Жингра Ш. Лето с Жад / Пер. с фр. М. Пшеничниковой; ил. Н. Пивко. — СПб.: Поляндрия Принт, 2020. — 159 с.

Не будь история написана словами, она бы выглядела так, как снятый много лет назад на старый полароид портрет нахмуренного неба в чернично-розовых тонах. Как пойманные в кадр большие шерстяные облака — наверное, подвешенные кем-то после унылого дождя для быстренькой просушки. Она бы выглядела так, как отпечатки пальцев лета — мгновения, подхваченные ветром: осколки белых раковин, пушистые птенцы, идущие за мамой вдоль каменной гряды по утреннему пляжу, кусты шиповника, склонённые под тяжестью цветов, сосновые иголки, похожие на сотканный деревьями ковёр, закатные лучи гранатового солнца и капельки росы, повисшие на нитях огромной паутины. Среди всех этих снимков виднелся бы и тот, где мальчик чинит крышу, а рыжая собака сидит внизу и ждёт, когда же упадёт ещё одна дощечка. И был бы там каяк, плывущий по реке в звенящей тишине — такой, вы знаете, особой тишине, когда улавливаешь в воздухе все эти трепетные звуки, которые когда-то казались только шумом. И были бы тюлени, поющие с печалью о чьей-то боли, чьей-то смерти, о чьей-то первой встрече, прощании, любви... Возможно, кто-то возразит, что снимки так не скажут, ведь это просто снимки, а снимки не умеют говорить. Однако если вспомнить, что все слова из книги — по сути, просто палочки, составленные вместе под разными углами, а вовсе не картины, написанные маслом, не снимки полароида, которые мы видим, когда её читаем, — тогда идея звуков, услышанных вот здесь, на этих фотографиях, как будто нам показанных героями Жингра, не вызовет неверия, ухмылки и сомнения. В конце концов, всё дело в том, кто именно снимает, кто пишет, кто читает — иначе говоря, кто пропускает красоту через себя и делится увиденным, услышанным и узнанным с другими.

И кто бы мог подумать, что мёртвая старуха, оставившая мир задолго до того, как умерла, сумеет сделать то, что так отчаянно пытался Робин Уильямс, сыгравший психотерапевта в картине «Умница Уилл Хантинг». А ведь её саму считали ненормальной — почти безумной, неприступной и печальной. Без дома, без машины, без мужа, без детей, без кошек и друзей, лохматая, костлявая, сердитая колдунья, живущая в убогой старой хижине, затерянной в лесу на странном Птичьем острове, похожем на ошмёток, который северные бури когда-то оторвали от Квебека. Такой она казалась всем, кто знал её, кто ещё помнил Анну. И только маленькая Жад — наверное, похожая на Анну, которой та была лет шестьдесят, а может, семьдесят назад, — считала эту женщину прекрасной. «Что, между прочим, совершенно тривиально, — как, надо полагать, заметит кто-нибудь опять, — ведь нас обычно тянет к тем, кто кажется „своим“, таким же, как и мы, пускай и ненормальным». Ну, да... Пожалуй, так и есть. Однако Жад, снимавшая на старый полароид, всего лишь год назад подаренный ей Анной, стремительный полёт кленового листа, раскрывшийся венерин башмачок, журчание реки и лужицы расплавленного золота, пролитого на скалы жарким солнцем, искала там, на дальнем диком острове, вообще-то, не себя, а те «сокровища», которых нет в квартире, где даже мебель не восполнит пустоту... Искать себя на острове пришлось бедняге Тео — тому худому парню в ковбойских сапогах, с повадками нахохлившего перья воробья, которому покойная старуха оставила зачем-то свои кривые сосны и жалкую лачугу.

Короткие записки из маленького чёрного блокнота, который Жад взяла на остров, чтоб там вести дневник, и бравые, смешные, отчаянные очерки, написанные Тео (с которого природа — а может быть, и Жад — смахнули, как пылинки, озлобленность и спесь), счастливым образом сложились в ту историю, что вряд ли можно счесть безудержно счастливой — лишь полной, как луна, светящейся, красивой. И всё же следует признать, что эту завершённость ей сообщают три письма — по одному на каждый месяц лета — которые «безумная» старуха решила перед смертью написать «своим» далёким детям: «хранителям» земли, «сокровищ» и любви — всего того, что Анна им оставила в наследство и с чем они ещё пока не знали, как прожить.

На острове, отрезанном от мира, где хрупкость жизни легче распознать, росла огромная и сладкая черника, а ветер дул порой с такой суровой силой, что старые деревья от страха будто выли; когда светило солнце, птенцы ныряли в воду, а ястребы бросались на птенцов; и Жад, любившая гулять в закатном свете среди трав, парила над землёй, как маленький пушистый одуванчик, а чахлая сосна, которая росла у входа в хижину скончавшейся старухи, казалось, приняла её в себя. Всё было связано на трёхголовом острове, воссозданном Жингра по образу того, громадного и наглого, запутанного, дряхлого, прогнившего и грязного, но всё-таки... прекрасного, божественного мира. Об этих тайных связях, которые пронизывают жизнь, в истории Жингра, уже давно прославившей себя и книгами, и снимками, как будто бы «рассказывают» кадры: не люди, с гордым видом несущие нам правду, а те забавные, те славные, те чистые, те редкие мгновения, которые они, как Тео с Жад, пытаются поймать, запомнить, угадать. Сюда же входят и не сказанные вовремя слова, пропущенные встречи, забытые дела. Сюда же, в этот список, вы можете, пожалуй, включить и смерть «безумной» Анны, которую Жингра — на первый взгляд, жестоко, а на второй — как будто справедливо — взяла и превратила в ту причину, что вдруг связала воедино двух героев, навряд ли бы когда-нибудь узнавших друг о друге. А впрочем... даже это — известие о смерти, отправленное Тео, отправленное Жад, составленное так, чтоб дети прибыли на остров, чтобы роман обрёл сюжет и начал двигаться вперёд в тот самый миг, когда не станет Анны, — ведь это... это тоже — в известном смысле фокус, придуманный Шарлоттой, придуманный Природой, придуманный обеими затем, чтоб та, которая всю жизнь была одна, «узнала» нежность и заботу... Вы, правда, можете во всё это не верить. Вы даже вправе думать, как и Тео поначалу, как многие из тех, кто Анну знал, — что это сумасшествие, что люди просто умирают, уходят друг от друга, навеки расстаются. Но только что же делать с чувством, которое однажды решает там, внутри, вот так же поселиться, как Тео — в старой хижине, а рыжая собака, ещё вчера бездомная, — под боком у него; как умершие люди, сроднившиеся с островом, где жили много лет, — в его корнях, изгибах, тайниках... Что делать с этим чувством, похожим на надежду, или на вынутый из печки дымящийся пирог, покрытый кружевом из масляного теста... Вы просто слышите, как запахи ванили, корицы, кардамона и гвоздики струятся сквозь просветы, рождая аромат, — и видите, как старенькая женщина вон там, у дерева, как будто бы стоит — и только свет полуденного солнца мешает рассмотреть её лицо.