Вдруг раздается отдаленный звук, точно с неба, звук лопнувшей струны, замирающий, печальный.

Антон Чехов. «Вишнёвый сад»

Смотрите, догадайтесь промолчать,
Когда нахлынет небо голубое.

Юрий Визбор

Однажды я, уже подстарившись, съездил на слёт, где было много людей, певших песни и аккомпанировавших себе на гитарах. Там я совершил массу наблюдений за живой и неживой природой. Например, наблюдал концерт человека, подражавшего Митяеву до такой степени, что я думал, будто это сам Митяев и есть. Я сидел на краю котловины, на дне которой было футбольное поле и концерт. Это неописуемо, как сказала собака, увидев баобаб.

С ужасом должен признаться, что с восьмого класса по второй курс университета я очень любил бардовские песни. Сам пел, что скрывать. Мои воспоминания прервал звук снизу, из центра котловины. Человек на сцене произнёс прочувственно: «Когда у сердца есть мозги, то не видать тогда ни зги». Нет, ведь и вправду я делал стойку, когда слышал гитарный перебор. Я слушал передачу радио «Юность» под названием «Песни на просеках», пусть вздрогнут те, кто помнит, что это такое. Я Окуджаву знал наизусть. Да что там, я знал тех, чьи имена теперь и не произнести. Мы пели: «Стало-о-о ве-е-е-етрено.... И во-о-олны с-с-с перехлёстом-м-м...» И, разумеется: «Ну вот и поминки — бздымц-бздымц за нашим столом... Ты знаешь, приятель, бздымц-бздымц, давай о другом...» В этом месте был страдательный проигрыш... «А скока он падал — Да метров шестьсот...» И снова бздым-бзымц, и кружки чок-чок, и ещё раз ми-минор блям-блям.

Зачем мы разлюбили это? И, главное, зачем возненавидели тот прошлый мир, как те предатели, что, сорвав с себя погоны, топчут их в ярости? Причём я вырос в семье приличных людей, где не было даже гитары. Впрочем, тогда я думал, что с помощью этих песен мне легче будет понравиться девушкам.

А вот современные барды похожи на фисташки без трещинки. Я слушал их песни и бормотал о своём. «Мама, — подумал я, — я в аду. Когда я вернусь, и примусь бродить по улицам Флоренции, то прохожие будут шарахаться от меня: ещё бы, он был в аду!» С другой стороны — кто я? Какой-то хер с горы, музыкального во мне мало, вкусы мои причудливы, вид мой ужасен. Вот, лазай я до сих пор по горам, маша веслом на всех этих водоплавающих штуковинах, я, может, и не то бы сочинил. Я бы рассказал, как лыжи у печки стоят, и проведал бы о том, что людям немного надо — была бы прочна палатка, и был бы нескучен путь. Я бы воспел восходы и закаты, и, пьяненький, вышел на сцену. Дипломант Грушинского фестиваля, автор двух сборников. Мои злопыхатели находили бы утешение в книге Гарри Тобмака «Уринотерапия», которая, говорят, начиналась с фразы: «Не всем нравится пить мочу».

Но я был в подмосковной местности, тут, Господи, у холма над водой, рядом с адовой пропастью, откуда шёл концерт de profundis. Зачем вообще это всё? Ибо человек... Ибо человек... — тут я запнулся, после чего вздохнул и пошёл обратно к палаткам — на синий цвет и призывный свист газовой горелки, где уже пели про милую и солнышко лесное и то, что идёт по свету человек-чудак.

Но тема эта — серьёзная, и как-то я принялся слушать бардовские песни нон-стоп в рамках телевизионного концерта. Был там в основном Визбор. Не знаю, уж как это можно было на трезвую голову слушать, я-то интуитивно подготовился. А ведь это было моё прошлое, я ведь этим жил. Но теперь явственно ощущалось, что это — прах и тлен. Но когда станешь говорить такое в пределах слышимости советских нормативных интеллигентов, то обнаружишь себя внутри романа «Дар», в том месте, где описывается история про скандал вокруг книжки главного героя: «...Затем в альманахе „Башня“ выступил Кончеев. Он начал с того, что привёл картину бегства во время нашествия или землетрясения, когда спасающиеся уносят с собой всё, что успевают схватить, причём непременно кто-нибудь тащит с собой большой, в раме, портрет давно забытого родственника. „Вот таким портретом (писал Кончеев) является для русской интеллигенции и образ Чернышевского, который был стихийно, но случайно унесён в эмиграцию, вместе с другими, более нужными вещами“, — и этим Кончеев объяснял stupefaction, вызванную появлением книги Федора Константиновича („Кто-то вдруг взял и отнял портрет“)» * — Набоков В. В. Дар // Набоков В.В. Собрание сочинений русского периода в пяти томах: столетие со дня рождения : 1899-1999, Том 4. — М.: Simpozium, 2000. С. 482. .

Я, получив в юности иммунитет от авторской песни, то есть переболев ею, как корью, стал относиться к людям с гитарой с вежливым удивлением. Не сказать, что я их вовсе не видел и не слышал, но пришли иные времена. Кто в юности не был левым, у того нет сердца, кто потом не поправел, у того нет мозгов.

Но, возвращаясь к концерту, я ощутил некоторый ужас. Особенно страшно, было, что сейчас все эти старички стоят на сцене и старательно тянут свою классику. Не потому страшно, что старички неопрятны (они как раз опрятны), а то, что это всё умерло, как и те десять лет моей юности и всучить этот ключ без права передачи никому невозможно. Его нужно положить под половик и бежать из города.

Это не то, что можно описывать аккордами и буквами, это Атлантида. Дело не в том, что у них в песнях чудовищно плохие стихи, а в том, что это часть общей памяти, знамя революционного полка им. Бебеля. И я сам молился этим богам, и молитвам сопутствовали страсти, любви, дружбы, метания и прочее. А теперь весь этот мир истлел.

Песни Кобзона были честнее. Особенно, когда их слушаешь, стоя во второй шеренге, переминаясь. Сосед чешется, продрав дырку в кармане галифе. А динамик нам всем сообщает, что вновь продолжается бой и сердцу тревожно в груди. Сейчас тебя позовут, ты хлопнешь стоящего спереди по плечу и выйдешь принимать присягу. Тут всё честно — как «серб и молот» имени Набокова. И сердцу по-прежнему тревожно в груди.

Бардовская песня была символом задушевности, в ней присутствовала сломанная эстетика, надежда на счастье. А у Кобзона какая надежда? Обманувшие доверившихся находятся у Данте ниже обманувших недоверившихся. С такой же тоской, как я смотрел этот концерт, эмигранты сто лет назад, наверное, вспоминали своё имение, берёзки, и закат над рекой в Париже, понимая, что не вернутся никогда.

«Задушевность», — вот был девиз. И русский нормативный интеллигент, сам не замечая этого, был зеркальным отражением блатного, что слушал жестокие дворовые романсы. Про интонацию задушевности есть хорошая цитата по случаю: «К сожалению, я не терплю ресторанов, водочки, закусочек, музычки — и задушевных бесед. Бунин был озадачен моим равнодушием к рябчику и раздражен моим отказом распахнуть душу. К концу обеда нам уже было невыносимо скучно друг с другом. „Вы умрёте в страшных мучениях и совершенном одиночестве“, — сказал он мне, когда мы направились к вешалкам» * — Набоков В. В. Другие берега // Набоков В.В. Собрание сочинений русского периода в пяти томах: столетие со дня рождения : 1899-1999, Том 5. — М.: Simpozium, 2000. С. 318. . Другой писатель так описывал это всматривание в прошлое: «Доктор Цукки опустил бинокль. Как он раньше не подумал об этом: конечно же, металлическая труба должна экранировать от радиоизлучений. В таком случае возможно почти мгновенное прекращение действия стимулятора на
объект. Он покачал головой, представив, что должен испытать объект в момент наступления этого эффекта. Но самое удивительное — это то, что Карсуэлл полез туда снова. Из надёжного блаженства — в боль самоанализа. Любопытно, наркотик наоборот. Наркоман оглушает себя, чтобы отгородиться от мрачной действительности, здесь же человек погружается в мрачную действительность, чтобы отгородиться от блаженного покоя.

— Интересно, — пробормотал он, — отдаёт ли он себе в этом отчёт?» * — Юрьев З. Ю. Альфа и омега // Мир приключений № 13 Ежегодный сборник фантастических и приключенческих повестей и рассказов. — М.: «Детская литература», 1967.

Нет, песни эти остались, как говорят журналисты, справляя юбилей очередного покойника. Осталось ещё число 3.62, бывшее паролем для стариков, которым врачи уже запретили пить. Остались в памяти запах школьной формы, пионерские галстуки, медиаторы, сделанные из накладных ногтей, палатка «гробик» из брезента, и фотокарточка людей у костра, из которых половина на кладбище. Много что осталось — например, карнавал кукишей в кармане. Как его не полюбить? Но кукиши по своей природе прямо-таки обречены на пошлость. Можно сделать движение бровями, издать скорбный вздох. Но карманный кукиш он всегда такой.

Толпятся вокруг ожившие мертвецы, тянут ручонки, шепчут синими губами: «А аккорды помнишь? А эту, на первом курсе, помнишь? Помнишь, ягоду-помянику?»

В этот момент многие русские люди норовят позвать какого-то воображаемого друга из прошлого, подманивая его бутылкой и миской тефтелек. Потом они просыпаются в разгромленной квартире, обсыпанные алебастром с потолка, люстра валяется на полу, всё сожрано, какой-то толстяк наблевал в углу и теперь спит, обняв банку варенья.

Эстрада (особенно бардовская) устроена так, что она — символьное искусство, построенное на том, что тебе предъявляют не музыку, а символ музыки, не стихи, а символ стихов. Нельзя придираться, к примеру, к рифмованным строчкам, потому что они не настоящие, а символ. И к исполнению тоже, везде не жизнь, поэзия или звук, а сентиментальный символ чьей-то молодости, любви, радости. А в жизни человек живёт, получает разный опыт, стареет, умнеет (я слышал, что люди должны умнеть). И вот он понимает, что символы не работают сами по себе. То, что голоса дребезжат — реальность, а символ сентиментальности такого уже не искупает. Перед нами куклы, которые живы только потому, что мы кормим их своей кровью.

Некоторые барды были хорошими поэтами, не о них речь. Разговор именно о том, как люди кормят мир воображаемого рая своей сентиментальностью, и именно об этом я думал, слушая телевизионный концерт.

Но вдруг я поймал себя на том, что мычу, пытаясь подпевать этому мёртвому миру. Я-то наизусть помню то, что вам и не снилось. Любит человек заглянуть в бездну и сидеть так, почёсываясь.