18+
22.04.2021 Тексты / Рецензии

​Вторая жизнь законченного пса

Беседовала Вера Бройде

Обложка предоставлена ИД «Самокат»

О спасенной жизни потерявшегося Пули́ка из книжки Клер Лебур пишет обозреватель Rara Avis Вера Бройде.

Лебур К. Пулик / Пер. с фр. А. Васильковой; ил. автора. — М.: Самокат, 2021. — 88 с.

Отведав пирога с начинкой из порея, посаженного Мамонтом ещё в начале марта, и фирменной подливкой, добытой, разумеется, Пули́ком на помойке, Черничка облизнулась, тихонько улыбнулась и низким хриплым голосом исполнила романс. На вкус он был таким же, как чёрствое печенье, которое макаешь в горячий шоколад. Таким же, как лимон, политый сверху мёдом. Таким же, как ириска, приставшая к зубам. Таким же, как кусочек загнувшегося сыра, не съеденный на завтрак, забытый на обед, оставленный без дела, без масла и без хлеба, на треснувшей тарелке, отдельно ото всех. Романс был, если честно, похож на эту книгу. Он был одновременно и радостным, и грустным, пронзительным, и кротким, и горьким, как редиска, настойка или правда, и нежным, как рассвет, как шерсть на подбородке, подушечки на лапах и этот долгий взгляд из-под косматой чёлки. И тот занятный факт, что пела не актриса и даже не цыганка, а серая и грязная, большая, как черника, упавшая на землю, обычная, печальная, растерянно смотрящая, во всём одну себя винящая собака, которую хозяева, уехав прочь из города, чтоб вдоволь отдохнуть, оставили вот тут, — как будто прибавлял черничному романсу оттенок меланхолии, а повести Лебур — воздушно-кукурузную солёную мелодию, вечерним солнцем сочинённую в тот час.

Лебур К. Пулик


Когда-то жизнь была... Вообще-то, не была — хотела быть, наверное, но так и не смогла: иначе говоря, она казалась славной. Зима или весна, гроза или жара — какая, к чёрту, разница, когда вы просто вместе: сидите рядом в кресле и смотрите рекламу, идёте в магазин за чем-то несъедобным, гуляете по лесу, вдыхая пряный воздух, и едете в машине, открыв пошире окна, — навстречу приключениям, которые вас там, куда вы направляетесь, уже, конечно, ждут. И важно только то, что вы с ним заодно, и вас не разлучить: ни городу, ни времени, ни людям на перроне, ни жалким обстоятельствам, ни суетной манере обнюхивать столбы, дверные косяки и каменные урны. И кто бы мог подумать — уж точно не Пулик, — что кое-что из этого коротенького списка способно вдруг разрушить не только ход судьбы, его собачью жизнь, но весь привычный мир, казавшийся счастливым; и день, что стал началом не в полной мере грустной, почти смешной истории, разрежет всё, как нож, на то, что было «до», и то, что будет «после»; и сложный вкус другой, второй по счёту жизни, окажется настолько... настолько благородным.

Лебур К. Пулик


Вопрос, который тут, в истории Лебур и бедного Пулика, так прямо не стоит, а словно где-то там, за урной, хитро прячется, звучит, на первый взгляд, как будто даже просто: а кто из них пропал? Кто, собственно, исчез? Кто страшно оплошал в тот августовский день? Хозяин или друг? Пулик или Франсис? Один из них считал, что это только он — во всём виновен он, никчёмный глупый пёс, отвлёкшийся на урну от главного на свете. «Я просто отбежал...совсем-совсем чуть-чуть...на несколько минут... Хотелось осмотреться...понюхать кое-что... Я знаю, так нельзя... Я вёл себя ужасно! Я вовсе не планировал... а вышло вон ведь как: я просто бросил друга...родного человека», — корил себя Пулик, рассказывая так, как видел «правду» он и как её Лебур, с его суровых слов, стремилась передать. О том, как всё случилось, по мнению Франсиса, мы так и не узнаем. Есть версия Грушо́ — ещё одной собаки, забытой на вокзале, которую Пулик, помчавшийся как ветер, за поездом по рельсам, в тот странный-странный вечер случайно повстречал. Согласно этой версии, Пулик был не виновен — виновен был Франсис, который, как и многие, всего лишь бросил друга, «забыв» о том, что было, и что тот самый друг, в отличие от многих, жил вовсе без кавычек. И если правда здесь — в больших глазах Грушо, то нет нужды решать — решать вопрос о том, куда же, чёрт возьми, тогда пропал Франсис и чем же, чёрт возьми, теперь заняться псу... Вот только этот пёс не будет настоящим — зашедшим в книгу так, как входят к себе в дом, — когда, не тратя сил, легко поверит в то, что бросили его.

Лебур К. Пулик


Мой дом — моя собака, мой личный штат Айдахо, мой мир — моя душа, мой самый лучший сон — мой тайный суперпоезд, решивший отдохнуть — не ездить больше в город, а жить в густом лесу, где я теперь живу и где живут они: коричневато-палевая Плюшка, с трудом держащая мобильный телефон в своих коротких лапках, пастух Грушо — любитель спать с газетой, и Брюс Великолепный — единственный из всех, кто, бегая рысцой, любуется пейзажем, задрав повыше нос, а также серый кот — ворчливый повар Мамонт, и Жак, и Бенуа, и Вишенка, и прочие — такие же, как я, те самые собаки, с которыми любой, не будь он человеком, им, верно, мог бы стать... Так выглядит картина, которую Пулик — не будь он только псом — наверное бы смог, как автор, описать. Но, к счастью, он не тот...не этот...не такой. И все его «слова» рисует Клер Лебур. И книга про собак становится иной — застрявшей между двух вращающихся рядом, друг друга задевающих миров: в одном живут смешные псы, в другом — такие люди, которых эти псы в их прошлой жизни «бросили». А ровно между ними, помимо этой книги, растут не менее смешные, чем нарисованные псы, на них и впрямь похожие, лохматые и шумные, пугливые и робкие, бесстрашные и добрые, ещё пока не взрослые. Они.

Лебур К. Пулик


Наверно, дело в детях, которых любят псы, и в этой «беспричинной», до ужаса наивной, заманчивой любви. К тому же, как известно, они куда разборчивее нас: острее чувствуют солёное и сладкое, мечтают о конфетах, как мы о повышении, и снятся им брикеты с фисташковым мороженым, а кислый козий сыр и горький чёрный кофе внушают отвращение, похожее на страх. Потом они привыкнут. Обиды — как таблетки, слова — как карамельки, мечты — как косточки от вишен: всё можно проглотить, как этот мерзкий сыр, унылый едкий кофе и стыдный красный страх, похожий на сырое отвращение. Ну, а пока Пулик таскается из поезда в Париж, пока, не чуя лап, шатается по городу, почти не зная голода, пока во всех кафе развешивает снимки «пропавшего Франсиса», сидит, как будто столб, застывший на перроне, и смотрит на прохожих, отчаянно стараясь увидеть тот пиджак, услышать этот голос, учуять сладкий запах родного человека, — его «спасают» дети, бегущие из школы, и те смешные псы — его родные псы.

— Больше всего на свете я люблю детей.
— Больше, чем пирог из порея с помойной подливкой?
— Конечно, нет, ты что, с ума сошёл?

От этого и вправду становится щекотно: из носа что-то льётся и чешутся глаза — они слезятся, да? Наверное, от лука в том самом пироге — и едкой жгучей боли, съедающей «виновных» и, верно, вот поэтому оставленных животных. От чу́дной смеси лая и розового перца — и веры в этих странных, разумных и галантных, похожих на мечтателей, спасателей, бродяг, похожих на детей, но только не на нас — живущих тут собак... А может, и не важно, откуда эти сопли, а важно только то, что плакать невозможно, рассматривая морды Пули́ка и Грушо́, Чернички, Брюса, Плюшки и прочих коммунаров, живущих в старом поезде, который едет стоя. Они ведь не ревели, когда Черничка выла, играя на гитаре, а музыка рассказывала то, что каждая из них и так, вообще-то, знала, но просто, может быть, страшилась, не желала, стеснялась признавать.

Лебур К. Пулик


Другие материалы автора

Вера Бройде

​Книжные люди

Вера Бройде

​Виктор Гюго был очень толстым

Вера Бройде

Вниз!

Вера Бройде

​Кусая булочку с лакрицей