Хефлер Ш. Лето с Вуком / Пер. с нем.: М. Гудкова, Ю. Кулешова, Ю. Сорокина; под ред. А. Горбовой; ил.: М. Пировских. — СПб.: Поляндрия Принт, 2021. — 144 с.

Не черный и не синий, а бежево-молочный — весь космос, между прочим, по цвету близок к латте, присыпанному солью и стружкой шоколада. Но знаете ли вы, кто столь нелепый латте когда-нибудь закажет? Кто станет плавать в этом латте, как будто и не в космосе, а в городском бассейне, где вечно пахнет хлором, где шумно, точно в школе? Так сразу и не скажешь, каким же нужно быть, чтоб выбрать что-то бледное, туманноандромедное, соленое и сладкое, горячее и странное. Такое же, как латте. Космическое латте. Такое же, как лето. Вот это лето с Вуком.

Ну, что за имя, господи! Напоминает звук. Далекий тихий звук. Невнятный и тревожный... И вы — вы, что же, верите, что этого мальчишку и впрямь вот так зовут? Да кто же даст ребенку такое имя вдруг? Вот вы, допустим, скажете: «Наверное, болван». А что если он сам себя когда-то так назвал? Вы спросите: «Зачем?». Вот-вот, и Цоня тоже — едва он ей представился, тем летом, впопыхах, протягивая руку в лиловых синяках, — об этом же подумала: «Ты шутишь, или как?», «Да ладно, а серьезно?», «Не хочешь рассказать?», — пока не поняла, недели две спустя, что «Вук» не только прозвище, что это навсегда. Как синие глаза, веснушки на щеках, привычка морщить нос, смеяться просто так. Как память или детство. Наследство. Приговор. «Признать его виновным!». Но в чем же, в чем виновным? Наверное, во всем...

Как люди вдруг становятся — становятся собой? Вот именно такими, какими их запомнят, какими их поймут? Ну, если их и вправду когда-нибудь поймут. И если их запомнит — запомнит кто-нибудь. Вам кажется, что Хефлер как раз об этом скажет, но скажете вы сами, а Хефлер будет слушать. Она умеет слушать. Вот это — тишина, которая шипит, как черно-белая напуганная кошка. А так звучат мурашки, бегущие по коже. Так падает стекло. Звенят осколки детства. Так чмокают цветы, деревья и кусты, когда их теплый дождь в июне поливает. Вы слышите их тоже, но как-то... по-другому: по-взрослому, по-женски, по-детски, по-мужски, — и вы, само собой, не слышите того, как слышат эти звуки, события и мысли, как слышат эти чувства остальные. А Хефлер слышит все: и то, что далеко, и то, что где-то рядом, что спрятано в словах, в улыбках или взглядах, в незаданных вопросах, в потерянных ответах, в молчании и в крике, в пространстве двух галактик, где «Цоня через „ц“» и «дух дождя» по кличке Вук впервые в жизни пробуют кружиться.

В кармане джинсов Цони всегда лежит листочек. В кармане джинсов Вука всегда лежит баллончик. У Цони на листочке записаны вопросы. Баллончик нужен Вуку, чтоб дать отпор отцу. Вопросов очень много: про тучи и ветра́, про образ жизни синего кита, процент неграмотных в Кашмире, рождение Христа и остров Пентекост, что в Тихом океане, где все мужчины полагают, что женщины трусливы, а значит, банджи-джампинг, который тут возник, бесспорно, не для них. У Цони нет ответов, но есть мотив искать: искать куда важнее, чем просто жить и знать. А может, и не знать — не знать и сладко спать. У Вука есть ответы на многие вопросы: про звезды и про космос, про Солнце и Луну, туманность Андромеды, полеты наяву. Но вот вопрос о том, поможет ли баллончик остаться на плаву, висит над ним давно: примерно как ружье. Пока он тут, в бассейне, где можно и не плавать, а просто так лежать, играть с подругой в «скрабл», смеяться и молчать, все кажется возможным и, в общем-то, хорошим, забавным и надежным, как цонина семья, как эти нарукавники для маленьких детей, которые помогут держаться на воде, и как она сама, как «Цоня через „ц“»... А Цоня, что же Цоня? Реальность Цони — это мир, где нет подруг, где нет друзей, где папа рад испечь блины, а мама любит громко петь, читать научные статьи и так умело обнимать, как вряд ли кто-то там, в другой вселенной может. Реальность Вука — это страх, который Цоне не понять, пока он сам о нем ей не расскажет. Да только как о том сказать? Сказать о том, что страх растет? Растет, как серый носорожек, родившийся в немецком зоопарке: сначала он похож на мягкую игрушку, без ро́га на носу и с ушками, прижатыми к макушке. Но время, вы же знаете, обычно не стоит, как дерево у дома, и ночью носорожек, как правило, не спит: ему нужна еда, чтоб стать таким большим, как папа-носорог. В конце концов, он вырастет — и вырастет настолько, что даже его папа навряд ли в нем узнает смешного носорожка. А цонин папа говорит: «Ты будешь с нами есть блины? С вареньем? С шоколадом?».

Ходить в бассейн каждый день, играть часами в «скрабл», лежать, как два тюленя, согнув в коленях лапы, подставив солнцу щеки, болтать о том о сем: как будто ни о чем, но в то же время словно бы... о главном — живущем в ней и в нем... Не в этом ли ответ? Ответ на тот вопрос, который не был задан, записан на листочке, но был как будто рядом: лежал между детьми, на влажном полотенце. Вопрос о том, зачем? Зачем оно придумано, то бежевое лето — единственное в жизни — пронизанное светом: немыслимо веселое, трагическое лето, которое не кончится, как бабушкин пирог, останется навеки, как та звезда на небе.