— Мы ведём жизнь довольно прозаическую, сказал он, вздохнув, — пьющие утром воду — вялы, как все больные, а пьющие вино повечеру — несносны, как все здоровые.

Михаил Лермонтов, «Герой нашего времени»

Санаторий стоял у подножия знаменитой горы. Место было трагическое: рядом убили человека. Убитый хмурился с обелиска на месте гибели. Усы его топорщились, и был он, понятное дело, невесел.

Странно, кстати, но мы легко можем представить себе смеющегося Пушкина. Смеющегося Лермонтова представить себе очень трудно.

Я попал в этот санаторий случайно: меня позвали на Творческие Мастерские АСПИ читать молодых авторов с Северного Кавказа. Авторов поселили всё в том же санатории, и жизнь пошла по медицинским правилам. Я помнил такие мероприятия прежних лет — в весёлом алкоголическом бреду, в огне скоротечных романов. Оттого я дивился этой иной, трезвой жизни. Не знаю, может, эти молодые люди были так скрытны, а может, просто изменились времена и обстоятельства. Самое невероятное, если молодые писатели нынче знают меру — вот это мне было бы удивительно и тревожно.

Внизу мигал огнями Пятигорск, красивый курортный город, проросший своими названиями в русскую литературу. Но сидя в санатории у подножия Машука, я чувствовал себя внутри романа «Волшебная гора» Томаса Манна. Поживёшь в окружении больных, поймёшь, отчего героев великого немца так тянет на философию. Санаторий — это было очень сильное решение, урок и укор благополучному человеку, важный опыт для того, кто смотрит вокруг внимательно.

К тому же мир переменяется, никогда не будет прежним, и это самое время говорить о конструкции сюжета и особенностях стиля в санатории, стоящем между гор.

Я приехал сюда на поезде и ностальгически вспомнил, как когда-то ехал на Байкал, и отец моего друга, большой учёный, взял с собой в дорогу две диссертации, которые дали ему на отзыв. Одну он прочитал по дороге туда, а другую — обратно. Диссертантам не повезло (по крайней мере, одному), и всё из-за того, что пребывание в поезде предполагает вдумчивое внимательное чтение: тут время течёт по-другому.

В вагоне я прочитал дюжину рукописей молодых прозаиков, и для них было бы лучше, чтобы я летел самолётом. Впрочем, с прозой дела обстоят несколько иначе, чем с чужими диссертациями: качество текста понимаешь довольно быстро. Сложнее дать дельный совет, поэтому нужно сделать несколько замечаний.

Оценивая рукопись, многие путают три уровня — корректуру, редактуру и внутрицеховые советы.

Корректура нужна буквально всем. Редактура — тоже, но хороших редакторов мало. Я старался избегать редакторских претензий: они самые легкие, но их должен давать человек, работающий с текстом на постоянной основе.

Был ещё и другой совет, который при прежней власти обычно давали при отказе в толстых литературных журналах: «Старайтесь больше читать классическую литературу». Над этим клишированным советом много издевались, но сейчас, у подножия Машука, я вдруг услышал, что сам произношу эти слова. То, что казалось мне универсальной формой отписки, оказалось неочевидной многим необходимостью. А писатель должен быть начитан, как ни крути. Он должен понять приёмы предшественников, чтобы выдумать свои, увидеть чужие ошибки, чтобы не повторить их, а сделать собственные. Поэтому мне пришла в голову мысль, что, может, не менее эффективно на семинарах разбирать не неловкие тексты молодых, а классические образцы — рассказы классиков. Там видно, как сделана литература, как подбираются метафоры, как точно, без потерь и лишних деталей, собирается пазл сюжета.

Но главный цеховой совет, который можно дать любому: получи профессию, чтобы не превратиться в литературного нищего, чтобы не объедать родню. Но что самое главное, сторонняя работа даёт писателю свободу. Не обязательно надрываться на стройке или умирать в душном офисе, полном клерков, будто банка — скорпионами.

Ильф и Петров всю жизнь работали в газетах. Пятигорск получил от них дополнительную литературную славу, вдобавок к прочной, уже давно имевшейся. Там стоят два памятника их героям — один просит милостыню, другой продаёт билеты в Провал. Но слава эта только кажется забавной.

Соавторы посвятили Пятигорску одни из самых трагических страниц романа о поисках стульев. Вот дачный поезд, «бренча, как телега, в пятьдесят минут дотащил путешественников до Пятигорска. Мимо Змейки и Бештау концессионеры прибыли к подножию Машука. Был воскресный вечер. Всё было чисто и умыто. Даже Машук, поросший кустами и рощицами, казалось, был тщательно расчесан и струил запах горного вежеталя».

Бендер и Воробьянинов ещё кажутся бодрыми, они разглядывают местных жителей и отдыхающих, которые ходят в сандалиях и рубашках с отложными воротниками «апаш», но, главное — в белых штанах. Концессионеры пьют нарзан по пяти копеек за стакан, а за вход в парк «Цветник», где много музыки и весёлых людей, с них берут гривенник. Именно там, на входе теперь стоит бронзовый Киса с печальной перевёрнутой шляпой. На дне шляпы пусто, лежит только сиротливая современная монетка в пятьдесят копеек.

Но надлом в героях уже виден. Именно там Бендер произносит знаменитую фразу: «Эх, Киса, мы чужие на этом празднике жизни». Вокруг белые штаны, но не те.

Герои спят у нарзанного источника, ночуют на земле у места дуэли Лермонтова и зарабатывают переноской багажа. Денег нет, и, чтобы выкупить стулья у похмельного театрального монтёра, Воробьянинов зарабатывает на репутации бывшего члена Государственной думы семь рублей двадцать девять копеек, а Бендер — ровно пятнадцать рублей («Десять копеек! Дети и красноармейцы бесплатно! Студентам — пять копеек! Не членам профсоюза — тридцать копеек»). Как мы знаем, он торговал видами на Провал, что описывается как «Небольшая, высеченная в скале галерея вела в конусообразный (конусом кверху) провал. Галерея кончалась балкончиком, стоя на котором можно было увидеть на дне провала небольшую лужицу малахитовой зловонной жидкости».

Но самое важное в том, что Ильф и Петров приводят туда, в Пятигорск других героев своего романа, будто на прощальное свидание. Изнурёнков, давший Воробьянинову трёшку, мурлычет в «Цветнике» романсы, Эллочка-Людоедка гуляет по аллеям парка, ест шашлыки голубой воришка Альхен со своей женой.

И внимательный читатель видит, что два концессионера уже совсем не те, что в начале романа. Они не просто поиздержались, они измотаны скитаниями. Именно в Пятигорске повествование выходит на финишную прямую, и герои движутся по ней, будто лосось на нерест — путём смерти и отчаяния. Остап становится суетлив и нервен, удача то и дело оставляет его, а Воробьянинов впадает в апатию. Как говорится в известной пословице: «Укатали сивку крутые горки». Я рассказываю всё это так подробно, потому что я, как и всякий обыватель, в юности отождествлял себя с Бендером, но, подстарившись, понимаешь, что на тебе пыльный пиджак и лысина. Советы твои неочевидны, а жизнь не сбавляет скорости, течёт, пузырясь, как минеральная вода «Славяновская».

Всё это понимаешь, когда эти двое взбираются на Машук со своими стульями, когда «Внизу прочными недвижимыми огнями светился Пятигорск. Пониже Пятигорска плохонькие огоньки обозначали станицу Горячеводскую. На горизонте двумя параллельными пунктирными линиями высовывался из-за горы Кисловодск».

Хорошая книга, где описано красивое место, место трагедии, в которую всегда превращается фарс. Но мы-то помним, что это трагедия, как трагична жизнь вообще — известно, чем она кончается. А след её сохраняется, только когда записан.

Но я как-то отвлёкся от темы «Волшебной горы». А пока я смотрел на молодых прозаиков и поэтов, за которых, видимо, погиб Леонид под Фермопилами. При этом мимо, как в странном балете, проезжали инвалиды-колясочники.

Когда я ходил по парку, то слышал обрывки разговоров медленно бредущих куда-то пациентов. Маленький шахтёрский город, месторождение урана, не город даже, а бывшая воинская часть номер четыре тысячи четы... И остальное уносил ветер. Старик на лавочке рассказывал медбрату про войну, которую застал мальчишкой, инженер на пенсии говорил с кем-то невидимым, и я не мог понять, у него в ухе наушник телефона, или он просто сообщает мирозданию трудную историю своей жизни. Это были не авантюристы из столетней уже давности романа, обычные люди со стаканами «Ессентуков» в руках, что лилась из кранов рядом со столовой.

«Вот они, не записанные никем жизни, — думал я. — но кого убедишь описать этот исчезающий мир? Сложно заставить кого-то фиксировать тот, что меняется прямо сейчас, на глазах. Поди, попробуй, передай соль тем, кто будет меня завтра слушать в комнате городской библиотеки».

Но еда меня окружала санаторная, диетическая. Соли на моём столе не было.