Кроме того, Свердловск расположен в самом центре континента, до моря очень далеко, бригантины и супертанкеры обходят его стороной, где-то плывут далеко в опасном тумане, сигналят сиренами.

Василий Аксенов. «Пора, мой друг, пора» (1963)

Вагон был новый, очень современный. В одном из туалетов обнаружилась даже душевая кабина. Правда, в купе сделали странные столики с боковинами, поднимающимися наверх. С откинутой боковиной я не пролезал в щель, а с поднятой было неудобно что-либо делать за столом. Но это что, в коридоре висели два огромных экрана, кажется, интерактивных. Правда, всякая интерактивность там была отключена, и экран каждые десять секунд менял содержимое. Между картинок затесалось расписание, но его набрали мелким шрифтом и оно исчезало, пока ты пытался найти нужную строчку. Вместо него перед глазами появлялось меню вагона-ресторана, суровые предупреждения о борьбе с курением, какие-то правила и выписки. Проходя через некоторое время мимо, я застал двух стариков. Они были не чужды техники и ловили момент, когда появится расписание. Один из них вооружился телефоном и целился в экран. Кажется, они пробовали пятый или шестой раз, но пока экран оставался проворнее.

Техники вокруг было много. Я лежал на лавке, как на дне, и смотрел вверх. Там мимо плыли на запад эшелоны с техникой. На броне лежал и не таял снег, который в моих местах не успел ещё выпасть.

Я поехал в Свердловск, причём именно не в Екатеринбург, а в Свердловск. Кстати, я заметил, что всё чаще называю города своего прошлого их временными именами.

Меня водили по конструктивистскому прошлому. У Василия Катаняна в частном письме от 21 января 1952 года есть такое (несколько пренебрежительное) описание: «Приветствую вас с седого Урала. Свердловск ― конструктивизм плюс избы 1800 года. Два дня мучился с гостиницами, так как сразу двадцать соревнований и все кишит спортсменами и все они живут в гостиницах» * — Катанян В. Лоскутное одеяло (1950–1959). — М.: Вагриус, 2005. С. 123. . За семьдесят лет тут понастроили много всего, но конструктивизм оказался весьма живуч. Дома-коммуны, дома-городки, дома промышленности, а на фронтоне военного штаба летел «Тяжёлый бомбардировщик-3», а под ним съезжались танки, похожие на сухопутные крейсеры Т-35. В центре картины торчала свеча непостроенного Дома Советов.

Прекрасные люди из библиотеки Белинского дали мне премию за дожитие. Есть такой тип премий в литературе и кинематографе, когда наряду с настоящими героями, на сцену выволакивают старичка и вручают ему свидетельство «за многолетний труд или вклад». Старичок кланяется и благодарит, внезапно сбившись, предлагает всем заходить к нему в гости, но, опомнившись, адреса не оставляет.

Этот старичок — я.

Меня, впрочем, не вызывали на сцену, в тот момент я валялся в лесу и разглядывал бабочек-капустниц. Мне за этого «Неистового Виссариона» полагался ещё премиальный гонг (не спрашивайте, что это такое, его забрал писатель Данилов). Я предлагал писателю Данилову взять этот гонг и пойти в лес смотреть на бабочек-капустниц. Там бы мы расстелили полотенце, разложили колбасу с хлебом, и, чокались после каждого удара гонга. Он очень оживился, и я уже представлял, как прекрасно будет это действо под зелёной листвой.

Но листва пожелтела, потом пропала вовсе. А писатель Данилов — человек занятой: то забежит к книгоношам на заседание в Ярославле, то уедет на Камчатку участвовать в гражданской панихиде, то полечится от хворей и укатится на собрание в Тверь. Так что никакого гонга я не увидал, зато прекрасные люди мне показали лестницу не хуже Гринвичской, потому что она опирается на свердловский трактор. Хозяева музея, впрочем, колебались в его происхождении и говорили, что он слеплен народными умельцами из того, что было.

Так я попал на то, что называлось «Библионалле», придуманное в библиотеке имени Белинского. Моё присутствие там оправдало десять секунд, когда женщина в зале начала свой вопрос со слов: «Вот вы купались в лучах славы, когда ваш роман про мамонта...» Тут я не выдержал и зарыдал. Спасибо тебе, угрюмый город.

Потом я отговорил, как роща золотая, про свою ненапечатанную книгу «Двести лет русского рассказа» (Надо бы её назвать «Двести лет вместе с русским рассказом» — может быть, так она издателям понравится больше.) и пошёл смотреть на внутренности библиотеки Белинского. Ушёл я недалеко, потому что в фойе меня поймал местный художник и заставил рисовать картину. «Картина должна быть про писателя, а чтобы никто не перепутал, напиши в уголке фамилию. Да не свою, дурилка, а писателя». Высунув язык, я нарисовал картину на гигантском общем холсте. «А где писатель?» — сурово спросили меня. Но я помнил завет французского лётчика, к которому пристали с похожим вопросом в пустыне: «Нарисуй барашка, гяур!».

«Видишь, внизу маленький броневик? — ответил я. — Там сидит Шкловский».

Ещё была прекрасная выставка за сохранение книги. Я колебался, идти ли туда, потому что к библиотекарям и их культу книги отношусь трепетно, но сам его давно пересмотрел и отрёкся от прежних идеалов. В моём детстве книгу полагалось любить, как икону, целовать, но поменьше трогать. Нельзя было читать лёжа, за едой и в туалете. Разумеется, все читали именно так, да ещё закладывали страницы расчёской. Как-то по сети прокатился мем о девушке, которая загибала уголки страничек, читая в метро. «Фу, пустышка, бормотал идиот-рассказчик. — Как водой окатило». А я скажу: нет, делайте всё, что угодно. Надо — загибайте уголки, сушите листья и травы между страниц, оставляйте в книгах закладками конфетные фантики, чтобы потомки в недоумении разглядывали бумажку со словом «Радий», и, конечно, ругайтесь с автором на полях. Оставьте потомкам настоящие маргиналии, полные восторга и ненависти, желчи, яда и случайных записей: «Отоварить карточки, хлеб, масло», «Позвонить Лиле», «12 р. 75 к.», «Эту книгу Рекса Стаута „Пожалуйста, сдохни“ дарят вам, Мария Николаевна, ученики 9-го „Б“ класса в связи с окончанием учебного года». Но нет, я знаю, когда я перестану отпирать ключом дверь в свой дом, весёлые таджикские люди просто вынесут те десять тысяч книг, которые толпятся и жмутся к моим стенам, поближе к мусорным бакам.

Книга похожа на комплексное число, изобретение былых времён. Лейбниц, кажется, говорил о присутствии в них божественной сущности, потому что они обладают действительной и мнимой частью. Книга тоже имеет невидимую часть, и испарись она, останется труп, мёртвое тело из целлюлозы, и со стопкой резаной бумаги можно будет делать что угодно, хоть горшки покрывать. А пока мнимая часть там есть, существует прелесть обладания. Недаром рассказывают (если не врут), что у японцев есть понятие «цундоку», что значит «книги, которые куплены для будущего чтения, но так и не будут прочитаны». Это слово так часто повторяют в рассуждениях о домашнем уюте, как финское слово, обозначающее меланхолическое пьянство дома в пижамах (само слово я забыл), поэтому мне иногда кажется, что оно выдумано или неправильно переведено. Впрочем, что я, не видел отложенное чтение у мусорных баков, когда стопками толпятся нераскрытые тома сочинений, которые купил когда-то успешный завмаг по блату? А так книга становится чем-то вроде домашнего животного, которого гладят в полке-клетке.

Потом я попал в музей современного искусства (хороший), а затем в геологическую камералку (где было ещё лучше). Всегда приятно смотреть на весёлых библиотекарей, где бы они ни были.

А вокруг меня был город, похожий на Свердловск. Те, кого я тут любил, либо умерли, либо уехали. Так что это был несколько другой город, наверное, Екатеринбург.

Я уже представлял, как лягу в поезд и буду смотреть вверх на провода. Повсюду уже ляжет снег, и военные эшелоны будут обгонять меня, двигаясь в том же направлении.