Слово давно уже не является мельчайшей неделимой частицей стиха. Поэзия стремится не только к преодолению устоявшихся смыслов, но и к разрушению смысловых единиц — с образованием новых. В стихотворном контексте части слов могут быть не менее выразительны, чем сами слова. Это явление легко проследить на примере внутрисловного переноса — популярного в современной поэзии приёма:

* — Борис Колымагин. Из книги «Костерок моего сюжета». «Дети Ра» 2007, № 1-2.

В большинстве случаев внутрисловный перенос решает локальную текстовую задачу, которая сводится к лингвистическому понятию «выдвижения» * — в лингвистике текста, риторике: акцентирование внимания адресата на особо значимых, по замыслу автора, содержательных элементах текста. . Акцентируется либо образ, мотив или композиционная часть стихотворения, либо смысловая пауза и многозначность, либо игра с ожиданиями читателя. Так у Колымагина пара «воспоминания/поминания» легко предсказывается благодаря фразе «давно уже страсти промчались» и образу старушки, но из-за приёма взгляд задерживается на этих словах как на чём-то значительном.

Набор таких локальных задач хорошо изучен и вызывает скуку * — См., например, Москвин В.П. — «Стиховой перенос: типы и функции», Кузьмин Д.В. — «План работ по исследованию внутрисловного переноса».
. Перенос в них — не более чем инструмент. Даже если довести частоту такого приёма до предела, это не создаёт особой поэтики — стихотворение рассыпается на части, рассчитанные на визуальное восприятие, а созвучия, образованные переносами, становятся их границами:

* — Елена Кассирова. Угрызения совести. «Воздух» 2009, № 1-2.
Новую жизнь внутрисловный перенос обретает в стихотворениях Василия Ломакина. Игровая составляющая устранена за ненадобностью, а частицы слов в каждой строке образуют свою языковую систему знаков:

* — Ломакин, В. Стихи 2003-2013 гг. М.: Новое литературное обозрение, 2014.

Если в стихотворении Елены Кассировой созвучия, образованные внутрисловными переносами, становятся элементами графики, и их фонетическая функция отходит на задний план, то в стихотворении Ломакина происходит обратный процесс. Например, на отрезке «гол о вой о мостовую о» благодаря разбивке слов безударные «о» становятся ударными — протяжный вой ощутим и непрерывен: «о-о-о-о-о-о-о». Разъединение слова «это» приводит к строке «то не кровь», и мерещится интонация народной песни (возможно, поминальной, например: «То не ветер ветку клонит <...> Не житьё мне теперь без милой»). Парадоксальным образом графический приём рождает звук — не теряя при этом визуальной убедительности. Сочетание «и там выши» на слух воспринимается как «и там выше» — движение вниз (падение «о мостовую») сменяется движением вверх (вознесением). И в следующей строке: «т крест» — недорисованный крест видится в букве, оторванной от слова «вышит».

Слово «Ударившись» с самого начала подсказывает мотив созидания из разрушения. Текст похож на прозаическую фразу, по которой как следует треснули и сложили из осколков мозаику, иллюстрирующую скрытые смыслы высказывания. Вознесение на крест — проживание чужой смерти как собственной. Ужас родителя, потерявшего ребёнка, не поддающийся осмыслению. Разъединение слов здесь созвучно утрате смысла жизни и отражает новый язык, который возник после утраты. Акцентная роль внутрисловных переносов сведена к нулю — наоборот, отсутствие переносов в последней строке выделяет надпись «любимому сыну», от которой и выстраивается многомерный опыт горя.

Впрочем, стихотворение Ломакина уникально не особенностями техники переноса, а тем, как оно воздействует на читателя. У поэтов, использующих внутрисловный перенос в роли игрового или выразительного элемента, заметен расчёт на предсказуемое понимание, и нет существенной разницы, развивают ли они ожидания адресата или обманывают. Например, в другом тексте Бориса Колымагина * — Также из книги «Костерок моего сюжета». благодаря инерции чтения вслед за рассечённым «бого/подобием» мысленно возникает «бого/падение», так как слова стоят в одном падеже и близки по звуку:

Василий Ломакин, наоборот, ориентируется на непонимание, которое преодолевает в стихотворении вместе с читателем, не пытаясь угадать ход его мысли. Характерно, что из слова «увид/ела» выделен «уви́д», что в некоторых южнославянских языках (например, в сербохорватском) означает «инсайт»: интуитивное прозрение, не основанное на логике. Но и без этой подсказки (я мог её и выдумать) непонимание, которое провоцирует абсурдная, загадочная графика текста, сменяется озарением, когда разрушаются границы слов и проявляется их содержимое. Поиск адресата очевиден: поэтому стихотворение и напоминает рассказ: «Ударившись головой о мостовую, она увидела, что...». Очевидно и нежелание автора потакать привычной, обобщённой логике чтения.

По тому, владеет ли автор языком непонимания или опирается на предсказуемый словесный код, можно провести границу между по-настоящему сложными текстами и теми, в которых удовольствие от процесса шифрования затмевает всё остальное. Связь между замыслом и приёмами, при помощи которых он реализован, не должна загораживать сам замысел. В конечном счёте любое стихотворение — либо «удар головой о мостовую», либо нет.