Даффи М. Мама. Папа. Я. / Пер. с англ. Д. Расковой. — Астана: Фолиант, 2022. — 216 с. (#foliantyoungadult)

Переведя лицо в «задумчивый режим», Андреа Уотсон объявила, что позвонила бы отцу. Ну, кто бы мог подумать? Да нет, не про Андреа. Не про её отца. И даже не про то, что этот вот ответ ему дала та самая — та самая Андреа, умней которой в классе и в целой параллели, пожалуй, просто нет. Но кто бы мог подумать, что между этой девочкой и старым добрым Барри — вон тем нахальным парнем, которого он знает уже почти пять лет, — вообще хоть что-что общее на самом деле есть? А между тем, он тоже, подёргав волоски, которые лишь пару дней назад как начали расти на этом его детском безвольном подбородке, — ответил, что «тогда бы, сказал, пожалуй, папе». Два голоса «за папу»... Для вывода, наверное, ещё пока что мало. Однако через час примерно то же самое ему и Карл сказал, добавив, ухмыляясь, что папа «той козлине его паршивый клюв уж, верно бы, начистил». Ещё один — понятно. А вот со слов соседа — со слов «крутого Бена» — его отец, «узнав об этом», спустя секунду сел бы в танк — и «подорвал бы гада», потом ещё — для верности — «прошёлся б огнемётом», а напоследок — «застрелил». Ага, четыре, в общем... К пяти часам их было ровно столько, что не осталось даже капельки сомнений. Один ответ на всех. Все выбрали его. Казалось бы — ну, вот: понятный, в общем, план. Какой-то, значит, гад посмел поднять на маму свою дрянную лапу. Не тратя время даром, звонишь скорее папе, и он, как Супермен — но только, разумеется, без красного плаща, эмблемы на груди, трусов поверх лосин и прочей мишуры, — бросает все дела и мчится к ней на помощь, творит с тем жалким типом примерно то же самое, что сделали бы папы опрошенных ребят, а ты стоишь поблизости и думаешь: «Отпад». И всё — готово дело... Ага, готово, как же. Загвоздка только в том, что храброго отца, который бы сказал: «Есессно, сынок», узнав от сына то, что знали только он, тот самый гад и мама, у Дэнни, как назло, «естественно» и нет.

Когда у Туве Янссон спросили, почему — «Ну, почему такой...такой „ужасно“ добрый? Боится, может, он — ну, что иначе, значит, его любить не станут?», — она тогда ответила, что Муми-тролль всего лишь чувствительный до дрожи — естественно, боится, и, кстати, очень многого. Но он ещё и умный, и в меру наблюдательный, и просто он однажды, ну, вроде как подметил, что именно любовь его храбрее делает. И ясно, разве нет, что он «ужасно» сердится, когда его внезапно лишают этой самой — как небо безразмерной, то синей, лучезарной, то тучной, неподъёмной, то перистой и лёгкой — сверкающей любви... Наверно, Дэнни Крофт похож на Муми-тролля. По крайней мере в том, надёжно скрытом смысле, который Малкольм Даффи, рассказывая всё, что происходит в жизни, от имени мальчишки, с ним вместе где-то ищет... Но, может быть, вы скажете, что это как-то странно: неправильно, наверно, и, в общем-то, нечестно, — поставить Муми-тролля, с его смешным животиком и снежно-белой мордой, живущего в семье, где все друг друга любят, на ту же, значит, полку, с хитрюгой Дэнни Крофтом — довольно щуплым мальчиком из пригорода в Англии, где нет, конечно, моря, нет леса или сада, чтоб можно было, скажем, сидеть на плоском камне и думать о забавном, пока твой Муми-папа, открыв окно пошире, не крикнет в него ласково, что чашка шоколада и пышные оладьи тебя там заждались. И то, что Дэнни Крофт решил, в конце концов, убить того «жирдяя» — бойфренда своей мамы (которая от страха, а может, от любви, а может, оттого, что прежде никого, помимо вот него, помимо Дэнни то есть, ещё ни разу в жизни как будто не любила... но кто, вообще-то, знает, о чём она и вправду печально размышляет, о чём теперь молчит, когда не отвечает, и что там видит в чашке с остывшим чёрным чаем... а только факт есть факт: она и впрямь не верит, что может стать «той женщиной» — «одной из двух в неделю», что дома, по статистике, вот так вот, «незаметно», «случайно» погибают), — ведь этот его замысел, как в школе говорят, «наглядно демонстрирует»... А что он демонстрирует? Что Муми-тролль — не здешний? Что Муми-тролль тут лишний... Но ведь по меркам Янссон, вселенной Муми-троллей и даже, если честно, по нашим тоже меркам, он, как и Дэнни, в общем, — всего лишь... да, подросток.

А помните ещё, ему порой казалось, что время замедлялось? И в это, значит время, им пойманное как бы за хвост или за лапу, все мысли почему-то — напротив, расширялись. Они росли, как он. И здесь, в его вселенной, им было в это время, уменьшенное кем-то до крохотных размеров игрушечных зверей, — ну, просто очень тесно. И мысли Муми-тролля тогда, ну, вы же помните, рвались отсюда прочь: бежали, как тот поезд — как тот набитый поезд, в который прыгнул Дэнни, когда сумел узнать, что папа у него, конечно, был «плохим» (ну, раз оставил их), но всё же не таким, как этот жирный тип, а значит, и не станет, наверно, церемониться — отнекиваться «совестью» — и сразу согласится избавить их от психа, как только Дэнни с ним немного познакомится. И мысли Дэнни Крофта, прижавшегося носом к вагонному стеклу, подпрыгивали в такт трясущемуся поезду, что мчался по холмам в далёкую Шотландию, где некий Стиви Риверс: его спаситель, может, а может, не спаситель, но просто... просто папа, — уже довольно долго — считай, почти полжизни — как прятался от правды.

Вообще-то, Муми-троллю легко давались эти... не то что бы случайные, но, скажем так, внезапные — и совершенно новые, «особые» знакомства, которые, однако, частенько причиняли его любимой маме немало беспокойства. Но Дэнни-то, конечно, свою не-Муми-маму любил ничуть не меньше, поэтому поездку за двести километров обставил столь умело, что та не догадалась — и целую неделю наивно полагала, что сын её находится с другими на экскурсии: осматривает замки, любуется озёрами и слушает учителя, поехавшего с ними. А что касается знакомств... Их тоже было несколько: «особых», разумеется.

Сказать, что он был зверски рад впервые в жизни увидать «родного Дэнни, мальчика!», под вечер воскресения нагрянувшего в гости, чтоб «только... только вот... с ним просто поздороваться», — ну, это как сказать, что дождь с утра до вечера у них тут, в Эдинбурге, редчайшее явление. Нет, Стиви был не рад. Точнее, очень зол. Он был настолько зол, что Дэнни в нём как будто бы увидел того типа со сжатым кулаком, оставшегося в Англии в компании бутылок и плоского экрана большого телевизора, его несчастной мамы и стопочки журналов. А что, если он тоже — поднимет, значит, руку? Ведь был же он когда-то... «А чем ты занимался?» Чем папа занимался, когда он не был папой? Ну, так — то тем, то этим: поджогами и кражами, угонами машин и всякой чепухой. И вспоминать не хочется. Теперь-то он другой — вот, режет помидорчики на ровные кружочки, срезает с хлеба корочки, раскладывает сыр — знакомьтесь, мастер сэндвича, торгует на углу... «Гордишься своим папочкой?» Ну что он мог сказать... Он мог ему соврать: за тот ужасный год, что мама-гад-и-Дэнни пытались жить втроём, они же в этом деле все-все поднаторели. Никто в семье «жирдяя» не знал о нём такого, что знали Дэнни с мамой, а значит, он и маму — не дэннину, а ту, свою, родную маму — обманывал всегда, прикидываясь милым, заботливым и щедрым, способным на поступки, достойные святого. А мама? Мама тоже. Врала же она бабушке, врала сестре и брату, врала родным «жирдяя», врала себе и Дэнни, скрывая, будто пятна от торта с шоколадом, вот эту... эту правду, заставившую Дэнни обманывать её, а также всех кругом, включая даже девочку, в которую влюблён... Гордится ли он папой, которого сослали из дэнниного города в далёкую Шотландию, когда тот был, наверное, таким же вот, как Дэнни — не взрослым, не ребёнком, запутавшимся в жизни, к нему несправедливой, рассерженным подростком? Пожалуй, да — гордится... Не тем, конечно, фактом, что папа разозлился, а тем, что было после, когда он согласился...

Возможно, в этот миг, история, «рассказанная» Дэнни — и потому, наверное, казавшаяся «лёгкой»: во всяком случае, весёлой и задорной, — становится до ужаса огромной, пронзительной, колючей, вероломной. Ведь Малкольм Даффи ставит каждого из нас, узнавшего себя — быть может, и не в Дэнни, не в маме его, может, и не в Стиви, а в этой ненормальной, абсурдной и реальной, забавной и кошмарной, как будто мечущейся жизни, — он «просто» ставит нас перед мячом и вратарём, мечтающим о том, чтоб этот наш удар скорей отбить. Забьёте гол — и тот расплачется, наверно. А не забьёте если? Себя же и сгрызёте. И как же быть вообще? Что, чёрт возьми, тут выбрать? Когда-то мамин друг, напившись, как обычно, сказал: «Нельзя, ты слышишь, Дэнни, спускать кому-то с рук». А Дэнни уточнил: «Кому нельзя и что?». А жирный гад ответил: «Да в том-то ведь и дело, что никому и ничего!». Потом была Шотландия. Была поездка та. Была неделя с папой, которая расширилась, как синяя вселенная: от крохотной надежды — до солнечного шара, и вспыхнула в тот миг, когда он спрыгнул с поезда, приехавшего в Англию. Ну, а потом, внезапно, на этого мерзавца, идущего из паба к себе в ночи домой, вот так вот и напали. Никто не видел, кто. Но кажется, шотландец: уж больно их язык на местный не похож.

Гордился ли он папой? Он сам не знал, пожалуй. Он думал, что всё сложится... немного по-другому, и смерть его врага не причинит вреда: ни маме, ни ему, ни Стиви — никому. Он просто пнул с размаху по белому мячу, похожему на голову бедняжки Муми-тролля. От страха пнул? От боли? Из мести? Или может... почувствовал, что в силах, что вправе, что он должен? У Даффи нет ответа. Он, как судья на поле, старается «молчать», позволив игрокам друг друга обводить, приклеив мяч к ноге, бить издали, с размаху, то пяточкой, то носом, изящно и не очень, стремительно и жёстко, — позволив им, короче, творить игру на поле. А кто в ней проиграет, кто выйдет победителем — решают футболисты. Вы скажете: «А мы?». Мы тоже — да, наверно... по-своему, конечно... внутри себя решаем. Однако правда в том, что мнения сторон меняются порой... Как планы, например. Как люди, как их чувства, как взгляды их. Как судьбы.