18+
21.01.2019 Тексты / Авторская колонка

​Просто Третий Рим

Текст: Владимир Березин

Фотография: из архива автора

Писатель-пешеход Владимир Березин о семи полезных темах римской истории.

Если вам скажут: «Вы написали с ошибкой», — отвечайте: «Так всегда выглядит в моём написании».

Даниил Хармс

В Третьем Риме во всякое общественное обсуждение надо ввязываться, когда оно уже закончилось. Примерно как ввалиться на свадьбу в ресторан под утро, когда официанты составляют столы, переворачивают стулья и щётками сгребают битое стекло. И тут ты вбегаешь в опустевшее пространство, спотыкаясь о пьяного, забытого с предыдущего юбилея. Так вот, в то время, когда жители нашего Отечества тащили домой мешки с мандаринами и колючие ёлки, готовили салат Оливье и селёдку под шубой, стоя выпивали под бой курантов, и, наконец, уже потом осоловело смотрели на короткий зимний день в окно, некоторое количество моих сограждан схватились в смертельной схватке ёкодзун по поводу высокой духовности. Это хорошо описано у Хармса: «Слово за слово, и начинается распря. Толпа принимает сторону человека среднего роста, и Петров, спасая свою жизнь, погоняет коня и скрывается за поворотом. Толпа волнуется и, за неимением другой жертвы, хватает человека среднего роста и отрывает ему голову. Оторванная голова катится по мостовой и застревает в люке для водостока. Толпа, удовлетворив свои страсти, расходится» * — Хармс Д.Суд Линча // Хармс Д.Собрание сочинений в 4 т. Т. 2. — СПб.: Азбука, 2000. С. 323. . Обычно люди устают через две недели, но я на всякий случай выждал месяц.

Не так давно приключилась очень примечательная и чрезвычайно полезная (разумеется, для стороннего наблюдателя) история. Для всякого Паганеля это зрелище было более продуктивное, чем наблюдение Бородинского поля через подзорную трубу. Канва, по которой нам предстоит вышивать, — книга про вечный город Рим номер один и её обсуждение жителями Третьего Рима. Я постараюсь избежать фамилий, потому что честному человеку, живущему вне обеих столиц, они не всегда что-то скажут. К тому же эту ситуацию хорошо описывал герой советского фильма: «Не в тебя я стреляю, а во вредное нашему делу донесение».

Итак, сейчас вышла книга, сперва её анонсировали как путеводитель (потом это определение выпало из анонсов), затем появилась рецензия, в которой прямо говорилось, что книга полна исторических ошибок, анахронизмов и несостыковок (на рецензию тут же появилась антирецензия, а на антирецензию — антиантирецензия), и, наконец, произошло бурление. Русская интеллигенция пошла стенка на стенку.

...именно Рим является точкой повышенной духовности

Редко какая книга (особенно посвящённая культуре чужого города) заслуживает такого общественного интереса. А тут всё получилось. Но чем эта история может быть интересна стороннему человеку, не знакомому с её фигурантами? А вот чем: вдумавшись в неё, можно лучше понять, как устроено современное общество, как функционирует «культура повышенной духовности» и что такое та самая отечественная интеллигенция.

Во-первых, мы обнаруживаем, что именно Рим является точкой повышенной духовности. Не Париж или Лондон, не Греция или Византия, именно в Рим едут globalrussians, чтобы припасть к смыслам культуры. В давние времена, когда заграничная жизнь казалась выдумкой, такими местами были Мещерская сторона (после книг Паустовского) и город Ленинград. И какой-нибудь седой человек из нагибинского рассказа шёл по набережным с девушкой беседуя так (длинная цитата):

«...Наверное, мне надо быть вашим гидом, — сказала Наташа, Ну, это вы, конечно, знаете, памятник Суворову знаменитого скульптора Козловского. Слева дом, построенный Деламотом...

— Нет, — очнувшись от своих дум, сказал Гущин. — Вы ошибаетесь. — Это не Деламот, а Кваренги.

— Я коренная ленинградка, — обидчиво сказала Наташа. — Неужели я не знаю? Это ранняя работа Вален-Деламота.

— Зачем вы спорите? На доме есть мемориальная доска со стороны площади. Там ясно сказано, что дом построен Кваренги. Это одна из первых его работ в Петербурге. Хотите сами убедиться? <...> Хотите, я назову вам все известные постройки Кваренги и Деламота, сохранившиеся, сгоревшие, снесенные, уничтоженные временем или перестроенные до неузнаваемости? Лучше начать с Деламота, он меньше строил: Академия художеств совместно с Кокориновым, Малый Эрмитаж, дворец графа Чернышева, позднее перестроенный, Гостиный двор, „Новая Голландия“...

— Можно не переходить улицу, — поспешно сказала Наташа. — Ничего не понимаю. Эти познания распространяются и на других зодчих или у вас узкая специальность: Кваренги — Деламот?

— На всех, кто строил Петербург, — с наивной гордостью сказал Гущин, будь то Квасов или Руска, Растрелли или Росси, Фельтен или Соколов, Старов или Стасов, но Кваренги мой любимый зодчий.

— Почему? Разве он лучше Воронихина или Росси?

— Я же не говорю, что он лучше. Просто я его больше люблю.

— Так кто же вы такой? Катапультист, архитектор, искусствовед, гид или автор путеводителя по Ленинграду?»

(Нагибин Ю. Срочно требуются седые человеческие волосы // Нагибин Ю. Избранное в 2-х т. Т. 2. — М.: Художественная литература, 1973. С. 410.)

Справка RA:

Читать дальше

Ну а теперь таким городом повышенной духовности стал Рим. И интересно, можно ли делиться субстанцией духовности, надышавшись ей там, в заповеднике? Девальвируется ли она, если ей надышится много других путешественников, и не станет ли обидно нам за то, что мы этакие деньги платили, получали визу и вообще, мазутная простонародная толпа хочет туда же.

Во-вторых, оказывается, что спор по поводу непрочитанной книги может охватить огромное количество людей. Мы видели такое на примере книг Резуна-Суворова и какой-нибудь тайной жизни вождей, но то были споры с чёткой политической окраской. Новые западники бились с новыми славянофилами быстро переходя на аргументы: «Ватник!», «Либераст!», «Родину продал!», «У Путина на окладе!», «Получаете деньги от Госдепа!», — и тому подобное. А в нынешнем бурлении политический мотив не работал, потому что на бескрайнее сетевое татами вышли люди примерно одних взглядов на власть. Но оказалось, что речи, лишённые этой составляющей, всё равно, как фрактал, повторяют типовые споры об устройстве России и её непростой истории. Ругань происходит точно по тем же лекалам, с переходом на личности, со всем этим: «Да запретите им!», «Как смеет это ничтожество?!»... То есть отечественная интеллигенция, собравшись в толпу, никаких новых способов общения с оппонентом не знает. Поодиночке человек ещё может спокойно говорить, а вот если больше трёх в одном месте — то никак. Вопли эти происходят и должны произойти оттого, что так устроены дробные человеческие сообщества, а не оттого, что найдены какие-то ошибки в некоей книге. И второй (несложный) вывод в том, что отношение одних людей к другим не зависит от политической погоды на дворе.

Нет, в этом споре появляется отдельная группа людей, которая всплёскивает руками и призывает всех помириться. Эти восклицания похожи на «Дали бы мне поговорить с Имярек, то он бы не попал в Редингскую тюрьму и вообще прожил бы праведную жизнь. Если бы у бабушки было что-то ей не свойственное, то она была бы неизвестно кем». Но что толку выбегать на ринг и уговаривать боксёров помириться? Они пришли туда драться, а сетевые жители — чтобы произвести акт психотерапевтического выговаривания. Мне милее были меланхоличные специалисты, что стали медленно подтягиваться на крики и шум борьбы. Они, как Митьки, никого не хотели победить, — зато их было интересно слушать.

В-третьих, сама эта борьба была странной. Довольно быстро все согласились, что книга о Риме действительно полна ошибок и неточностей. Как писал Пастернак в «Докторе Живаго»: «Она дала гардеробу прозвище „Аскольдовой могилы“. Под этим названием Анна Ивановна разумела Олегова коня, вещь, приносящую смерть своему хозяину. Как женщина беспорядочно начитанная, Анна Ивановна путала смежные понятия» * — Пастернак Б. Л. Доктор Живаго // Пастернак Б. Л.Полное собрание сочинений в 11 т. Т. 4. — М.: Слово, 2004. С. 65. . Но есть приём, хорошо известный музыкантам: «Фальшивых нот не бывает, если вовремя крикнуть, что играешь авангард». Оппонента можно вывести из спора тем, что «он просто не дорос», «недостаточно понимает», и вывести тему из области рационального высказывания. Тогда художественное высказывание переходит в зону Откровения — и если оно вам не нравится или непонятно, значит, у вас просто не хватает веры или чистоты помыслов. Поэтому адепты говорили, что книга написана для нерядового читателя, который может душой принять стиль автора. Оттого ошибки позволительны. Тем более, Стендаль, Бродский и Вайль были неточны в своих страноведческих наблюдениях. У общественного восприятия есть такое свойство: если медведь уничтожает не одного, а множество чижиков, то это только усугубляет ситуацию. Вот если он производит два-три решительных исторических злодейства, то это может исправить ситуацию в его пользу. Примером второго подхода может служить Гумилёв-младший. Рядом с ним тоже обнаруживали трупы чижиков-неточностей, но его главные новации в историческом процессе были такие, что все согласились: «Это наследный поэт, ему всё можно».

Люди более скептические, возражали, что свой читатель есть и у «Справочника лекарственных растений», про который в аннотации написано, что — он хороший, только в двадцати местах яды перепутаны с лекарствами. И вдруг читатель что-то неправильно запомнил. Может, лучше почитать справочник поскучнее?

Мне, честно говоря, близок феномен «недемократичной литературы». Был старый тезис, что «каждая книга имеет своего читателя». А тут перед нами была книга по-настоящему снобистская. Мне, правда, этот тон некоторого панибратства с другой культурой не понравился, но только об этом я могу сказать с уверенностью — не о латинских именах же мне говорить. Неспециалист ориентируется именно на интонацию, а для оценки точности лучше прибегнуть к услугам референта, которому ты доверяешь.

Но часто смысл подменяется обаянием. В таких случаях я всегда вспоминаю Пеперкорна из манновской «Волшебной горы», про которого говорится (сейчас снова будет длинная цитата):

«...Вы отрицаете, что охотитесь за парадоксами, а ведь вы отлично знаете, что мне в той же мере претит и ваша охота за тайнами. Делая из индивидуальности нечто таинственное, вы рискуете впасть в идолопоклонство. И тут вы поклоняетесь маске, видите мистику там, где на самом деле лишь мистификация, одна из тех обманчивых и пустых форм, с помощью которых демон физиогномики и телесности иногда надувает нас. Вам не приходилось вращаться в кругу актеров? Вы не видели эти головы мимов, в которых узнаешь черты Юлия Цезаря, Бетховена, Гёте, а едва их счастливые обладатели откроют рот, — они оказываются самыми последними простаками...

— Хорошо, пусть это игра природы, — продолжал Ганс Касторп. — Но и не только игра природы, не только надувательство. Ведь если эти люди — актеры, у них же должен быть талант, а талант выше глупости и разумности, он сам — жизненная ценность. У мингера Пеперкорна, что ни говорите, талант есть, поэтому-то он и заткнул нас за пояс. Посадите в один угол господина Нафту, пусть прочтет лекцию о Григории Великом и о граде божьем, это будет очень поучительно, и пусть в другом углу стоит Пеперкорн, со своим необычайным ртом и своими поднятыми складками на лбу, и пусть он говорит только своё „Бесспорно! Разрешите мне — кончено!“ (Durchaus! Erlauben Sie mir — Erledigt!) — и вы увидите, что люди соберутся вокруг Пеперкорна, а Нафта останется в полном одиночестве со всей своей разумностью и градом божьим, хотя он выражается с такой определенностью, что человека до костей пробирает, как говорит Беренс».

(Манн Т. Волшебная гора // Манн Т. Собрание сочинений Т. 3. — М.: Гос. изд-во худож. лит-ры, 1959. С. 123.).

Справка RA:

Читать дальше

Человек часто влюбляется не в смысл книги, а в её интонацию. Множество иностранных слов, имён и топонимов приводят его в экстаз. Он, подобно Шуре Балаганову, который не знал значения слов «статус кво», ориентируется на интонацию. Лёгкость перемещения, как и лёгкость суждения — приём чрезвычайно простой, но есть ещё мизантропическое наблюдение, примерно один раз в страницу — ввёл его, кажется, Набоков (тут надо подумать и проверить), и действует он помимо рационального — налицо простая химия, которая всем нравится. При некоторой сноровке такие наблюдения за реальностью можно производить, как сосиски на конвейере (Это фраза Хрущёва, который говорил в тот момент про советские ракеты).

...художественная составляющая дерётся с научной повсюду

В-четвёртых, вся эта история напоминает нам очень интересную проблему границы художественного и фактического. Этот вопрос ярко проявился ещё при обсуждении «Архипелага ГУЛАГ», и вернулся в момент присуждения Алексиевич Нобелевской премии.

Оказывается, что художественная составляющая дерётся с научной повсюду — и в искусствознании тоже. И нигде нет консенсуса, даже в журналистике, где придумана масса правил по этому поводу. То людям нужна точность, то они кричат, что автор так обаятелен, что точности не надо.

Хороший пример тут — Виктор Шкловский. Ошибок в его текстах множество, но его биография, сахар в жиклёрах броневиков, побег по льду Финского залива и всегдашнее остроумие как бы искупали это. Есть, конечно, и современные примеры, но этот более яркий. А вот когда в 1928 году в журнале «Новый ЛЕФ» Шкловский опубликовал статью «Матерьял и стиль в романе Льва Толстого „Война и мир“», то Осип Брик писал об этой работе так: «Какая культурная значимость этой работы? Она заключается в том, что если ты хочешь читать войну и мир двенадцатого года, то читай документы, а не читай „Войну и мир“ Толстого: а если хочешь получить эмоциональную зарядку от Наташи Ростовой, то читай „Войну и мир“» * — Брик О. О статье Виктора Шкловского «Матерьял и стиль в романе Толстого „Война и мир“» // «Новый ЛЕФ», 1927, № 11/12, С. 63. . Но эта формула применима не только ко Льву Толстому (и самому Шкловскому), но и ко множеству современных писателей non-fiction. Тут главное — понять, что нам нужно — читать историю или получать эмоциональную зарядку.

В-пятых, есть некоторое количество людей, уповающих на редактуру. Для них редактор — литературный или научный — что-то вроде волшебника или доброй феи, которая одним движением волшебной палочки превратит тыкву в карету, а мышей — в коней. Да, советская литература знала некоторое количество писателей национального толка, которые были приведены в состояние годное для чтения углублённым переводом на русский и многослойной работой редакторов. Но тут не тот случай: мне показалось, что неточности, небрежности и выдуманная история внутри книги о Риме, будто стальная арматура внутри железобетона, — можно её теоретически выковыривать, заливать полости жидким цементом, но человечество к этому пока не готово. А редактура не всесильна.

Это уже спор о том, как ведёт себя ложка дёгтя в бочке с мёдом (если даже предположить, что перед нами бочка именно с мёдом). Но это и важная проблема научной (и просто) редактуры в книгах (которую все обсуждают яростно и отчаянно, потому что уже ничего не исправишь).

В-шестых, интересно, как сейчас поглощается и переваривается искусство. Есть такое сложное понятие «эпистемологическая неуверенность» * — Ильин И.эпистемологическая неуверенность // Современное зарубежное литературоведение. (страны Зап. Европы и США): концепции, школы, термины. М.: Инстрада-Инион, 1999. С. 282–283. — ну а что делать? Тема такая, что спорщики о Риме, Диоскурах, экскурсоводах и прочем, то и дело произносили слова типа «онтологично» и не стеснялись выражений вроде «имплицитные свойства». То есть мне интересно, как люди определяют, нравится им книга или нет — такое впечатление, что они ориентируются не на себя, а на внешние поля: на княгиню Марию Алексеевну, общее дыхание времени, на то, есть ли в тексте Путин или Донбасс, на слово «имплицитный», наконец. Причём в какой-то момент желание определиться напоминает переохлаждённую воду — раз и пошло ураганное образование льда-признания. Пример книги про Рим очень поучителен, потому что любители её и её автора совершенно искренни, и я первый брошу камень в того, кто станет говорить, что они проплачены.

В-седьмых, и в последних, эта история — назидание. И я, помимо прочих, написал несколько книг на грани художественного вымысла и культурологических идей. Такие книги — как стеклянные дома: страшно швыряться камнями в кого-то, ведь все всё равно путают детали и имена. Вопрос количества этих ошибок и того, насколько они встроены в текст. Что, я не путал? Путал и стыдился потом. Но тут начинает действовать главный принцип работы над ошибками. Не «так это выглядит в моём написании», а стремление к недостижимому совершенству. Идеальный текст невозможен, но пробовать-то надо. А так-то ничего необычного в этой полезной истории нет — традиционные для Третьего Рима споры, но отчего ж не извлечь из них пользу? Спокойно и без волнения.

Другие материалы автора

Владимир Березин

​Правильно положенная карта

Владимир Березин

​На луне как на луне

Владимир Березин

​История с математикой

Владимир Березин

​Повышенная духовность

Читать по теме

Verbatim

Прозаик, литературный критик и эссеист рассуждает о спорах вокруг присуждения Нобелевской премии Светлане Алексиевич и проблемах жанра «verbatim».

19.10.2015 Тексты / Авторская колонка

​Дилан и Ко

13 октября американский певец и музыкант Боб Дилан стал лауреатом Нобелевской премии по литературе. Неформатность решения Шведской академии особенно взбудоражила русскую прессу и социальные сети. Одни обещали напиться под старые винилы, поздравляя кумира, другие горестно возвестили об окончательном падении нравов. Авторы Rara Avis и вовсе предложили своих кандидатов.

14.10.2016 Тексты / Статьи

​Зеркало для России

Литературный критик Сергей Морозов о советском путешествии Джона Стейнбека, хороших русских, потрясающих грузинах и бережливом Ленине.

22.03.2017 Тексты / Рецензии

​V Is For Venice

О вечном сиянии искусства в венецианской книге Глеба Смирнова рассказывает ведущий обозреватель Rara Avis Александр Чанцев.

21.12.2017 Тексты / Рецензии