистическая республика Шкид на фоне тиранической московской Руси работает на замысел и никак не противоречит историческому фону. Смелый эксперимент романиста эффективен, поскольку обе сущности — демократия языка и деспотизм власти — неизменны и вечны.

Если и есть в романе ляпы, проходят они по другой категории: Грозный носит «бушлат», приводятся две разных версии с расправой над царицей Марией Долгорукой (оказалась не девственницей); наставник Иоанна, о. Мисаил Сукин не мог быть протоиреем, поскольку это высший чин белого духовенства, Сукин же — монах, и должен называться игуменом.

Впрочем, ничего страшного, оговорки эти легко поправимы, а главное не отменяют глубины «Тайного года», масштаба, и, конечно, — лихости.