Голдинг считается мрачным писателем. Наверное, потому что он правдив. Ничто так не пугает человека и не вводит его в уныние, как правда. Страх перед ней сильнее всего. Намного приятнее жить в плену иллюзий и самообмана. Вокруг тебя приличные люди, твердые устои, «лучшее, конечно, впереди». Опять же, «невероятная правда обычно вызывает меньше доверия, чем выдумка». А человек ценит доверие со стороны окружающих. Поэтому подобие правды для него предпочтительнее истины. Ложь дает твердую почву под ногами, обман сближает и роднит его с другими людьми. Истина, напротив, разъединяет. В ней человек внезапно обнаруживает собственную слабость и одиночество. Перед тобой чужая и враждебная реальность. Еще более непонятен, лишен определенности твой собственный внутренний мир.

Человек не добр и не зол по своей природе. Он просто разумен. «Вода. Пища. Разум. Спасение» — в этих координатах протекает человеческая жизнь. Из всего этого «слишком человеческим» является разум.

Приключения человеческого разума — тема всего творчества Голдинга. Его похождения берут свое начало с первых страниц «Повелителя мух», когда Ральф находит Хрюшу, и завершаются в последних строках дневника Эдмунда Тальбота, главного героя прощальной морской трилогии, вышедшей из-под пера английского писателя три десятилетия спустя

По дороге прогресса человечество ведет «злая мудрость», а не естественный свет благонамеренного разума

Антиномии разума, противостояние высокой рациональности, все думы которой о сигнальном костре спасения и прагматического рассудка, решившего отказаться от надежды и приспосабливаться к действительности в меру своих сил и способностей, лежат в основе повести «Повелитель мух», самого известного произведения Голдинга. Кажется, что правота и здравомыслие Хрюши и Ральфа, пекущихся о костре и правилах общежития, очевидны. Но это не так. Их логика дружбы и заботы — логика деградации. Падение Ральфа с вершин власти, утрата авторитета, превращение в изгоя в финале — логично и закономерно. Нельзя заменить отношения подчинения дружбой. Нельзя верить в торжество свободы там, где господствует рабское сознание, во взаимопонимание, когда очевиден эгоизм, в миролюбие, в то время, как требуется агрессивность. Гуманистические иллюзии смехотворны. По дороге прогресса человечество ведет «злая мудрость», а не естественный свет благонамеренного разума.

Еще со времен Сократа разум считается добродетелью. Чистой, беспримесной. Голдинг, демонстрируя во всех своих произведениях его червоточину, отвергает эту рационалистическую иллюзию. Традиционное представление о том, что разум всегда добродетелен, а потому является естественным проводником всего лучшего, ошибочно. Это удобная ложь, стыдливый самообман. Все попытки прикрыть несовершенство разума защитными гипотезами о привнесенной в него извне злонамеренности лишь потворствуют самозабвению и самолюбованию, не позволяют увидеть истинные истоки зла, коренящиеся в особенностях самого мышления. Направленность мысли к просвещению, свободе, или, напротив, к невежеству и деспотии коренным образом ничего не меняет. Тьма вновь и вновь отыскивает себе дорогу, потому что тьма — это тень, образуемая естественным светом разума.

«Повелитель мух» совсем не про то, как мальчики c разбившегося самолета становятся дикарями. В рассуждениях о непреходящем варварстве человеческой натуры, в духе «Аванпоста прогресса» и «Сердца тьмы» Джозефа Конрада, нет ничего глубокого и оригинального. «Повелитель мух» — правдивая повесть не о том, как человек пал, а о том, как он устремляется вперед и выше. Мальчишки идут дорогой прогресса: строят на острове знакомую нам цивилизацию с политикой, религией, обязательным насилием и преследованием инакомыслящих. Конечно, им еще далеко до крейсеров и истребителей, до мировой войны и ужасов нацизма. Но это, что называется, «верная дорога», она созвучна человеческой природе. И ведет их по ней не умный Хрюша, не благородный Ральф-любитель правил, не Саймон-проповедник, а Джек Меридью и его охотники. Историческая правота за силой и прагматично настроенным разумом, за ними будущее. Да, конечно, все закончится Апокалипсисом, но путь добродетели в истории намного короче столбового пути насилия.

Зло не обязательно таится в бездонной яме косности, невежества, традиции. Оно и на кончике шпиля, вознесшегося к небесам. Зло и прогресс — связанные между собой понятия. Зло — органично, оно вплетено в ткань разумного человеческого мира.

Ницше был прав. «Зло — лучшая сила в человеке».

В «Наследниках», рассказывающих о гибели доброго неандертальца, эта мысль о тождестве разума, порока и прогресса проведена наиболее последовательно. Сочувствие к неандертальцам Локу и Фа заслоняют для многочисленных читателей нелицеприятную правду. Их племя было обречено изначально. Их историческое поражение неизбежно. Гибель Ха, Мала, а в итоге всего племени — это гибель миролюбивого отношения к действительности, следствие недостатка агрессивности, эгоистичного ума, который помог бы им утвердить свой образ жизни.

Книги Голдинга рисуют кризис рациональной этики, просвещенческого культа разума. Идеалистический настрой ориентированного на гуманизм интеллекта, увлечение чистыми абстракциями, лишает его права на существование в этом мире. В «Повелителе мух» рационалистическая вера в естественную силу политических институтов (собрания, правила) выглядит жалкой перед лицом агрессии. Копье убедительнее рога, насилие одолевает зачатки парламентаризма и демократии, — и это логично и убедительно. В «Чрезвычайном после» науки о природе не в состоянии преодолеть запутанной логики человеческого общежития. И везде чистому разуму не хватает конкретности, бытийности, для того, чтобы организовать жизнь по-своему. Рекламной кампании, напористого промоушена. В то время как в прагматичном рассудке избыток силы. Он слишком от мира сего. А разум — всегда в абстракциях, всегда идеалист. Излишне возвышен, слишком миролюбив. Разум, не ставший практической силой, разум без воли, не утверждающий себя, а выстраивающий отношения с миром на принципах толерантности, неизбежно терпит поражение.

Разум опасен во всех своих формах и проявлениях

Впрочем, все не так просто. Идеализм сам по себе также является разрушительной силой. На это в «Чрезвычайном после» обращает внимание здравомыслящий Император:

«- Жизнь запутана и хаотична,Фанокл.

— Я наведу в ней порядок.

— Пока что ты лишь усиливаешь хаос».

Этот хаос, разрушительное действие мысли, вдохновленной великой целью можно воочию наблюдать в «Шпиле». Разум заставляет стремиться вперед и ввысь, перешагивая через здравый смысл, ценою жизней, ценою разрушения традиций и привычного уклада. Но другого пути, без жертв и насилия, не существует.

Разум опасен во всех своих формах и проявлениях. Везде он остается самим собой — подслеповатым, незрячим, ограниченным и потому безжалостным. Практический разум политики, использующий людей в своих целях, в конечном счете оказывается столь же недалеким, как и игнорирующий их потребности идеализм. Он обращается лишь к фрагментам реальности и оказывается не в состоянии понять общий смысл. Продолжение разговора Императора и Фанокла в «Чрезвычайном после» это демонстрирует:

«- Не будет ни рабов, ни армий.

— А что плохого в рабах или армиях? Ты бы еще сказал „Не будет еды, питья и любовных утех“».

Здесь заблуждаются оба. И Фанокл, и, кажущийся мудрым, Император, разум теоретический и разум практический. Первый увлечен абстрактной логикой, второй довольствуется знанием житейского, наличного, конкретно-исторического. Первый живет завтрашним днем, презирая сегодняшний. Второй искренне полагает, что «сейчас» будет длиться вечно, что рабы не взбунтуются, а армии никогда не сложат свое оружие. Мудрость мира сего оказывается ничем не лучше интеллекта.

Кажется, дело лишь в том, чтобы примирить их между собой. Подрезать крылья витающему в облаках интеллекту, показать небо, иную жизнь скептику и политику. Голдинг исследует и эту возможность. Этому посвящена итоговая для писателя трилогия «На край света», в которой молодой аристократ Эдмунд Тальбот, отправляясь в дальнее плавание к берегам Австралии, стремится обогатить свои теоретические представления о жизни и привести их в согласие с ней.

Но попытка примирения бесплодна. «Что-то еще», опыт никак не позволяет сложить целостную картину действительности. Реальность по-прежнему остается неопределенной, непостижимой. Ее незамутненная суть просвечивает лишь в отдельные моменты.

«В тот миг, когда я увидел матросов, замерших в столь напряженном ожидании, я по-новому взглянул на такие понятия, как „долг“, „честь“ и „достоинство“», — пишет в своем дневнике Эдмунд Тальбот.

«Миг», «взглянул» — эти слова прекрасно передают кратковременность, отрывочность внезапного постижения предметов и явлений. За такого рода прозрениями далее ничего не следует. Напротив, мрак непонимания становится лишь отчетливее. Эти мгновения, прозрения и озарения опасны, они подобны морским рифам. О них раскалываются людские судьбы. Задача человека обойти их, не разбиться об эти бэконовские идолы добра и зла, любви и долга, веры и высоких устремлений, с помощью которых мышление уклоняется от подлинного познания действительности. Крушение, свободное падение начинается с этих моментов, с рабской зависимости от них, когда трезвость восприятия заменяется восторгом и упоением.

На самом деле добро омерзительно, добро неприятно. Оно, в отличие от зла, несовершенно, непривлекательно

Такова судьба художника Сэмюэла Маунтджоя в «Свободном падении», для которого момент обладания телом Беатрис Айфор стал точкой отсчета в утрате собственной свободы. В этом причина гибели пастора Колли в романе «Ритуалы плавания», пожелавшего отдаться прекрасному моменту, захотевшего раствориться в нем без остатка.

Разум незряч, он ошибается. И нигде его слепота так ни очевидна, как в представлениях о добре и зле. Самое большое его заблуждение — стереотип прекрасного добра, смешение этического и эстетического критерия, а подмена одного другим.

На самом деле добро омерзительно, добро неприятно. Оно, в отличие от зла, несовершенно, непривлекательно. Добро выглядит как трусливый, болезненный Хрюша: «Пухлые голые ноги коленками застряли в шипах и были все расцарапаны. Он наклонился, осторожно отцепил шипы и повернулся. Он был ниже светлого и очень толстый. Сделал шаг, нащупав безопасную позицию, и глянул сквозь толстые очки». Оно отталкивает и отпугивает, потому что напоминает Мэтти из «Зримой тьмы»: «Мышцы на обожженном левом боку атрофировались и могли восстановиться только с ростом, так что пока он хромал. На правой стороне черепа выросли волосы, но левая представляла собой ужасную белесую плешь, которая выглядела настолько не по‑детски, что заставляла забыть о его возрасте и обращаться с ним как с упрямым или просто тупым взрослым». Добро слабо и бесхребетно. Подло, склонно к грубости и насилию, страшным заблуждениям. Носители добра (Хрюша, Лок, мисс Прингл, пастор Колли) лишь порочат его. «Мисс Ровена Прингл... Держалась мисс Прингл со всеми фиглями‑миглями истинной леди. Стоило ей обнаружить у себя на руке чернильную марашку — пальцы щепотью взлетали в воздух и судорожно принимались отряхивать друг дружку — крошечные щупальца белоснежного осьминога: только так, на грани истерики, подлинная леди обязана блюсти чистоту. Любое пятно — не грязь, пятно! — было для нее непереносимо; и в своих религиозных наставлениях она держалась тех же правил... Мисс Прингл ни до кого не дотрагивалась. В ее арсенал не входили оплеухи вроде той, какой оглушил меня церковный служитель. Осквернять себя прикосновением к чужой плоти — это было не для мисс Прингл... Несравненный знаток психологии толпы, мисс Прингл умела мастерски выбрать нужный момент и воспользоваться им сполна, досыта. Подстегнув смешки, она дожидалась, пока они схлынут, а затем принималась искусно раскачивать маятник: толчок — пауза, толчок — пауза, еще толчок — и вот уже вал осуждения с головой накрывает бедную жертву, и та, задыхаясь, корчится на дыбе... В продолжение всей этой сцены на губах мисс Прингл неизменно играла привычная благожелательная учительская улыбка, а золотая цепочка пенсне раскачивалась и поблескивала: отрадно, в конце концов, воплощать на практике собственную веру — это не может не вознаграждать».

В практической жизни, в быту, с тем, что добро плохо себя презентует, согласятся многие. Но в теории об этом мало кто задумывается. Вряд ли кто способен говорить об отвратительности добра честно и открыто. Напротив, культура стремится замаскировать эстетическую непривлекательность добра абстрактными лживыми образами добродетельных пастырей, благородных героев, прекрасных принцесс, благодушных чудаков. Лишь зло прекрасно и притягательно в своей обманчивости, как сестры Стэнхоуп в романе «Зримая тьма», как матрос Билли Роджерс, завороживший пастора Колли («Ритуалы плавания»), как добродушный учитель физики Ник Шейлз, «Дьявол Ник, или просто Дьявол» в «Свободном падении».

Трагедия человека в том, что маску добра, стереотипное, рациональное представление о нем, он принимает за само добро. И отвергает подлинное, неказистое добро как нечто ей не соответствующее. Здесь не столько незрячесть разума, сколько его добровольное самоослепление.

Жизнь — это опасное плаванье, разум — не лучший навигационный прибор

Но поменять местами добро и зло, отождествив первое с уродливым, а второе с прекрасным было бы слишком схематично, слишком рационально. Это порождает лишь новые идолы познания.

Изображение динамизма, пластичности, неустойчивости, неразличимости добра и зла, разрушение искусственной самоуверенности человеческого разума, его убежденности в том, что он способен легко распознать подлинные и ложные ценности — вот к чему стремится в своих книгах Голдинг. Незыблемой тверди нет. Но это не приводит английского писателя к нигилизму. Напротив, определяет скорее позицию стоика, пристально всматривающегося в мир и окружающих.

Добро и зло не имеют прочной субстанциальной привязки. Они пульсируют в каждом предмете и явлении. Как картинка в тетради молодого Сэма Маунтджоя — прекрасный пейзаж с лесистыми холмами, которые в перевернутом виде превращаются в похабное изображение. Не только в глазах смотрящего. На самом деле, таково свойство вещей.

Голдинг — моряк, и это в отличие от многих пишущих сухопутных жителей позволяет ему передать в своих книгах зыбкость, неустойчивость безосновность реальности. Человеческая цивилизация — лишь хрупкая лодочка, плывущая по бурным водам. «Философия, религия — что значат они, когда дует ветер, швыряясь потоками воды?». Жизнь — это опасное плаванье, разум — не лучший навигационный прибор. Но где-то далеко должна быть земля. И, возможно, мы когда-нибудь достигнем ее, если будем бдительны и осторожны, если прислушаемся к тому, что пытается растолковать нам старый штурман.