Что общего у взволнованной немецкой девочки-подростка начала третьего тысячелетия, впервые в жизни касающейся клавиш фортепиано, обезумевшего мужчины с пистолетом, в 1927 году бегущего по Эдем-парку, что в Цинциннати, вслед за величайшей любовью своей жизни, и русского поэта, где-то в 70-х знакомящего нью-йоркских тараканов с творчеством гениев Серебряного века? То, что в философском плане все они являются героями коротенького — и только притворяющегося каламбурической потешкой — стихотворения Германа Лукомникова:

летят уУуУуУуУуУутки
промеж уток
летит жуткий
промежуток
говорящий
про межу так
роковую
кроме шуток

Куда бы мы ни летели, вместе с нами будет двигаться жуткий промежуток — да, созданный нами же, нашей стаей, нашим движением, но от этого, увы, не легче. Уничтожить его не получится. Можно только попытаться сузить его, заполнить чем-то или наоборот, расширить до бездны, с которой будет уже иной разговор. Можно сочинить про жуткий промежуток красивую историю, можно честно задокументировать его, а можно возвести реальность на новый экзистенциальный уровень. Как это происходит, видно в нашем обзоре. Герои «Внучки» Бернхарда Шлинка пытаются построить что-то хорошее в страшной трещине, пробежавшей по истории Германии в ХХ веке. В «Призраках парка Эдем» Карен Эббот рассказывает о феерической любовно-криминальной драме, случившейся, когда во время легендарного крестового похода против пьянства вся Америка провалилась в коварную щель между буквой и духом закона. А персонажи автофикшн Юрия Мамлеева «Скитания» повествует о мытарствах позднесоветских эмигрантов, преодолевших Атлантический океан — и вместо земли обетованной попавших в чудовищный провал между Востоком и Западом.

Мой дедушка не фашист

Быть хорошим, ответственным немецким дедушкой — задача непростая. Особенно, если тебе пошел восьмой десяток. И отцом ты никогда не был. И внучка твоя — не агукающий комочек, а пятнадцатилетняя барышня с громадным шилом в одном месте, твердо намеренная насилья старый мир разрушить до основанья, а затем построить такое, от чего у тебя оставшиеся волосы встают дыбом. И ты только что с ней познакомился. И о ее существовании ты узнал из записок жены, которые обнаружил в доме после ее смерти от несчастного случая — или это все же было самоубийство вследствие затяжной депрессии? И все происходящее — вовсе не счастливое воссоединение семьи, а исключительно твой личный безумный квест, потому что стоя перед удивленной Зигрун и ее откровенно недовольными родителями, ты даже ничего про «родную кровь» им пролепетать не можешь. Ведь твоя покойная жена отдала рожденную не от тебя дочь в приемную семью прямо перед тем, как сбежать к тебе в Западную Германию.

Кажется, это достаточно экстремальная задача для дедушки-божьего одуванчика, всю жизнь посвятившего своему книжному магазину? Нет, мы еще не дошли до «вишенки на торте». Дочь, которая не хотела иметь с ним никаких дел, и внучку, которой скрепя сердце и в обмен на материальную помощь все-таки разрешили у него гостить, Каспар обнаружил не где-нибудь, а в националистической сельской общине. Женщины в дирндлях, мужчины в кожаных штанах, земледелие, физкультура, хоровое пение у костра, духовные скрепы, печенье в форме свастики, терпеливое ожидание подходящего времени для очищения многострадальной родины от иностранной скверны.

Нет, это не тот закат Европы, о котором говорят возбужденные люди в интернете и на телевидении. Это всего лишь плод печального союза маленьких человеческих ошибок и больших политических промахов. И может быть, в какой-то мере результат эгоизма. Юный Каспар хотел ощутить родную страну целой, почувствовать Восточную Германию своей, взял пропуск и отправился за Берлинскую стену — исследовать чужой мир. На слете немецкой молодежи он увидел Биргит и влюбился так, что готов был перебраться за стену навсегда. Но Биргит тоже отчаянно хотела покорять незнакомый мир — и тот, что за стеной, и тот, что за пределами Германии. И решила, что брать в новую жизнь ребенка, по ошибке зачатого в жизни старой, не хочет. Так Биргит счастливо сбежала к любимому человеку на «светлую сторону», а малышка Свеня осталась на «темной стороне», выросла — и влилась в трагическую армию юных восточных немцев, чьи надежды на будущее оказались разрушены вместе с Берлинской стеной. Пройдя через исправительную школу и разрыв с приемной семьей, Свеня решила, что сломает все то, что сломало ее. И передаст эту миссию дочери.
В мягком, европейски-сдержанном повествовании Шлинка смешалось множество литературных черт. «Внучка» — это и драма одной сложнонесчастной семьи, и чуточку детектив, и деликатное рассуждение о мрачных тенях, которые отбрасывает история на жизни маленьких людей, местами даже проблескивает классический комедийный сюжет — «он был не готов заниматься ребенком, но пришлось». Но самое интересное и тревожное начинается, когда книга уверенно сворачивает в сторону педагогической поэмы. Кроткий интеллигент, потерявший любимую женщину и открывший позорную тайну, способен на многое. Каспар твердо решил наладить отношения с внучкой, восстановить то, что было потеряно. Но как наладить отношения с очаровательной, умной, веселой, любознательной, имеющей задатки талантливого музыканта девочкой-тинейджером... которая в ХХI веке свято уверена, что все лучшее — это немецкое, Гитлер хотел мира, холокост — это фейк, у Германии кругом враги, проклятые черномазые спят и видят, как лишить немцев их немецкой гордости и готовятся с минуты на минуту захватить страну изнутри и снаружи, повергнув ее в хаос, спастись от которого можно будет, лишь прильнув к корням в сельской общине? А любой, кто пытается утверждать обратное, конечно же, хочет обесценить, растоптать и извести все, что Зигрун дорого, и саму Зигрун, потому что именно так устроен мир. Проблема чуточку серьезнее розовых волос, громкой музыки и пирсинга в пупке, не правда ли?

Что же делать с горячо любимой, но страшной внучкой? Поспорить? Отшутиться? Промолчать? Поставить Чайковского и предложить угадать, немецкая это музыка или нет? Записать на уроки фортепьяно? Прочесть лекцию? Тихо подбросить распечатку статьи, где подробно объясняется, почему дневник Анны Франк — не германофобская подделка? Найти какое-то хитроумное сочетание всего вышеперечисленного? Она не вынесет, если он на нее надавит — или она именно этого и хочет? За дипломатическим подвигом Каспара следишь с замиранием сердца. И кажется что-то у него начинает получаться... Возможно, нужнее всего этот роман окажется родителям подростков и просто тем, по чьей семье кошмарной бороной прошлась политика.

В умных книгах у таких историй не бывает однозначного хэппи-энда. И во «Внучке» его, разумеется, нет. Это не роман о том, что утяжеленный эхом войны конфликт поколений можно просто взять и разрешить. И не о том, что подростку-националисту можно просто поставить правильную музыку. Но это роман об упорстве и надежде. И о плодах, которые они способны приносить — после войны, после Освенцима, после краха светлого будущего, после самых чудовищных разочарований. После всего.

Адам убивает Еву

Удивительным образом преломляются старые истории в Новом Свете. В Эдемском саду — ну хорошо, в Эдем-парке города Цинциннати, штат Огайо — мужчина убил женщину, не стерпев ее коварства. Правда, потом он утверждал, что любил эту женщину всей душой и совершить злодеяние его заставило таинственное свечение, то и дело возникавшее вокруг его головы и нашептывавшее ему ужасные вещи. А потом путался и заявлял, что во всем был виноват ее счастливый смех. А потом признавался, что мечтал прикончить погубившую его мерзкую распутницу уже давно. Мужчина был отнюдь не наг, хотя нижнего белья на нем не имелось — он его не выносил из-за повышенной чувствительности кожи (и это была лишь одна из множества причуд джентльмена с тонкой нервной организацией и тяжелыми руками). А на женщине было черное шелковое платье. И ни о какой невинности речи здесь не шло. О, эти мужчина, и женщина — когда-то бывшие по сути ничтожными кусками американской глины, но силой хитрости и дерзости поднявшиеся до невиданных высот — уже давно стали величайшими мастерами в деле производства, хранения, транспортировки и продажи запретного плода. Жидкого и жгучего. А змей? Змей был, но, представьте себе, его послала соблазнить женщину как раз та, кто ограждал людей от запретного плода. А когда искушение приняло крайне неожиданный оборот, она, увы, ничего не смогла сделать в силу причин весьма деликатного характера...

Эта занятная вариация библейского сюжета могла бы прийти в голову многим американским прозаикам — от разудалых сатириков вроде Кристофера Бакли до зловещих фантазеров вроде Чака Паланика. Но так уж вышло, что придумала его сама жизнь. Карен Эббот, проделавшая огромную работу по изучению источников — официальных справок, архивных документов, досье, дневников, писем, газетных статей, книг, и показаний свидетелей и протоколов судебных слушаний — знакомит читателя с одной их самых захватывающих драм американских ревущих 1920-х. Действующие лица:
Сухой закон — скандальное и неудачливое детище законодателей США, открывшее американцам много неожиданных и неприятных подробностей касательно сложных отношений морали и экономики.

Джордж Римус — несчастный сын немецких иммигрантов, затем — ловкий фармацевт-мошенник, затем — одиозный адвокат, затем — король американских бутлегеров, взявший под контроль 35% всей торговли спиртным в США и создавший практически собственное авторитарное алкогольное государство в государстве. Эксцентрик невиданных масштабов, говорящий о себе в третьем лице, в минуты волнения завывающий, как баньши, дарящий в качестве сувениров бриллианты и вешающий в доме хрустальные люстры размером с лимузин. Self-made man без страха, упрека и совести. Отчаянный герой, вошедший в историю права, став первым, кто выступил в роли своего собственного адвоката, после того как заявил о своей невменяемости. Хитрец, который обманул в этом мире всех и вся — кроме собственных ревности и психопатии.

Имоджен Римус — Мартышка, Сороконожка, Премьер-министр алкогольной империи Джорджа, его великая любовь, его жертва и его погубительница. Говорят, ее призрак до сих пор бродит в Эдем-парке.

Помощник генерального прокурора Мейбл Уокер Виллебрандт — обладательница острейшего ума, железной силы воли и крайне опасного положения женщины на «мужской» должности. Мастерски умеет балансировать между «слишком женственным» и «недостаточно женственным», не нанося психологической травмы чувствительной общественности, и прятать под волосами слуховой аппарат. Поставила перед собой цель во что бы то ни стало положить царствию Римуса конец. Не от большой нелюбви к спиртному, а потому что в ее положении иначе нельзя.

Франклин Додж — лучший агент Виллебрандт, получивший особо важное задание расследовать деятельность Римуса и втереться в доверие к его супруге, но... ох уж это нескромное очарование преступных женщин и незаконного предпринимательства!

Карен Эббот отлично владеет жанром исторического науч-попа. История почти столетней давности, изобилующая «техническими деталями» и досадными лакунами, под ее пером превращается в изящный детектив. И в то же время сдержанности Эббот хочется аплодировать стоя. Хроника борьбы американского правосудия с Джорджем Римусом полна философских триггеров, как «Симпсоны» пасхалок. Чего здесь только нет: проблемы морали по ту и эту сторону закона, проблемы закона по ту и эту сторону морали, тонкие нюансы феминизма в эпоху, когда женщины только-только получили право голоса, и, разумеется, восхитительные особенности восприятия обществом начала ХХ века психических заболеваний (та часть романа, где суд и присяжные пытаются определить степень вменяемости Римуса — отдельная пронзительная песня). Возьмись за нечто подобное отечественный автор, одержимый «проклятыми вопросами», мы могли бы получить произведение, зашкаливающее по уровню эпичности и невыносимое по степени рефлексивной зубодробительности. А Эббот, просто не забывая о сносках и кавычках, цитирует сухие документы и брызжущие духом времени газетные статьи, предлагая читательскому рассудку справиться с несовершенством и амбивалентностью исторического процесса самостоятельно. Иногда нашему уму отчаянно не хватает именно этого.

Там, где больше не живут чудовища

Само название книги уже соблазняет мозг на создание изящного орнамента. Литературно-философский путь Юрия Мамлеева начался в 1960-е с самиздатовских «Шатунов» — гротескного отчета о жизни зловещих экзистенциально-маргинальных персонажей, мучительно и травматично расковыривающих границы бытия — и вот в эпоху уже совсем иных исторических перемен до читателя добрались его «Скитания» — позднее, автобиографичное произведение, посвященное конкретному, физическому путешествию Мамлеева и его жены в США и попытке наладить там достойную жизнь. От бессонно-медвежьих шатаний — к благородным скитаниям, от хтонических маньяков, нимфоманов, автофагов и куротрупов, ломающих конструкцию мироздания — к скромной советской интеллигенции, жаждущей в чужой до инопланетности стране не человеческой плоти и крови, а всего лишь скромного кусочка американского пирога: публикаций, социальных поглаживаний, теплого местечка в журнале или колледже (не такси же водить!). От метафизического реализма — к реализму. Звучит заманчиво. Не будем же томить читателя, потому что Юрий Мамлеев — это не тот автор, коего следует обсуждать с заботой о хрупкости нервной системы или беспокойством о сохранности уникальной сюжетной интриги. Если на свежеопубликованном конце шатунно-скитального отрезка вы надеетесь обнаружить что-то вроде трогательной еретической простоты позднего Пастернака, то зря.

Издатели решили выпустить «Скитания» под одной обложкой с уже издававшимися «Американскими рассказами». С одной стороны, хороший замысел: показать две грани мамлеевской Америки. С другой — на фоне рассказов «Скитания» выглядят еще чудовищнее, если только можно так сказать о произведении, рассыпающемся и умирающем на глазах у изумленного читателя именно из-за отсутствия чудовищ. Америка малой прозы Мамлеева — это низкобюджетная урбанистическая преисподняя, населенная бомжами, крысами, кругляшами, смердунами, тараканами, мутантами, бандитами, гнусными капиталистами и чем-то невыразимым. Вся эта харизматичная компания занимается тем же самым, чем занимаются жители отечественного мамлеевского бестиария — убивает, умирает, срет, мастурбирует, перерождается, познает истину, хохочет, поет... ну разве только приговаривая при этом: «How are you? It is nice weather». В некой параллельной вселенной такой выворот страны великих возможностей, пожалуй, смогли бы признать и По, и Лавкрафт, и Бротиган. Навязчивая карикатурность здесь смягчается живительным безумием, а маниакальная повторяемость мотивов и образов обретает вид изящного художественного приема. «Скитания» же больше всего походят на членовредительский эксперимент: отрежу-ка я от своего литературного организма ужас и посмотрю, что будет. Когда нечто подобное проделывают над собой пытливые мамлевские герои, наблюдать за ними интересно, и результат оказывается как минимум любопытным. Но мы еще из «Кто подставил кролика Роджера» знаем: что можно делать мультяшке, для человека обернется катастрофой. Мамлеев в «Скитаниях» фактически засовывает себе в рот петарду по примеру Даффи Дака. Вот только он не Даффи Дак.

Автор устраняет из нарратива монстров, и нарратив умирает. Тут и там в нем взблескивают мамлеевсие метафорические чудеса, проглядывают отдельные реликты его химерической вселенной — «И прежде чем он успел пожать её холодные, как у мёртвой лошади, ладони, она принялась так хохотать, что Андрей нервно вздрогнул», «Первое, что они увидели, очутившись на улице, была огромная седая женщина, которая среди прямолинейной толпы медленно шла, устремив неподвижный взгляд в помойный бак вышиной почти с неё. Справа, на другой стороне, онеподвижились две закутанные в какие-то полуодеяла фигуры. Взгляд нищей почти парализовал Лену; глаза у неё были голубые и кожа белая, но взгляд — тяжёлый, настолько тяжёлый, словно весь помойный бак был заполнен золотом, а она медленно шла к нему, чтобы вобрать это золото в себя, съесть его». Но это добыча палеонтолога, блеск отполированной мертвой кости. Жизни без чудовищ и безумия здесь нет. Андрей и Лена Круговы — двойники Юрия и Марии Мамлеевых, старательно обитают в симулякре Америки, описанной такими словами, какими ее мог бы описать человек, никогда в ней не бывавший, а просто почитавший перед обедом советских газет, окруженные чучелками других русских эмигрантов и движущимися макетами прогнивших американцев. И добро бы хоть один смердун вылез из этой гнили, но нет, не из чего вылезать, и хоть бы рассыпались эти декорации, обнажив чей-то голый половой орган, хоть бы тараканы, которым читает в полутемной каморке стихи отвергнутый бездушным Западом русский поэт, заговорили. Молчат тараканы, не дают ответа. А там, где молчат тараканы, звучат философские разговоры о ложности американской демократии, лицемерии капитализма, неженственности американских женщин и неопалимой духовности России. Пересказывать эти разговоры здесь бессмысленно, посмотрите лучше Первый канал.

От храма отломили горгулью. Тут-то и оказалось, что камня под горгульей отродясь не было, а храм картонный. Можно ли кому-то что-то вырастить в таком промежутке, покажет лишь время.