«Русский человек — коллективист» — уверяют нас последние полтора столетия. С чего бы литературе стоять в стороне от национальных привычек и традиций? Нехорошо быть индивидуалистом. Надо обязательно вместе, дружно, с пением «Дубинушки». Кучковаться, группироваться, сбиваться в стаи. «Всегда сбивались».

Эта фраза в статье Романа Сенчина особенно задевает. Стая. Лучше не скажешь. Очень образно. Были инженерами душ, стали стаей. Сопоставишь два определения, и виден вектор движения не только литературы, а всего общества. От личности — к общаку, от созидания — к агрессии (кого порвать, кого «съисть, скушать»). Раньше инструментом писателя были стол, перо и бумага, печатная машинка, теперь крепкие зубы. Время сеять и жать на литературной ниве прошло, теперь надо носиться из одного угла в другой и отбивать последнее у тех, кто еще что-то имеет.

«По сути, ни один заметный писатель не приходил в русскую литературу тихонько, скромно, бочком. Чаще всего врывались».

А Бунин, Куприн, или тот же Паустовский, о котором все дружно вспомнили в день памятной даты, и тут же моментально забыли до следующего юбилея? Они тоже кого-то растолкали?

Опять же, к чему такого рода риторика? «Врывались», «произвели вторжение». Как будто речь идет о набеге, а не о литературном творчестве. Хотя, с другой стороны, может быть так и надо воспринимать нынче писательство — в военных терминах? Тогда, да, справедлив упрек молодому литературному поколению, что они не сбиваются в кучу, что больно уж они тихие.

Сколько ни было групп в русской литературе, остались в ней для читателей не они, а имена

В тексте Сенчина самое печальное, что он как бы соглашается с тем, что это естественно, когда жизнь представляет собой вечную свару, борьбу за территорию. Теперь не книжки пишут, а финансы и литературное пространство осваивают. То одни понаедут, потопчут, пожгут, нагнут, то другие. Это не норма, скорее, картина царящей у нас разрухи и запустения. Вместо гуманного общества с лифтами социальными и литературными, издательскими офисами и редакциями, дикое поле, воспевание романтики одиночного боя, а еще лучше битвы стая на стаю. Была Русь, стала Орда.

В проповеди стайности («возьмемся за руки, друзья») есть нечто сомнительное. Сколько ни было групп в русской литературе, остались в ней для читателей не они, а имена. Маяковский, а не футуристы, Блок, а не символисты. Парадокс, но шесть десятилетий советской литературы (если считать от Первого съезда писателей) — это эпоха литературных имен, индивидуальностей.

Да и дело ли в набеге, шуме и славе? Те писатели были большими (каждый вполне самостоятельная единица, для которой группа — так, ходунки в самом начале пути), голосистыми, талантливыми, яркими. То, что у Сенчина последние качества противопоставлены, говорит о многом. Талант — категория, имеющая отношение к творчеству. А яркость, в данном случае, некий нелитературный компонент — кофта, косоворотка, имидж Леля-пастушка, ананасы в шампанском, пробки от бутылок в люстре ресторана ЦДЛ.

Если так, то все становится по местам. Ясно, какого рода яркости не хватает. Хочется простой движухи. Скандала. Но в бытовом смысле, в духе светской хроники, а не в смысле литературного переворота. Розановской революционной грозы, чтобы можно было потом вспоминать и обсуждать, перетирать языками. Чего-то фальшивого, суррогата преображения. Чтоб была какая-то иллюзия жизни, движения. Хочется новизны без новизны, то есть пестрого мелькания, без содержательных сдвигов. Стадионной поэзии. Шестидесятничества?

...за хищников сойдут и распоясавшиеся овцы

В этом смысле «новые традиционалисты», конечно, явление, идеально отвечающее такого рода требованиям. Идут вперед, но затылком и спиной вперед, взгляд строго назад. Новые, но воды не замутят. Опять же, надо бы погромче. Но коль скоро есть спрос на волков (а на людей нет), то за хищников сойдут и распоясавшиеся овцы, тем более, что они и сами не против. Здесь главное, сбиться покрепче, потеснее, чтоб руно за чернотой голов не проглядывало.

Когда стаи нет, ее приходится изобретать. Это и происходит с так называемыми новыми традиционалистами.

Старые группы, те, что раздавали пощечины общественному вкусу сто лет тому назад, выступали за новую эстетику. То есть работали на созидание, перспективу. Потом такие сложности стали не нужны. Лагеря разделились чисто по политическим мотивам, подверстав под них эстетические представления. Одни с трибун «за высокие идеалы советского искусства», другие по углам, против Софьи Власьевны. В перестройку стало еще проще. В красном углу ринга — реалист-заединщик, державник и патриот, в голубом — либерал и модернист, разрушитель традиций. Нынче все это уже слишком утомительно. Конец идеологии (политической и эстетической), достаточно одной коммунальности, групповщины. Долой коллектив, спаянный идейностью, да здравствует стая и стадо! Поэтому нет ничего удивительного в том, что «новые традиционалисты» выступают с широко распространенной ныне программой «за все хорошее, против всего плохого». Принципы — всего лишь декорация, а за ней ничего кроме желания «ворваться». Так, в конечном счете, было и с «новыми реалистами». Прокричали «ура!», а закончили «взводом». Безыдейно начали, беспринципно кончили.

В своем «манифесте», написанном в духе высокого штиля двухсотлетней давности, изобретатель «нового традиционализма» — Андрей Тимофеев, утверждает, что они будут постигать человека, изучать народное самосознание, выражая все это в соответствующих христианских тонах. Что ж, набор, действительно, традиционный. Сочетание высокого гуманизма, народности и партийности. Все знакомое, всем потрафил — левым, правым, человеколюбцам и националистам. В одной упряжке лебедь, рак и щука. Вся русская литература — от митрополита Иллариона до Василия Белова с Валентином Распутиным готовили пришествие этих самых «новых традиционалистов», а, точнее, Андрея Тимофеева.

Почему его? Потому что «новые традиционалисты» — это рецидив «хлестаковщины», только не спонтанной, а во многом вполне осознанной. Ситуация классическая. Должен прибыть «ревизор из Петербурга», что-то молодое, новое. Всегда так было. И вот Тимофеев под себя, будущего литературного генерала и начальника департамента всей российской изящной словесности, в соответствии с ожиданиями публики, изобретает «племя, молодое, незнакомое». Что объединяет перечисляемых им в своем тексте авторов вроде Андрея Антипина, Анастасии Черновой, Натальи Мелехиной, Елены Тулушевой, Дмитрия Филлипова, Евгении Декиной? По существу, ничего. Родство самое абстрактное: безликая проза, полная безвестность для широкой публики и близкий возраст. Но общество ждет. Кто-то же должен «ворваться». Начинает разворачиваться известная гоголевская история молодого человека, принятого за важное лицо. Все по сценарию. Выстраиваются купцы с премиями, разные малые и большие людишки с предложением должностей. Из ничего творится нечто, не перестающее, однако, от похвал, надежд и ожиданий быть никаким, полым, несущественным и несуществующим.

...как уже было сказано выше, ничего настоящего не надо. Кофту, несите кофту!

Обществу хватает и этого. Люди готовы обмануться. Наследники назначены, литература жива. А то, что «новый традиционализм» Тимофеева — это откровенная имитация прозы, критики, традиции и даже самого молодого бурления — это неважно. Ведь, как уже было сказано выше, ничего настоящего не надо. Кофту, несите кофту!

Уверен, многие из перечисленных выше сами с изумлением узнали, что они какие-то там традиционалисты. Но человек слаб, жмется к другому. Так теплее. Собьемся в стаю, в стадо, «всегда сбивались» — традиция. Кто его знает, может, всех одолеем. Неважно, что мы ничего не умеем. Нас много, все испугаются. Мифология единства начинает скреплять пучки почище, чем кровь по Петруше Верховенскому. Стая саблезубых овец выходит на тропу, распугивать престарелые волчьи отары. Те пищат от страха и восторга.

Но это все так, картинки, фантазии. В модных волчьих шкурах ходят многие, однако схватить читателя и затащить его в свое художественное логово они не способны. Ни поодиночке, ни всем своим волчьим стадом. Скандалами, пустыми лозунгами, громкими пиар-акциями, «манифестами» ныне никого надолго не привлечешь. Удивите книгами.