18+
24.11.2016 Тексты / Рецензии

Жизнь с ключом

Текст: Владимир Березин

Иллюстрация: использован фрагмент картины Теодора Жерико «Плот „Медузы“»

Писатель-пешеход Владимир Березин о новом сериале «Таинственная страсть» и ключах без права передачи.

Люди, склонные воспринимать себя слишком уж всерьез, в результате смеются сами над собой. Об одном знаменитом дипломате рассказывают, что у него был свой опыт обращения с молодыми коллегами, имевшими обыкновение входить к нему в кабинет со слишком уж важным видом. Когда кто-либо из них направлялся к выходу, великий человек говорил: «Помните правило номер шесть». На это неизменно следовал ответ: «Да, сэр. Непременно, сэр». В дверях молодой сотрудник останавливался и спрашивал: «Простите, сэр. В чем заключается правило номер шесть?»

Дальнейшая беседа протекала таким образом:

— Правило номер шесть гласит: не принимайте себя чересчур всерьез.

— Да, сэр. Благодарю вас, сэр. А каковы остальные правила?

— Остальных нет.

Сирилл Норкотт Паркинсон. Законы Паркинсона.



«Роман с ключом» — довольно старое понятие в литературе. Ещё несколько веков назад сочинялись романы из жизни придворных (и вообще света), в которых реальные люди были выведены под псевдонимами, и не всегда прототипы были очевидны — поэтому к роману прилагался «ключ». То есть, список действующих лиц с расшифровкой.

Русская литература двадцатого века знала несколько романов с ключом — от «Скандалиста» Каверина и «Театрального роман» Булгакова до «Алмазного венца» Катаева.

Ключи к ним, напечатанные на папиросной бумаге, я сам видел вклеенными в книги.

«Таинственная страсть» Аксёнова — тоже роман с ключом, причём не первый у него в этом жанре, и сейчас вокруг него, а вернее, вокруг его экранизации * — Сериал «Таинственная страсть» (2016). Режиссёр Влад Фурман. Сценарист Елена Райская. В ролях: Алексей Морозов, Филипп Янковский, Чулпан Хаматова, Александр Ильин мл., Евгений Павлов, Алексей Агопьян и др. возникла некоторая ажитация.

Это нормальное состояние, которое описано минимум в двух классических книгах всё той же русской литературы ХХ века — в «Даре» Набокова, когда на героя обрушивается вал проклятий потому что, как объясняет ему мудрый собеседник Кончеев (ключ — Ходасевич), читатели-эмигранты выносили из России идеалы, будто иконы из горящего дома, а в книге, написанной героем Набокова, один из таких идеалов отнимают. Вторая великая книга называется «Приключения Незнайки и его друзей». Там, если кто не помнит, случилась история с живописью. Главный персонаж (кстати — маленький человек, что особая характеристика для русской литературы), когда прочие коротышки уснули, взял краски и принялся рисовать товарищей: «Пончика нарисовал таким толстым, что он даже не поместился на портрете. Торопыжку нарисовал на тоненьких ножках, а сзади зачем-то пририсовал ему собачий хвост. Охотника Пульку изобразил верхом на Бульке. Доктору Пилюлькину вместо носа нарисовал градусник. Знайке неизвестно для чего нарисовал ослиные уши. Словом, всех изобразил в смешном и нелепом виде» * — Носов А. Приключения Незнайки и его друзей // Весь Носов. — М.: ОЛМА-ПРЕСС, 2001. С. 13.
. Потом он устраивает выставку, и все коротышки, перемещаясь от портрета к портрету, смеются и хвалят Незнайку, но когда видят свои изображения, то приходят в негодование. Доктор Пилюлькин заставляет порвать творение Незнайки, обещая дать автору на ночь касторки, охотник Пулька решает больше не брать художника с собой на охоту. Художник Тюбик, как Хрущёв в Манеже, сообщает, что его портрет — «не портрет, а бездарная, антихудожественная мазня», после чего отнимает у Незнайки краски и кисточку.

И так происходит со всеми коротышками, доказывая универсальность готтентотской этики для людей любого роста.

В результате Незнайка восклицает: «Я никогда больше не буду рисовать. Рисуешь, рисуешь, а никто даже спасибо не скажет, все только ругаются. Не желаю больше художником быть» * — Там же. С. 14. .

Собственно, такова судьба всех романов с ключом, фильмов с ключом, да и сериалов с ключом.

Так и сейчас — уже появились статьи, где люди на полном серьёзе возмущённо восклицают: «Прочь руки от наших идеалов!», «Запретите им!», «Должны же быть границы!» — и тому подобное дальше.

Но внимательный зритель, которому не хочется ввязываться в чужие обиды (справедливые, как всегда) и чужое психотерапевтическое выговаривание, может всё же извлечь из этой ситуации пользу.

И у него есть, по крайней мере, три темы для размышления.

Роман с ключом похож на квантовую частицу — невозможно измерить у него все параметры одновременно

Первая — это само бытование художественного произведения с ключом. И тут уместен вопрос — были бы интересны нам все эти персонажи, если бы действие происходило на небольшом заводе. Некто Е. был бы молодым инженером, его жена А. — нормировщицей, В. — главным технологом, и к ним на завод устроился начальником одного из цехов некий провинциал.

Есть хорошая проверка, отличающая сплетню от литературного анекдота: нужно вычеркнуть имена и посмотреть, продолжает ли быть интересной драматургия рассказа.

И вот в случае Каверина или Булгакова текст мог жить сам по себе.

В случае с пёстрым миром шестидесятых, особенно в интерпретации Аксёнова всё немного иначе — и вот по Сети уже бродит увесистый, на полторы сотни имён, ключ. Там есть даже вовсе не участвующий в сюжете «летчик-испытатель, дважды Герой Советского Союза Захар Гуллай» — понятно, что это Марк Галлай.

Роман с ключом похож на квантовую частицу — невозможно измерить у него все параметры одновременно. В нём есть документальность, и, одновременно, он тут же начинает грешить против документа. Он интересен именно этой игрой в «угадайку», которая у некоторых авторов может остаться единственной ценностью текста.

Но Аксёнов — человек талантливый (я не очарован им, и это облегчает мне анализ), и у него, действительно, это не первый роман, где узнаваемые герои действуют под чуть изменёнными именами. С одними происходит расчет за былые обиды, другим поётся сладкий гимн благодарности. Правда, мне всегда мешало, что центральный персонаж во многих романах Аксёнова — удивительное Марти Стю. Есть тип героя, которого в женском варианте зовут Mary Sue (Мери Cью). Или, в мужском варианте, — Gary Stus или Marty Stus. Это прекрасный герой, наделённый всеми чудесными качествами, которые только могут быть, умом, проницательностью и храбростью. Обычно предполагают, что автор отождествляет себя с таким героем.

Беда случается в тот момент, когда автор начинает относиться к себе слишком серьёзно.

...сама книга — не точное описание эпохи шестидесятых, а гротескное, почти фельетонное их изображение

Аксёнов был таким мачо. У меня нет ни капли сомнения в искренности людей, что любили его тогда и любят сейчас. У Аксёнова была прекрасная биография и книги (на беду, мне больше нравились ранние), но как только его Марти Стю начинал настаивать на том, что он мачо, или даже проверять, не забыли ли об этом, то я ощущал некоторое сожаление. Но я-то что, я был на его стороне, а вот в глазах следующих поколений с ним случается неловкость. Речь-то не о личных качествах, а об образе, который перемешан с книгами. Спустя поколение начинается самое интересное — новый читатель начитает утомляться. Новый читатель — сам другой и много видел другого, и не испытывает инерционного уважения к герою.

Ему хочется сказать Марти Стю: «Не нервничайте, пожалуйста. Всё хорошо, мы рады, что у вас пригожие барышни норовят вам отдаться, мы рады, что у вас хороший английский и джаз ещё... Мы это помним. Не надо специально напоминать».

Вторая тема связана именно с явлением экранизации.

Не надо забывать, что зритель имеет дело не просто с сериалом, который далеко ушёл от книги «Таинственная страсть», но и сама книга — не точное описание эпохи шестидесятых, а гротескное, почти фельетонное их изображение. В сериале Аксёнова-Ваксона выпихивают из СССР почти сразу после событий в Чехословакии 1968 года. В книге есть ещё альманах «Метрополь», масса событий, иначе ведут себя те же герои, что остались на экране, но существуют ещё несколько важных для сюжета персонажей. Роман кончается похоронами Роберта Рождественского, где появляются, как на параде, выжившие.

В сериале возникает загадочная для меня история с раненым шахматистом, шурином Ваксона, который с пулей в спине добежал от Берлина до Москвы. Ну и ещё несколько странных эпизодов — не в том дело, что один отставной чекист справедливо говорит, что сотрудники органов вовсе не ходили по Москве шестидесятый в карикатурных шляпах с широкими полями из других времён. Эти эпизоды нелепы в рамках самого сюжета, если относиться к нему не как к комиксу, а как к байопику (Шишков, прости).

И внимательный зритель понимает, что аксёновская Москва — своего рода хемингуэевский Париж.

Москва шестидесятых в нашем сериале превращается в комикс

Есть такое сладкое представление о парижской жизни, неотъемлемом празднике, который всегда с тобой, где пьёт и дерётся Хемингуэй, где Фицджеральд живёт со своей помешанной Зельдой, где Пикассо рисует что-то из треугольников и квадратов, Гертруда Стайн даёт советы и происходит прочая фиеста. Внимательный читатель мемуаров понимает, что это миф, реальность печальна, алкоголики тяжелы в общении, безумие близкого человека — несчастье, дружбы и приязни часто преувеличены, но как писал Ролан Барт, миф сам по себе прав — самим фактом своего существования.

Москва шестидесятых в нашем сериале превращается в комикс, миф должен иметь чёткие контуры, а персонажи комикса всегда узнаваемы по недлинному перечню признаков.

Есть такой очень известный кинематографист, сценарист и киновед Наталия Рязанцева.

Она написала прекрасную книгу воспоминаний «Не говори маме», в которой, помимо прочего, содержится очень любопытное наблюдение: «Шкловский в старости часто плакал. Однажды на семинаре в писательском доме „Дубулты" под Ригой мы стали Виктора Борисовича расспрашивать про книгу Валентина Катаева „Алмазный мой венец". Тогда её все обсуждали, пытаясь уточнить прототипы, кто под каким именем зашифрован — где Есенин, где Мандельштам? Сначала Шкловский что-то отвечал, объяснял, а потом вдруг заплакал и прямо со сцены проклял Катаева, прорычал что-то вроде — „нельзя же так!" — и не смог больше говорить. Его увели под руки. Мы притихли, но не расходились». Рязанцева говорит: «„Они живые!" — кричал мальчик в пьесе Розова — про рыбок, выброшенных за окно. И вот великий старец, бывший боксёр, эсер, „скандалист", как окрестил его в своей книге В. Каверин, предстал перед обомлевшей аудиторией тем самым розовским мальчиком. Для него они были — „живые!" — через пятьдесят лет, и ему было обидно и больно за тех, кого походя унизил „этот бандит Катаев". (Хотя Катаев дал своим героям другие имена или прозвища, но это ещё больше разжигало любопытство.) Через полчаса Шкловский вернулся на сцену, и больше его про „живых" не спрашивали, он окунулся в историю и со своей гуттаперчевой улыбкой инопланетянина доказал нам, как дважды два, что до Шекспира никакой любви не было вообще, любовь выдумал Шекспир, и люди в неё поверили» * — Рязанцева Н. Не говори маме. — М.: Время, 2005. С. 316. .

Миф двадцатых состоял из чётких узнаваемых фигур — лысый, высокий, громкий: Маяковский. Женщина-вамп: Лиля Брик. Тихий и умный: Осип Брик, человек с фотоаппаратом — Родченко, кудрявый и пьяный: Есенин. Ну и тому подобное далее.

«Таинственная страсть» как раз формирует набор «сладких шестидесятых». Высокий, худой, в гавайской рубашке: Евтушенко. С запрокинутой головой, читает с подвыванием: Ахмадулина. Звукопись, и особая манера чтения — Вознесенский. Усики и гитара: Окуджава. Гитара и хриплый баритон: Высоцкий. Чтение монотонное, в нос, рыжина: Бродский. Заикание и бородавки — Рождественский. Ну и, наконец, настоящий мачо Аксёнов, который в каждой бочке затычка — и на трибуне в Кремле, и на суде Бродского, подсказывает Окуджаве слова песен и превращается в лидера всей компании. К героям прилипают детали одежды, нарисованные на куклах платья.

Миф окончательно сформируется, когда исчезнут свидетели

Любовь к хемингуэевскому Парижу довольно иронично показана Вуди Алленом в его фильме «Полночь в Париже (2011). Но миф «париждвадцатых» сформировался давно, а миф «москваоттепели» — кристаллизуется сейчас — из насыщенного раствора мемуаров и представлений. Поэтому можно всё — и шляпа с широкими полями на чекисте, взятая из гардероба Берии, расстрелянного десятью годами раньше, и то, что все знакомы, и все сидят за одними столами. Миф окончательно сформируется, когда исчезнут свидетели.

Но в разговорах о «Таинственной страсти» есть ещё одна сторона, связанная с литературой не в прямую.

И это очень важная, третья часть размышлений. Они — об особых переживаниях у тех, кому за сорок и дальше. Ностальгия ведь связана не только с молодостью, но и с компаниями, что, по сути, устойчивые объединения людей, повязанных общим временем — это одноклассники, однокурсники, сослуживцы. Участники некоторое время существуют совместно, часто дружат потом семьями. Я видел несколько таких сообществ — в наш тесный круг не каждый попадал, и тому подобное далее по тексту Высоцкого.

В компаниях случались прямые предательства — в девяностые это бывало точно так же, как и в иные лихие годы. Иногда обнаруживалось, что жёны перешли от одних моих друзей к другим. На удивление, это было не самой большой проблемой — отчего-то к такому привыкали быстро. Но сообщество продолжало жить — и вдруг что-то случалось: погибал один какой-то человек, который, как потом оказывалось, будто замковый камень, держал всю конструкцию, и лет через пять все разбрелись по жизни безо всяких предательств. Самой ужасной трагедией политизированных людей должно быть то, что друзья отчуждаются отнюдь не по политическим мотивам (по ним — в последнюю очередь), но чаще всего их неумолимо разводит сама жизнь.

И вдруг встреченные на улицах своего города и в чужих странах друзья оказываются чужими. Это трагично и неумолимо. Это куда трагичнее, чем распад империй или гнёт цензуры.

У меня есть подозрение, что здесь действует какой-то термодинамический закон — примерно так же, как в ядерной физике, с её характерными временами полураспада. Время жизни компаний из трёх человек вовсе не такое, как у компаний из десяти элементов. Одноклассники проживают одним способом, а коллеги по Чаринг-Кросской лечебнице — иначе расстаются (или сохраняют отношения).

Жизнь жёстче, чем мы думаем.

И это только один вывод из комикса.

А там есть масса пользы: честные обыватели вдруг узнали, что в песне, которые они слышат про шампанское и оливье в исполнении знаменитой певицы выпущены слова:

К предательству таинственная страсть,
друзья мои, туманит ваши очи

Те, кто поспокойнее, понимают, что «таинственная страсть» — это не только предательство, но и изменчивость, страсть — это не только тайный роман, любовь и прочие страсти, но и любовь к сочинительству, извинительная страсть к перу и бумаге (вариант — к клавиатуре).

Как им не верти в замочной скважине, это ключ без права передачи.

Другие материалы автора

Владимир Березин

​Монтажный цех Ильи Кукулина

Владимир Березин

​Праздник к нам приходит

Владимир Березин

​Правильно положенная карта

Владимир Березин

​Новая елка