Она сравнила его с камнем — вон тем гигантским валуном, который, надо думать, десятки сотен лет лежит на берегу («Смотри-ка, прямо твой портрет! И нос, и рот, и лоб!»). Не очень-то приятно такое было слышать — особенно от девочки, которой только что рассказывал про время, идущее с тобой почти всегда не в ногу: то медленно, едва не засыпая, тоскливо и лениво, цепляясь стрелками часов за каждую колючку на дороге, а то вдруг быстро, резво, смело, почти вприпрыжку — даже слишком... Однако, вот что странно: откуда, чёрт возьми, она об этом знала? Ну, то есть о камнях, которые он вечно подбирает, бросает в сад соседа или пускает по воде, как будто выпекает «блинчики», хранит на подоконнике и в ящике стола, или кладёт в карман и гладит нежно пальцем, или сжимает в кулаке, или разглядывает в лупу. Откуда ей известно, что он с камнями, если честно, в отличие от девочек, и вправду говорит? Рассказывает им о всяких чудесах, которые, конечно же... то есть, вполне возможно... то есть, наверное... то есть, быть может, с ним рано или поздно, но лучше всё же рано, в конце концов, произойдут (раздвинув носом листья, из чащи выглянет олень карúбу, или какой-нибудь искатель приключений причалит на своём фрегате к пляжу, а то вдруг волны выбросят на берег старинную бутылку с признанием в любви). Ещё он им даёт отчёт, как движется научная работа, которой днём и ночью всего себя обычно отдаёт. Зачитывает выкладки, которыми заполнены все его семь тетрадей. И сообщает сиплым шёпотом — на случай, если кто-то из жителей их острова за ним тайком следит из-за кустов, — что в будущем он хочет стать «специалистом по камням». Должны же быть ведь и такие! И кто же, как не он — мальчишка, чей портрет рисуют два художника, герой истории, её экскурсовод, хранитель острова, «отчаянный балбес», взъерошенный «индеец», насмешливый «пират», исследователь жизни, витающий в мечтах, ранимый серый волк, испуганный храбрец — кто как не он, родившийся на краешке земли размером с мелкий камень, обязан им помочь в разгадках тайн, которыми наполнена Вселенная...

Вселенная, лишённая конца. Вселенная, лишённая начала. Вселенная, которая так бесконечно-бесконечно велика, что у Тинó от этого кружúтся голова, и сердце так испуганно стучит, как будто его силой заперли внутри... Наверное, Тино похож на Амели. Не только из-за «блинчиков», которые «невероятная Пулен» пускала по каналу Сен-Мартен. Не только из-за маленьких деталей, которым придавала столько смысла. Не только из-за склонности сбегать от повседневности и прятаться в пещере из фантазий. Не только из-за детскости, с которой она двигалась, дышала и грустила, с которой удивлялась, смеялась и любила, с которой плакала, молчала, говорила, с которой всё, что было, и всё, чего недоставало, она воспринимала... Тино похож на Амели, как спелый помидор на красную черешню: один и тот же цвет, одна и та же форма, но главное — другое. И тот, и эта — ягоды! Спросите у ботаников — они-то точно знают. Хотя и без ботаников — ну, если постараться — быть может, и удастся обойтись. Для этого, конечно, придётся приподняться. Сначала над землёй, затем над улицей, потом над городом. А после и над островом, над целым континентом! Над небом и над звёздами. Над временем, людьми и тем, что мы зовём «своим наследием», историей взросления, любви и становления. Вот так подняться — и зависнуть на мгновение. И всё, что там, внизу, в ужасном хаосе бурлит, поёт, плывёт, клокочет и творится, — спокойно рассмотреть.

«Приглядываться» к людям, деревьям и цветам, «приглядываться» к морю, тюленям и камням, «приглядываться» к бабочкам, слонам и кашалотам, «приглядываться» к солнцу и белым облакам, «приглядываться» к лицам, улыбкам и глазам, «приглядываться» к видимым, закрытым, недоступным, привычным, грандиозным, ничтожным и загадочным вещам, — иначе говоря, «приглядываться» к миру, в котором ты живёшь: каким бы эфемерным, надёжным и реальным, каким бы фантастическим, немыслимым, зеркальным, каким бы непонятным, запутанным и хрупким он не был, этот мир... Таков примерный план. Примерный план урока, в который превратился один великий день, попавший в эту книгу, как прыткий рыжий мячик, заброшенный в кольцо. В тот день на остров Сен приехали ребята с континента, среди которых оказалась и она — та самая девчонка, с зелёным рюкзаком и рыжими косичками, сравнившая Тино с гигантским валуном, дерзившая учителю, сказавшая, что остров — прекрасен, как мечта, сцепившаяся с мальчиком, который заявил, что он скорей умрёт, чем вот сюда вернётся, на «остров дураков», похожий на «плевок», гордившаяся шишкой, полученной в бою, и доблестно смотревшая на чаек и маяк, увидевшая в небе таинственные знаки, прижавшаяся к стенке, нагретой жарким солнцем, ходившая по гальке, как будто по песку, подставив ветру нос, раскинув руки в стороны, смеясь от удовольствия, восторга, красоты, от чувства совершенства, испытанного здесь, на крошечном кусочке резной, ажурной, суши, отрезанной от мира, но связанной с ним крепче, чем кажется туристам, приехавшим на час, чтоб «всё» скорей увидеть, разведать и понять...

Быть может, это странно, когда «урок» проводит тот, кто, по закону, должен слушать и рта не раскрывать, пока не разрешат, сидеть или стоять, не шелохнувшись, не задавать таких вопросов, которые не предусмотрены программой, не проявлять безудержных эмоций, не петь, не врать и не зевать, не спорить, не паясничать и никуда не убегать. Цепочки этих «не», наверно, хватит для того, чтоб проложить дорогу от острова Тино до самого Парижа! А он бы так хотел добраться до него! А после, может быть, отправиться ещё куда-нибудь — на пáру с этой девочкой, похожей на... похожей на оленя? Или искателя сокровищ? Или старинную бутылку с признанием в любви? Да-нет, не то! А впрочем... может быть, вот в этом-то и дело — что «не похожей», что единственной на свете, такой «загадочной», «несносной» и красивой, как будто маленькой, но в то же время сильной, застенчивой, но в то же время дикой — такой особенной, неповторимой... Как остров, на котором он родился, с которым столько пережил и столько передумал, с которым даже враждовал и на который часто злился, с которого хотел уплыть и на котором, кажется, влюбился...

Но если это странно — когда «урок» проводит девочка с огромной шишкой на затылке, кровавыми следами на коленках и совершенно растрепавшимися косами, тогда беседовать с камнями, сбегать с экскурсии по острову, чтобы отправиться на поиски прекрасного вдвоём, и нарекать отпущенных на волю головастиков Жинеттой и Морúсом — пожалуй, тоже... тоже странно. А может, всё наоборот — и странно быть, к примеру, взрослым, ругающим ребёнка за то, что он или она «неправильно» растёт? Порою сложно объяснить, где правда, а где ложь, где малое, а где большое, где западня, а где свобода. Тино старается как может, а все его попытки — удачные, провальные, дурацкие, смешные — записаны в той книге, которую вам, очень может быть, захочется назвать не просто «странной», а необычной и желанной, игривой и ужасно славной, задумчивой, насмешливой, обманчивой и трепетно-коварной, — закрыв глаза на то, что в ней, увы и ах, почти что нет событий... Ну, то есть тех событий, которых ждал Тино, — волшебных, «удивительных», «волнительных», «безумных» — таких «решительных» событий, которыми, как правило, пестрят романы воспитания, истории, где «водятся» охотники, разбойники, отважные герои и сыщики в плащах. А что же тут? Тут «водятся» лишь мысли, похожие на рыбок-барабулек — большущие и мелкие, полезные и скользкие, то чёрные, то серые, но чаще — полосатые. А представления «плывут» себе по небу, почти как облака: вон лев на мотоцикле, а вон пират, играющий на скрипке. Идеи «шмыгают», как будто они кролики, спешащие куда-то, по кроличьим делам. И это, очевидно, так же «странно», как весело и просто, как трудно и чудесно. И только это — только это — так бесценно.