Если хочешь, чтобы от тебя держались подальше, запах — лучший телохранитель.

Чак Паланик, «Призраки»

В прошлый раз я написал про попытки сбросить кого-то с теплохода современности и мимоходом обмолвился о механизме имени Хармса. На самом деле он является не методом критики или публицистики, а приёмом или даже видом поп-искусства. Я о той фразе из миниатюры «Четыре иллюстрации того, как новая идея огорашивает человека, к ней не подготовленного», которую произносят читатель, рабочий, физик и Ваня Рублёв. За эту неделю я послушал разных людей, которые говорили мне, что прежде, чем рассуждать на эти темы, я должен был досконально изучить социологию, психологию и демографию читателя-обывателя, что новая критика в самом деле логична и аргументирована, нужно только сделать усилие над собой и полюбить её свежий запах. Я, конечно, расстроился, поскольку быть внимательно прочитанным — счастье редкое, и мне оно выпадает не часто. Ничего нового в старых приёмах я не вижу, никакой критики, в том числе новой, нет, но в наше тяжёлое время нужно быть снисходительным к разным безумцам. Тем более, что речь, разумеется, не о критике, а вообще о наших столкновениях с разными предметами. Всё неожиданное или непонятное нас пугает, и естественной реакцией в первую очередь бывает гнев или (если повезёт) смех.

Иногда ниспровержение обветшавших святынь забавляет. Иногда — вызывает так называемый испанский стыд. Судьба некоторых ниспровергателей происходила у меня на глазах, и я видел примеры очевидного успеха. У кого-то ограничивается одним ниспровержением, — так при аварийном пуске ракету выплёвывает из подводной лодки на поверхность, но тем всё и кончается. У других потом начинает работать маршевый двигатель, и летающий снаряд достигает нужной цели: всё зависит от таланта и вменяемости. Да и история литературы говорит о том же.

Сентенция «А по-моему, ты не писатель, <нрзб>» мало влияет на успешного писателя. Даже на меня не особенно влияет, не говоря уж о настоящих успешных литераторах. Ну, помилуйте, какая Яхина или Водолазкин схватится за сердце, кого из них вынесут вон со сцены, огорошенных новым знанием. Думать, что они ужаснутся своим грехам и начнут работу над собой, вменяемому человеку не приходится. Сразу вспоминается довлатовская история:

«Писателя Воскобойникова обидели американские туристы. Непунктуально вроде бы себя повели. Не явились в гости. Что-то в этом роде.

Воскобойников надулся:
— Я, — говорит, — напишу Джону Кеннеди письмо. Мол, что это за люди, даже не позвонили.

А Бродский ему и говорит:
— Ты напиши „до востребования“. А то Кеннеди ежедневно бегает на почту и всё жалуется: „Снова от Воскобойникова ни звука!..“» * — Довлатов С. Соло на «Ундервуде» // Довлатов С. Собрание прозы в 3 т. Т. 3. – СПб.: Лимбус-Пресс, 1993. С. 260.

Нет, критик может найти обидчивого писателя (разумеется, такие есть) и радоваться, что тот впал в ярость или уныние. Но и тут налицо нечистота эксперимента: может, у литератора в тот момент случилось похмелье или издательство задолжало роялти.

Проблема и в качестве критики. В этот момент хорошо бы предъявить манифестационый образцовый текст: вот мы на коне, здорово у нас получилось, поглядите. И мы придём в восторг, но пока этого не произошло. Давным-давно, и по сию пору в рамках того же приёма высказывалось много смешных претензий Достоевскому за «круглый стол овальной формы». Я даже написал специальный текст с разбором этих претензий — да и, поди, не я один. А уж с Толстым вовсе дурной сон: в случае с его знаменитым романом применялись две тактики. Первая была в обвинении яснополянского жителя в дурной стилистике, и том, что он теряет управление в длинных предложениях, косноязычен и не умеет писать, а вторая вовсе оказалась политической. Авраам Норов (в высшей степени интересный человек, потерявший при Бородино ногу), успел перед смертью написать отповедь Льву Николаевичу. Речь шла о том, что Толстому переврал всю историю Отечественной войны. Так прямо Норов и писал: ну что же вы, граф, сами боевой офицер, такие ужасные вещи пишете, как не стыдно. Плюнули нам, ветеранам, в лицо и проч., и проч. Беда этих придирок (особенно хорошо видных на примерах из классики), в том, что возникают они вне логического аппарата. «Война и мир» не сводится к исторической точности (об этом хорошо писали Осип Брик и Виктор Шкловский да и прочие формалисты). А вот понять, как механизм больших текстов работает, задача куда более сложная. Здесь можно привести пример из недавних времён, когда Веллер учил Довлатова, сколько патронов в автоматном рожке, и что из этого вышло, но это мы исключим ради экономии места.

Я не претендую на подробное знание современного бурления, но то, что видно издалека, во-первых, выдаёт малую начитанность участников, во-вторых, нечуткость к метафорам, и, главное, совсем другую их целевую аудиторию. Это не писатель, который вдруг решит поменять творческий метод. Даже не общество или издатель, — такое было возможно в архаичной литературной ситуации, когда критик был проводником власти или обращался к ней с советом — сюжет, описанный Михаилом Булгаковым в романе «Мастер и Маргарита». Но никакой современный партийный критик не может повлиять на маркетинговый отдел издательства. Нет, целевой аудиторией паровой машины имени Даниила Хармса становятся не-читатели. Иначе говоря, те люди, которым по какой-то причине не хочется составить своё мнение или они заскучали на второй странице, потому что в голове у них нечто древесно-стружечное, и длинные слова их расстраивают.

История с романом «Доктор Живаго» явила нам экскаваторщика Васильцова — фигуру выдуманную, но идеально описывающую огромное количество реальных не-читателей. Не будем же мы говорить, что это была адекватная реакция. Да для выкрикнувшего хармсовскую фразу, последующая слава сомнительна. Это показывает история человека, что как-то сказал с трибуны: «Поэтому, если сравнить Пастернака со свиньей, то свинья не сделает того, что он сделал. А Пастернак — этот человек себя причисляет к лучшим представителям общества, — он это сделал. Он нагадил там, где ел, он нагадил тем, чьими трудами он живёт и дышит» * — Семичастный В. Е. Доклад на торжественном пленуме ЦК ВЛКСМ, посвящённом 40-летию комсомола // Соколов К. Б. Художественная культура и власть в постсталинской России: союз и борьба, 1953-1985 гг. – М.: Нестор-История, 2007. С. 188. . Как мы видим, тут тоже случай фекальной метафоры. Не стоит радоваться и одобрительному шуму после её применения: всегда можно набрать достаточное количество дурных экскаваторщиков.

Я ещё раз скажу, что не все популярные ныне книги прелесть как хороши. Но если кто-то вдруг воскликнет: «Поглядите, тут круглый стол — овальной формы», то такой критик рискует попасть в неловкое положение. Причём, я чаще всего слышу тут интонацию, взятую из фильма «Цирк»: «Господа, у неё чёрный ребёнок! Чёрный ребёнок!» Некоторое количество клакеров поддержит, но такая реакция — не похвала аналитическим способностям. Это то явление, которое хорошо описывает фраза «Нет ничего смешнее слова „жопа“, набранного типографским шрифтом». На этом и построен паровой аппарат им. Хармса.

В этот момент ты начинаешь себя чувствовать персонажем знаменитого набоковского романа: «Летали такие выражения, как „спекулянт“, „вы не дуэлеспособны“, „вас уже били“... Говорил даже Буш, говорил, перекрикивая оскорбительные возгласы, ибо из-за природной темноты его стиля никто не понимал, что он хочет сказать, пока он сам не объяснил, садясь, что всецело присоединяется к мнению предыдущего оратора. Гурман, усмехаясь одними ноздрями, занимался своим мундштуком. Васильев покинул своё место и, сев в угол, делал вид, что читает газету. Лишневский произнес громовую речь, направленную главным образом против члена правления, похожего на мирную жабу, который при этом только разводил руками и обращал беспомощный взгляд к Гурману и к казначею, старавшимся не смотреть на него. Наконец, когда поэт-мистик, шатко встав и качаясь, с многообещающей улыбкой на потном, буром лице, начал говорить стихами, председатель бешено зазвонил и объявил перерыв, после которого долженствовало приступить к выборам. Ширин метнулся к Васильеву и принялся его уговаривать в углу, а Фёдор Константинович, почувствовав внезапную скуку, нашёл свой макинтош и выбрался на улицу.

Он сердился на себя: ради этого дикого дивертисмента пожертвовать всегдашним, как звезда, свиданием с Зиной!» * — Набоков В. В. Дар // Набоков В. В. Собрание сочинений русского периода в пяти томах. – М.: Симпозиум, 1999. С. 499.

Но самое главное, повторяюсь, в том, что было довольно явно, безо всяких экивоков, написано в предыдущей заметке. Нет никакой критики в традиции Белинского или Писарева, а потом какого-нибудь Кирпотина или Ермилова, нет и критики в духе Лакшина или Дедкова. Это время кончилось. У не очень искушённой публики есть инерционное уважение к слову «критик», но оно постепенно проходит, как симптомы простуды. Можно, впрочем, его подхватить и прицепить к пиджаку, но это вроде наград-«умалатовок». Орден есть, а содержания за ним нет.

Поэтому рассудительные люди чуть что открещиваются от этого звания и называют себя филологами, рецензентами, журналистами — да мало ли других имён.