Андрей, вы написали мне на тот свет и спросили меня о том, как я отношусь к вашему творчеству. Должен ответить с сожалением, что пока никак. Но я хотел бы дать вам шанс, ведь немногие осмеливаются обратиться ко мне после моей смерти. Я не хочу советовать вам что-либо. Не хочу называть ответы, как вы могли бы оказаться хотя бы на границе с теми небесами, где нахожусь я. Но я хотел бы спросить кое о чем вас. И я не скрою, что от ваших ответов, быть может, зависит и ваша посмертная судьба. А вы ведь хотите остаться в истории литературы? Если готовы рискнуть, то считайте, что это и есть мой первый вопрос.

Да, я хотел бы остаться в истории литературы как русский писатель.

Сколько вам лет?

В мае будет шестьдесят шесть.

Какие формы предельного опыта вы выбирали?

В каком смысле?

Рисковали ли вы жизнью?

Да.

Рисковали ли вы своей репутацией?

Да.

От чего вы отказывались ради литературы?

От многого.

Например?

От карьеры в предыдущих своих занятиях — в физике, в психотерапии, в сценарном деле. Да и от общепринятой литературной карьеры со всеми ее необходимыми приседаниями — тоже. От хороших заработков. Я мог бы позволить себе и гораздо больше жизненных удовольствий. Я ограничивал себя даже в общении.

Вы женаты?

Да.

Вы любите свою жену?

Да.

Вы немногословны.

Я боюсь отвечать на ваши вопросы.

Хм... Вы думаете о других предназначенных вам женщинах?

Я не хотел бы врать.

Ладно... Когда вы работаете — утром, вечером?

Обычно утром, точнее, в первой половине дня.

Как долго?

Несколько часов, иногда два-три, а иногда и все четыре-пять.

Каждый день работаете?

Стараюсь каждый день. Особенно, когда пошло, когда работа уже идет. Но бывают и большие перерывы.

А что самое трудное — начало, середина, конец?

Середина, наверное.

Вы считаете себя умным писателем?

Я знаю, что я умный человек, но мне почему-то не хочется демонстрировать интеллектуальное письмо. Мне кажется, для этого есть статьи, жанр эссе. В прозе хочется чувств.

Что это значит?

Ну, чтобы это было живое. Живое письмо. Не охлаждать стиль до законченных логических формулировок.

А что вообще значит для вас жизнь? Что это такое, по-вашему?

Это... дар.

Вы как-то можете определить это изнутри?

Ну... Какое-то открытое и свободное в себе пространство.

Вы считаете, это как-то связано с «я»?

Тут есть проблема... Боюсь теоретизировать.

Со мной можно.

«Я» как-то пропадает, когда это открывается. И в то же время «я» необходимо. Поскольку выбор делает именно «я», пренебрегая всем остальным, отказываясь от других, даже делая другим больно. «Я» отказывается от других «я» ради себя. Но это «ради себя», все же ради какого-то странного отсутствия себя. Какой-то пронзительности, тонкого, очень тонкого ощущения... Скорее, сопричастности... Сопричастности чему-то целому, как это ни парадоксально.

Вы считаете, это и есть Бог?

Нет... Не знаю... Это дается вне какого-либо Имени, какого-либо Бога.

Вы верующий человек?

Довольно сложный для меня вопрос... Не могу ответить на него однозначно, как это принято... Самое интересное начинается, когда пытаешься объяснить себе то, что с тобой, да и с другими происходит на каком-то другом языке, в каких-то других координатах. Вот Делез, например. У него какие-то невероятные точки зрения, даже горизонты зрения, сами постановки задач, взгляды на то, в чем, казалось бы все уже условились и заучили как язык, на котором принято обсуждать эти вещи, наизусть. И тут вдруг появляется Делез, и предлагает попробовать какой-то новый опыт, новый язык, предлагает ходить на руках как-бы... Так вот мне кажется, что и в ответе на этот вечный вопрос о Боге нам не хватает новизны. Если этот вопрос и оставлять, то это должен быть какой-то очень оригинальный, свежий вопрос. Может быть, мы разучились задавать этот вопрос...

Похоже, вы разговорились.

Вы меня разговорили.

Как насчет алкоголя? Много пьете?

Нет, сейчас немного. Но употребляю регулярно, и хотел бы реже.

Почему?

Здоровье уже не то.

Ну, да, я уже умер в ваши годы.

Вы умерли в пятьдесят шесть.

Да.

Когда я думаю, что пережил уже и Достоевского, и Чехова, и Кафку, и Хемингуэя, и Фолкнера, не знаю, стоит ли перечислять дальше... И что по сравнению с ними я...

А вот это довольно тонкий момент. Вы ведь все же считаете себя хорошим писателем?

Да, я знаю, что я замечательный писатель... Но какого уровня?

Ну, уж с современниками вы, наверное, себя сравниваете?

Да, я знаю, что я писатель ранга Мамлеева, Саши Соколова, Сорокина. Но гения из себя не ставлю.

Но цену себе знаете.

(смеется) Да, знаю.

А вы знаете, вот это мне в вас нравится.

(смеется) Хоть что-то!

Может быть, вы себя еще не нашли?

Да, я по-прежнему в поиске, как писать, о чем писать. Каждый раз хочется сделать что-то другое, новое.

Какое свое произведение вы считаете самым удачным?

У меня есть несколько рассказов, которые я люблю, например, «Имя», «Гог Ван», «Голова Брана», «Наш друг»...

А из романов?

«Олимп иллюзий», наверное.

(пряча улыбку в усы) А какое, кстати, ваше любимое число?

Семь. А почему вы вдруг спрашиваете?

Вы читали Малларме «Бросок костей»?

А, теперь понятно.

Где вы себя чувствуете особенно свободно?

Ну, дома, когда совсем один. Или в деревне. Тоже, когда совсем один.

Вы придумываете то, о чем пишите? Есть ли за вашими героями реальные прототипы?

Не простой для меня опять же вопрос. Для меня важен вымысел. В пустоте легче двигаться, чем в материале. Больше возможностей для языка. Язык сам создает картины, персонажей. Сам ведет сюжет. Это та самая другая жизнь, ради которой, наверное, и хотят быть художниками, композиторами. Поэтам в этом смысле проще.

Но вы пишете прозу.

Я долго не мог понять, что это значит — работать в материале. Мне казалось, что это уже какая-то поденщина, что-то прикладное. Эта скованность материалом, эта к нему привязанность. Какая-то необходимость, какую, по идее, надо бы преодолевать, и даже отказаться от нее, во имя чего-то другого, что тоже как-то претворяет материал, безусловно, имеет к нему отношение, но в то же время им не является. Наверное, у меня плохая память. А проза, ну, в общепринятом смысле, реалистическая проза, ее вещество — это память. И здесь для меня начинались проблемы. Мне всегда скучно вспоминать то, что было на самом деле. Это для меня всегда какая-то унылая работа. Все вокруг рассказывают истории, которые с ними случались или пересказывают чужие. И обычно это довольно скучные истории. Да, такое «рассказывание» привязывает к жизни. Ты как бы принимаешь жизнь такой, как она есть. Но что-то есть в этом и от сизифова труда. Это, конечно, делает реалистом. Но ведь хочется чего-то иного. Жизнь, она же больше в желаниях. Рембо называет иллюзию кормилицей.

Почему же вы не стали тогда поэтом или художником?

Я писал стихи. Послал как-то их Морису Ваксмахеру, переводчику Элюара. И он меня отговорил... От этого безнадежного, особенно в советские времена, занятия...

Вы жалеете об этом?

В конце концов, я научился писать прозу. Я нашел свои весы или, точнее сказать, качели, на которых я раскачиваюсь. Иногда есть какая-то физиологическая потребность сделать вещь из себя, из своего личного, непридуманного опыта, как-то по-новому реализоваться. Это похоже на ощущение, когда умело на скорости ведешь машину или мотоцикл, и все получается, все складывается, ты удачно, хотя и опасно обгоняешь, тебе везет со светофорами, тебе даже иногда и не надо спешить, не надо обгонять, просто все хорошо складывается, приятно вести, и это все реально. Но это только метафора ощущения писательского, по сюжету речь может идти о гибели героя, который, конечно же, умирает вместо своего автора, чтобы автор мог вернуться к своей подлинности. Но это реалистическое письмо — в траектории качелей — ближайшая точка к земле. Есть, однако, и какое-то другое положение, где-то в верхней точке, где как бы теряешь в метафизическом весе и забываешь о своем опыте, заглядываешься в небо и там все как-то само придумывается, совсем неправильно, но чем неправильнее, тем больше и удовольствия, что вот ты можешь себе что-то такое позволить, не в смысле даже каких-то нереалистичных действий, а, скорее, действий не по правилам, в каких-то новых лингвистических пространствах, как они сами по себе разворачиваются, ты видишь эти пространства языка и двигаешься в каких-то языковых картинах, они открываются одна за другой и это затягивает, это интересно, и ты тоже живешь, но как-то странно, не то, чтобы даже нереально, а как-то по-другому лингвистически. Но и в том и в другом случае получается, что действительно есть какая-то другая жизнь, за которой не только подсматриваешь, но в которой и участвуешь. И в то же время ты ведь остаешься за письменным столом! Такое вот раздвоение, которое уносишь с собой и после писательства в повседневность, что тебя от нее как-то отстраняет, дает тебе вот эту особенную способность быть свободным. Опасная, конечно же, вещь, потому как потом больно натыкаться на реальные ограничения, с правилами и законами, они все время норовят схватить тебя, присвоить себе целиком, не оставить никакого зазора, чтобы никакого «внутреннего мира» ты себе не имел права позволить, и вот это и есть самое страшное, самое последнее зло.

И поэтому вы так ненавидите социум?

Не то, чтобы ненавижу. Нет, это скорее, из области идеалов, определений, может быть какое-то позиционирование к совсем уж косным социальным институтам... Но ведь все же чувствуют, что мы сами виноваты, что нас много, даже если нас всего несколько... А один — это всегда один. А тут надо считаться с другими. В обмен на то, чтобы они считались с тобой. И все так прочно повязаны на этом обмене. Тогда как всё высшее асимметрично...

(кричит и дует сквозь тучи) Бычков, вы не безнадежны!!!