Зеркало без героя
Текст: Сергей Морозов
Фотография unsplash.com/Roman Mager
Литературный критик Сергей Морозов об эволюции «школьной» прозы.
В последние годы Первое сентября стало днем траура. Начинается школа. Казарменная жизнь. Неволя.
Окончание летнего забытья раньше не воспринималось в столь трагичных тонах. Никогда еще школа так однозначно не приравнивалась к брэдбериевской «Детской площадке». Взрослые и дети отправляются в класс мучить друг друга. Как так случилось?
Если пройтись по тем книгам, которые написаны о школе, можно заметить, как совершался этот переход. Как общественное восприятие качнулось от радости к горю. Понять, почему все так и есть на самом деле, и в чем причины.
Ощущение стесненности школа порождала всегда. И это нормально. Требовать от школы абсолютной вольницы все равно, что настаивать на том, чтобы у штанов отсутствовали штанины. Настоящая общественная жизнь (а не беготня с ребятами во дворе), начинается в классе. Она и дисциплинирует. Животное становится существом политическим, попадая в организованное пространство школы. Растущего как сорная трава в поле индивида начинают окультуривать, подгонять под общественный стандарт. Это не хорошо и не плохо. Так есть. К тому же ограничение произвола благо, а не зло, как обычно полагают. Ребенок не думает о будущем. Он не так мудр и дальновиден, как принято считать у детских писателей, и вовсе не заглядывает в завтра. О нем думает школа. Будущее индивидом воспринимается скорее как обязанность. Ему хотелось бы вечного детства, вечного праздника непослушания. Поэтому навязанная память о том, что предстоит, раздражает больше всего.
Освоение диалектики зависимости и свободы происходит в классной комнате. Хаос и порядок, демократия и тоталитаризм, проверка общественных отношений на прочность — сколько коллизий скрывается за классическим противостоянием учитель и ученик! Оттого и напряженность отношений. Победа над учителем — признак способности противостоять всему обществу, а значит предложить альтернативу любому не устраивающему тебя настоящему, когда представится такая возможность.
Но школа еще не все общество. Школа — взрослый мир, адаптированный к детству, очищенная среда, как говорил Дьюи. Школа — социальная песочница. Первый коллектив. Первые рабочие часы. Первое принуждение к труду. Первый начальник — учитель, персонифицированное воплощение всей социальной системы. Все похоже и в то же время отличается от того, с чем встретится нынешний ученик в большой жизни. Отсюда неизбежная двойственность школы как института — стесняет и освобождает, готовит конформиста и реформатора, является моделью общества и в то же время дистанцируется от воспроизводства всех реальных отношений, в первую очередь негативных.
Все это поначалу не замечалось. Школьная жизнь в литературе была окрашена в индивидуалистические тона, а сама она все равно воспринималась в духе искусственной пристройки к жизни. Основное в школе сводили к морали и педагогике, личным взаимоотношениям. Социальный контекст уходил в бессознательное. Тут улица, а вот здесь уже школа. Четкое разделение. На учителя глядели морализаторским, оценочным взором. Видели в нем человека в наивном обывательском смысле слова. Учителей делили на хороших и плохих. И тот и другой ярлычок навешивался без особой рефлексии, по ощущению. Нехитрая классификация была освоена еще в детстве и затем перекочевала в романы и повести о школе. Доброта или злоба учителя оценивалась исключительно с точки зрения индивидуальных качеств.
Поначалу учитель был главной фигурой. Он шел в школу как в оранжерею или теплицу. От него всего-то и требовалось — быть хорошим садовником. Учителя — каста агентов хорошо устроенного разумного общества, герой, задача которого рассадить всех по шесткам. И все — коммунизм будет построен. Внимательные учителя вырастят прекрасных, человечных граждан, те позаботятся о следующем поколении. Так будет до бесконечности — «все выше, и выше, и выше!».
Вигдорова Ф. Мой класс. — Н.: Новосибирское областное государственное издательство, 1951. — 352 с.
Повесть «Мой класс» (1949) Фриды Вигдоровой, с которого можно начать отсчет нашей хроники обращения общества к школе, конечно, замечательная, до сих пор не потерявшая свежести, почти документальная книга о школе. Но это проза, несмотря на гуманистический посыл, авторитарная, нет, не по годам написания, а потому что педагогическая. Марина Николаевна, главная героиня, чистой воды прогрессор, решает в школе задачи в основном технические. И ее отвлеченная педагогическая евгеника легко объяснима. Общество работает как часы (благодаря ГУЛАГу или традиции — мы спорить не будем). В нем еще ничего не начало разъезжаться. Ценности не осмеяны и не подвергнуты сомнению. Общество образца 1946 года представлено как нечто очень простое (и в том, что Марина Николаевна работает с начальными классами — есть своего рода символика), где все очевидно. Здесь никто не останется глух к разглагольствованиям учителя Мельникова о страданиях Желябова, как в «Доживем до понедельника». Зазора между ним и школой нет. Всех достаточно легко усовестить и раскачать. Нужен только личный пример и горячее сердце. Скептицизм не набрал инерцию, все еще не стали слишком умными и самостоятельными.
Гуманист Марина Николаевна, подобно мистеру Стампу в «Электронике» ищет и находит кнопки у своих маленьких воспитанников. И, о чудо! Все работает! Мудрый классный кормчий, просвещенный монарх, ведет свой класс к новым свершениям. Учителя-супергерои спасают человечество.
В киноповестях Георгия Полонского «Доживем до понедельника» (1968) и «Ключ без права передачи» (1975) начинает возникать ощущение, что никаких кнопок нет. Реальность поплыла и пошатнулась. Она исторична. Сегодня одно, завтра — другое. Каждый день в газете новая передовица. Ученики начинают бузеть, родители высказывают недовольство. А учителя совсем не герои — «ложат и ложат», курят и играют по вечерам, печалясь о трагедии собственного несовершенства «Одинокого пешехода».
Полонский Г. Доживем до понедельника. — М.: Вече, 2013. — 320 с.
В фильме Станислава Ростоцкого «Доживем до понедельника» (1968) момент осознания Мельниковым, что он не современен, устарел, ускользает от зрителя. (Хотя прямых указаний достаточно: смешки коллег про пыль веков, собственное ощущение старости, закостенелости, жизнь в прошлом, а тут новая учительница и совершенно другой педагогический стиль, стиль содружества, а не назидания). Поэтому тоска Мельникова приобретает абстрактный экзистенциальный характер: он — человек, разуверившийся в том, что делает. Текст о том, что задули ветры перемен, и школа, учитель, тоже им подхвачены, превращается в избитую историю переживаний отдельного человека. Кризис личности интерпретируется в индивидуалистических и узкопрофессиональных тонах. Учитель, который перестал быть учителем. Почему? Ответ только в одноименной повести. Потому что время идет вперед. Общество меняется. А учитель стоит на месте. Честность, открытость — новые социальные стандарты, то самое веление времени, о котором так любили говорить на партсъездах. Общество проветривает школу, требует новой системы отношений. И изменения болезненны даже для таких просвещенных школьных деспотов, как Мельников.
Полонский Г. Ключ без права передачи. — М.: АСТ, Астрель, 2005 — 200 с.
В «Ключе без права передачи» (1975), другой киноповести Полонского, мысль о том, что школа не способна справиться с собственными проблемами, оставаясь в узкопедагогических рамках, занимает центральное место. «Ключ» окончательно дискредитирует идею прогрессорства и педагогического мессианства. Образование (расхожий лозунг прав) — дело всего общества. А спасти его может только «случайный человек в школе», тот, кому в критериях традиционного педагогического мышления в ней не место. Люди вроде Назарова, новоназначенного директора школы, вестники новых социальных изменений, которые школа должна воспринять. Самое опасное для школы — оторваться от реальности. Но теперь эта угроза — следствие излишней левизны, а не консерватизма. Учителя-новаторы, заигравшиеся в свои педагогические штучки, забывают о социальной ответственности. Авторитарный стиль сменяется манипулятивным, но старая претензия на исключительность остается. Что в итоге? Воспитание элитарности, особости, приподнятости над окружающими. Раса сверхлюдей-гуманитариев, противостоящих быдлу. Все шагают не в ногу, одни мы в ногу.
Здесь ситуация обратная той, что была в «Доживем до понедельника». Кто способен увидеть ненормальность складывающейся ситуации? Старый директор видела в педагогических эскападах Марины Максимовны лишь методическую новизну, и в силу узости воззрений не могла дать им адекватную оценку. Только Назаров, человек пришлый и случайный, не слишком сведущий в методике, но не потерявший социальной человеческой мерки, необходимой, в том числе и при решении педагогических вопросов, способен усмотреть в бездумной апологии новаторства опасность.
Повесть «Ключ без права передачи» замечательна и тем, что затронутая в ней тема профессиональной этики показывает, в каком направлении последняя будет развиваться в дальнейшем. Пока речь идет о субординации, взаимопонимании и уважении друг к другу, определенной доле толерантности. Но за все большим сближением учителей, родителей и учеников («мы ведь все одно дело делаем, правда?») уже брезжат политические баталии, борьба за власть в школе. Группы и кланы готовятся к выходу на сцену.
Поляков Ю. Работа над ошибками. — М.: АСТ, 2011. — 256 с. (Серия: Геометрия любви)
Последнее и случается в повести Юрия Полякова «Работа над ошибками» (1986). Общественное присутствие в школьной жизни, за которое так долго боролись, в ней лишено однозначно позитивной окраски. В обществе идут перемены и они настолько глобальны, что обессмысливают и обесценивают традиционную педагогическую проблематику «чему учить и как учить?». Школа тонет в болоте социальной рутины, воспроизводит нарастающую дисфункциональность социальных институтов, ситуацию, когда форма становится важнее содержания, а нормы, правила и ценности лишь игрушкой в руках распоясавшегося индивида. В обществе потеряна цель, «коммунизма не будет!». Культ вождей канул в Лету, вслед за ним ушло и почитание учителей. Игра на столкновении прекрасного завтра и несовершенного сейчас, присутствовавшая в повестях Полонского, становится невозможна. Скандальное происшествие — столкновение учителя и ученика, не более чем повод реализовать свои амбиции, добиться наибольшей выгоды. Речь не идет уже о педагогике, речь идет о выяснении отношений и установлении статусной иерархии. «Кто в школе хозяин?» Центральным вопросом школы становится вопрос о власти. Волей к власти в равной степени обуреваемы и родители, и учителя, и администрация, и сами ученики. Распад социального единства (он станет явным для всех пару лет спустя после выхода книги) запечатлен в «Работе над ошибками» очень точно. К чему все эти разговоры о совести и личности, светлых идеалах, когда на кону прагматические интересы? Общество навязывает школе свои правила игры, и только способность играть по ним определяет силу педагогического воздействия. Нажим, сила, сговор, взаимные уступки — вот оно оружие современного педагога.
В духе времени фигура главного героя Андрея Петрушова, вновь учителя по случаю, внутренне противоречива. Здесь задает тон не сомнение или заблуждение, а слабость. Герой отравлен идеологией соглашательства. Он не идеален, смертный и грешный, как и все остальные. Коррупция и социальная апатия пожирает советское общество. Главная цель не разрешить конфликт, а уладить его, притушить. Общество уже не мыслит категориями светлого будущего. Не может быть такой задачи и у школы. Вопрос о справедливости не стоит, перед директором проблема сохранения существующего положения. Это и есть застой.
Но повода для пессимизма еще нет. Изменить школу можно. Для этого следует менять общество, поэтому возвращение Петрушова в журналистику своего рода тарутинский маневр. Победы нет, но нет и поражения. Впереди неизвестность. Каким станет будущее, зависит от его деятельности на общественном поприще.
Иванов А. Географ глобус пропил. — М.: Азбука, 2012. — 384 с.
А вот в романе Алексея Иванова «Географ глобус пропил» (1995), написанном десятилетие спустя, перспектива социальных изменений отсутствует. Это глубоко асоциальная капитулянтская по своей сути книга. По содержанию — фантастика, по форме — комикс. Книга о похождениях супермена педагогики. Пьяный мастер Служкин показывает читателям чудеса учительского кунг-фу непрямого воздействия: обучать, не обучая, воспитывать, не воспитывая. Формально книга выстроена в логике противопоставления школы и жизни. Первую часть все занимаются ерундой, пьянствуют водку и хулиганят дисциплину, во второй внезапно растут над собой. Подобного рода конструкция излишне литературна и напоминает худшие штампы соцреализма. Удивляет и другое — то, что многие читатели, разинув рот, наблюдают за картинами «сплава», не замечая, что они представляют собой своего рода вариант Bad Day LA (компьютерная игра Американа МакГи, в которой простой парень из Лос-Анджелеса сталкивается со всеми возможными катастрофами и происшествиями — цунами, пожар, нашествие зомби, бандитские разборки).
Трудно отрицать правоту оценки ситуации, которая содержится в книге. Распад нормальной социальной реальности, который десять лет назад Поляковым только предрекался, теперь стал явью. Но беда Иванова в том, что он фактически призывает в этом развале обустраиваться. Его предположение, что все само может как-нибудь устаканится, основано на наивной вере в силу естественного воспитания. Не надо училок, не надо правильных взрослых. Дайте ребятам настоящее, и они возьмутся за ум. Мысль о том, что «все, приехали», у Иванова, таким образом, не доведена до конца. Какой конец? Еще есть лес, тундра, степь. Интересный ход мысли — ориентации на общество Иванов противопоставляет ориентацию на природу. В какой-то степени это соответствует педагогическим веяниям того времени — природосообразность круче культуросообразности. Но это не возвращение к истокам, а эскапизм в прошлое, руссоистская педагогика, за которой явственно читается ориентация на архаику. Расселить всех по пещерам, и тогда все как-нибудь образуется. Кто-то сдохнет, остальные поумнеют.
То есть перед нами совершенно новое явление в прозе о школе. Классический лозунг «бороться и держаться», балансировать между веяниями общества и задачами образования, сеять несмотря ни на что, сменяется ненавязчивым конкретно-историческим призывом «косить и забивать». Естественное и оправданное неприятие действительности переходит в неожиданное предложение «возглавить банкет». Быть свиньей, а не подлецом. А между тем за тончайшими оттенками различения «свинства» и «подлости» не скрывается никакой связной мысли. Трудно выдать четкие дефиниции, когда всякая логика отброшена как атавизм.
Служкин — убежденный эгоист. Вся его деятельность в роли учителя, озвучиваемые мечты и чаяния (святость, подвиги добродетели) иллюстрируют позицию «самоутверждение через унижение». Чистая достоевщина — я свинья, да святая в своем свинстве. Можно было бы сказать, что это вполне реалистично и созвучно общественным умонастроениям современности, деградации общественного сознания, в котором данные понятия отождествились. Это так, но не это главное. Главное, что в своих претензиях Служкин добирается до скрытого золота нравственных императивов. Самопожертвование интерпретируется не как отречение от себя, а наоборот, как жертва во имя себя. «Географ» Иванова — вдохновенная песнь распада. Довольный учитель разврата, сделав свое дело, отправляется на покой. В этой книге асоциальность переплетаются с антипедагогичностью. И если и стоит ее похвалить, то только за то, насколько наглядно и последовательно в ней подобная связка отражена. Лучший воспитатель — природа. Тезис сомнительный и нигилистический по сути. Не оставляющий никаких надежд.
И все же в «Географе» мы имеем дело с некоей распавшейся, гниющей, деградирующей, но пока что человеческой реальностью. Будущего нет, история остановилась, Служкин учит жизни в вечном свинском сейчас: «Ты — свинья, и я свинья, все мы братцы свиньи».
Учаев С. Пустое место. — М.: Издательские решения, 2016, — 430 с.
В «Пустом месте» (2016) Сергея Учаева, как следует из заглавия, нет уже ничего. Даже обломков чести, достоинства, эгоизма, рациональности, за которые можно было бы зацепиться. Некуда стремиться. Да и падать по большей части тоже. Стабильность небытия. Образ «пустоты» в одинаковой степени соотносим как со школой, так и с социальной действительностью. Людей, личностей, даже исповедующих разумный эгоизм там уже нет. «Нечто и ничто отождествилось». «Пустое место» — дневниковые хроники социального небытия, которое поглотило школу и отменило всю привычную тематику и проблематику, всю ту сложность возникающих в образовании коллизий, которая стала явной в позднесоветской литературе и кинематографе. Вместо конфликтов, стойких привязанностей и антипатий вялое существование в вакууме. Впрочем, не все так печально. Пустота — состояние, в котором даны концы и начала. Это и бездна, где все исчезает, растворяется, теряет свой смысл, и одновременно творящее ничто, содержащее возможности для созидания.
И школа, и общество уже ничего не значат. Они просто пребывают. Содержательное оскудение, господствующее в обществе, поражает школу. Живая жизнь (она присутствовала даже в «Географе») подменена монотонной механической деятельностью. Отсутствие в «Пустом месте» привычного пласта взаимоотношений главного героя учителя с учениками лишний раз подтверждает это. Герой отбывает часы и получает зарплату. В этом единственная цель его присутствия в школе. Не самое лучшее место для заработка. Но это и отражено в тексте. Школа — место, где некогда ковалось будущее, представляет собой социальное дно. И если у школьников есть еще какие-то перспективы, то для учителей, героев вчерашних дней — это конечный пункт. Дальше либо жизнь на помойке среди бомжей, либо могильный камень. Общество окончательно поглотило школу, упразднило различия, тем самым отменив всякое развитие, а значит и собственное будущее.
Депрессивный, переполненный мизантропией, дневник учителя Волынцева — полная противоположность восторженным жизнелюбивым запискам героини Вигдоровой. Волынцев не просто случайный, он — лишний человек в школе, сознающий в теории весь ужас происходящего, но неспособный противостоять ему на практике. Апатичный наблюдатель, который не сумел упростить себя до требуемого реальностью уровня, а потому неуклонно движется к собственной гибели. Его не заботит «мой класс», Волынцев от него просто-напросто отказывается. Он смотрит в окно, размышляет в пустом кабинете об окружающем его обществе. Всякая педагогика становится бессмысленной на фоне угасания социального целого. Педагогические вопросы меркнут перед проблемами общесоциального характера. Нет ни целей, ни ценностей. Ни будущего, ни прошлого, вечное неопределенное сейчас. Утрачена здравость восприятия и адекватность постановки целей. Все нужно начинать с нуля.
Раньше в школе был героический период, и литература его поддерживала и воспевала. Учителя — Гераклы и Прометеи совершали подвиги во имя человечности. Потом герои, вместо того, чтобы подвинуться, основательно в школе подзадержались. И попали под раздачу демократических перемен. Конечно, вышли новые бойцы, масса пришлых людей оживляла школу. Но идея «каждый по-своему прав» привела к падению авторитетов и краткому периоду конкурентной демократии. А затем победил хаос и охлос. Все кончилось ничем. И вот теперь общество глядит в школу, как в зеркало, и не видит там ни сегодняшних, ни завтрашних героев. И это, конечно, удручающее зрелище. Но и весьма поучительное. Если из него делать хоть какие-то выводы.