Жизнь — жёстче.

Анекдот

Часто литератор или кинематографист сталкиваются с такой проблемой: надо ввести в сюжет произведение гениального писателя или живописца. В кино в этом случае показывают холст с оборотной стороны. Герои смотрят на что-то невидимое зрителю и приходят в восторг. Зритель верит создателям на слово и на выражение лица. Правда, есть исключения: портрет председателя клуба самоубийц по кличке Клетчатый показали публике (и, кажется, главной тайной осталось, кто этим портретом сейчас владеет). А в хорошем фильме «Отель „Гранд-Будапешт“» все герои ищут картину «Мальчик с яблоком» выдуманного художника Северного Возрождения Йоханнеса Ван Хойтла Младшего. Тут реквизит заказали настоящему и довольно знаменитому художнику Майклу Тэйлору, и он работал над ним довольно долго, вся ситуация вокруг портрета многажды описана, и, кстати, «Мальчика с яблоком» в фильме подменяют на картину Шиле (тоже ненастоящую, то есть выдуманную).

Но эти истории рассказаны к тому, что автор стоит перед довольно сложной задачей: как процитировать (или показать) гения. Если о нём говорить косвенно, то многое получается, читатель додумывает остальное и смиряется: да, в рамках созданного мира есть признанный гений и я, читатель, тоже могу его признать.

Беда приходит, когда цитата развёрнута, и читатель понимает, что написана какая-то бессмыслица. От этого крепкое эстетическое здание начинает колыхаться и покрываться трещинами. Будто в интеллектуальном фильме герои-эстеты, глядя на закатное солнце, будет читать стихи из прошлого, и вы вдруг услышите: «Два кусочека колбаски». Ну, хорошо — стихи Асадова — и после этого вся утончённость летит в тартарары.

Но даже цитировать чужие тексты сейчас опасно, дело это подсудное, поэтому писатель норовит выдумать за героя стихотворение или абзац самостоятельно. У Пушкина это получалось, у Достоевского вышло с некоторыми оговорками, а вот у наших современников рождается какая-то срамота.

Особенные трудности возникают при конструировании мира будущего, когда, понятное дело, многие стилистические ценности будут отменены, да и вообще не очень ясно, чем прирастёт искусство.

У братьев Стругацких мир будущего был довольно хорошо разработан и назывался «Полдень, XXII век». Причём сначала это был широкий замах на коммунистическое общество, а потом, с течением времени, радужные картины потускнели, будущее приобретало всё более серые тона, и в последних книгах и вовсе стало похоже на настоящее. Но в строительстве призрачных конструкций самое интересное заключается в деталях. К примеру, в повести «Путь на Амальтею» герой видит перед собой уже построенный, наконец, Дворец Советов, а в других книгах причисляется пантеон гениев будущего.

В «Хищных вещах века», одной из самых интересных книг ранних Стругацких, герой сперва попал на книжный развал и «...увидел книги. Здесь были великолепные книги. Был Строгов с такими иллюстрациями, о каких я никогда и не слыхал» * — Стругацкий А., Стругацкий Б. Хищные вещи века // Стругацкий А., Стругацкий Б. Собрание сочинений, т. 3. – М.: Текст, 1992. С. 16. . Потом он возмущается обывателями: «Чем же таким ваш мозг отличается от мозга Рабле, Свифта, Ленина, Эйнштейна, Макаренко, Хемингуэя, Строгова?» * — Стругацкий А., Стругацкий Б. Хищные вещи века // Стругацкий А., Стругацкий Б. Собрание сочинений, т. 3. – М.: Текст, 1992. С. 411. или даже: «Неужели Строгову это было бы понятно, и Эйнштейну, и Петрарке?» * — Стругацкий А., Стругацкий Б. Хищные вещи века // Стругацкий А., Стругацкий Б. Собрание сочинений, т. 3. – М.: Текст, 1992. С. 385. А вот в другой повести и вовсе «Как всякий психолог-практик, я был бы вынужден прибегнуть к аналогиям из мира искусства или литературы. Сослался бы на героев Шекспира, или Достоевского, или Строгова, или Микеланджело, или Иоганна Сурда» * — Стругацкий А., Стругацкий Б. Волны гасят ветер // Стругацкий А., Стругацкий Б. Собрание сочинений, т. 10. – М.: Текст, 1994. С. 189. .

Короче говоря, Дмитрий Строгов был знаменитым на весь увеличившийся в размерах мир писателем, новым Львом Толстым, на Венере была гора, названная его именем, повсюду стояли памятники ему, а на бульваре под постаментом с барельефом Строгова проводил свои последние часы герой «Жука в муравейнике».

К повести «Волны гасят ветер» есть даже эпиграф из него: «Понять — значит упростить. (Д. Строгов)». Мысль довольно странная, в духе магистра Йоды, многозначительность которого давно вызывает не трепет, а смешок. Но это единственная строчка из Строгова, которую мы знаем.

Восторженнее всего о Строгове сказано в повести «Стажёры»: «Издавна так повелось и навсегда, наверное, останется, что каждый нормальный юноша до определённого возраста будет предпочитать драму погони, поиска, беззаветного самоистребления драме человеческой души, тончайшим переживаниям, сложнее, увлекательнее и трагичнее которых нет ничего в мире... О, конечно, он подтвердит, что Лев Толстой велик как памятник человеческой душе, что Голсуорси монументален и замечателен как социолог, а Дмитрий Строгов не знает себе равных в исследовании внутреннего мира нового человека. Но всё это будут слова, пришедшие извне. Настанет, конечно, время, когда он будет потрясён, увидев князя Андрея живого среди живых, когда он задохнётся от ужаса и жалости, поняв до конца Сомса, когда он ощутит великую гордость, разглядев ослепительное солнце, что горит в невообразимо сложной душе строговского Токмакова... Но это случится позже, после того как он накопит опыт собственных душевных движений» * — Стругацкий А., Стругацкий Б. Стажёры // Стругацкий А., Стругацкий Б. Собрание сочинений, т. 2. – М.: Текст, 1991. С. 474. . Там же, в книге «Полдень, XXII век» мы обнаружим, что у писателя Строгова есть роман «Дорога дорог» (видимо, именно там горит в душе героя ослепительное солнце).

Вот и всё, что мы знаем о писателе Дмитрии Строгове. Были какие-то неловкие и несмешные попытки реконструировать его биографию в пародийном ключе. Вышло так себе. Куда интереснее, что какой-то человек написал роман «Дорога дорог» под этой же фамилией. Роман о жизни современного бизнесмена оказался скучным и для чтения негодным.

Ещё в 1999 году читатели спрашивали Бориса Стругацкого о будущем гении, и он отвечал, что это «полностью выдуманный нами персонаж. „Толстой XXI века“. Может быть, он еще и появится, как знать». А через девять лет вопрос повторился, там уточняли, что когда-то Стругацкий говорил, что прообраз «Дороги Дорог» Строгова — «Война и Мир» Толстого: «Но в Ваших (с АН) произведениях, „Дорога Дорог“ (да и сама фигура Строгова) является чем-то вроде катехизиса для людей XXI–XXII века и сложно здесь провести какие-то параллели (в литературном смысле). Я очень хотел спросить — о чем должна быть эта книга (применительно к сегодняшнему дню)? Есть ли вообще шансы у какого-либо произведения (в настоящее/ближайшее будущее время) сыграть столь значимую роль в истории человечества? Ведь, к сожалению, почти любое произведение, написанное в последние полвека, обречено на забвение, если не имеет мгновенного коммерческого успеха (да и он ничего не гарантирует!)» На это Борис Натанович серьёзно отвечал: «Мы никогда даже не пытались представить себе „Дорогу дорог“ сколько-нибудь подробно. Это был символ — и не более того. А как известно, никакой символ не выдерживает „разбора на детали“, — он может существовать только как монолит. Каковым, по сути, и является. И уж совсем ничего существенного я не берусь сказать о ВиМ второй половины ХХ века. Особенно сегодня, — когда все устои расшатаны, старые парадигмы покосились, новые — еще даже не начали кристаллизоваться... Я вообще сильно подозреваю, что время Романов-Гигантов (гигантов не в смысле их размеров, а в смысле их значимости для культуры), — время таких Романов с Большой буквы миновало, и, может быть, навсегда. Новый человек вылупился из коконов прошлого и пошёл бурно распространяться, словно заросли чертополоха. С другой ментальностью, с другими нравственными установками, с совершенно другим представлением о культуре. А люди Старой Культуры (читатели ВиМ), для которых сам процесс чтения есть источник высокого наслаждения, — они и раньше составляли малое меньшинство, а сейчас это меньшинство съежилось до практически полной незаметности. Их стало даже меньше, чем любителей перипатетических бесед у тихих прудов в тихих аллеях. Да и где вы их возьмете сейчас, — эти тихие пруды и тихие аллеи?»

Тут скорбь не в том, что, как писал Флобер в «Госпоже Бовари»: «Нельзя прикасаться к идолам: их позолота остается у нас на пальцах» * — Флобер Г. Господа Бовари. Пер. с фр. А. Ромма. – М.: Художественная литература, 1965. С. 123. . (Цитата эта на удивление затаскана, и объясняет любое разочарование — от политического до семейного.) Обыватель напрасно ждёт от фантастов предсказания будущего. Скорбь в том, что полвека назад люди не могли предположить, что писатель Строгов вовсе не понадобится человечеству, что пирамидальная иерархия литературы рассыплется на тысячи маленьких личных пирамидок, и что, наконец, ослепительное солнце, горевшее в душе неизвестного нам Токмакова, будет светить в пустоте. Кто свет гасить будет? Пушкин? Строгов? Неизвестно.

Жизнь жёстче.