Над вымыслом слезами обольюсь.

Александр Пушкин

Есть такой тип текстов, которым я не могу придумать названия. Сначала я хотел их назвать простым русским словом, но это неудобно в публичном пространстве, к тому же Роскомнадзор борется у нас за эстетическое совершенство примерно теми же методами, что Том с Джерри — оставляя вокруг хаос из обломков. Чтобы никого не подводить, я назову это явление текстами повышенной духовности. Так вот, есть истории, на которые любят ссылаться в социальных сетях, вроде как на мудрые мысли писателей и философов: «Когда ты растерян, помни, что нужно только раз сделать шаг, и всё остальное будет легче».

Это, конечно, совет повышенной духовности, но не тот тип текстов, о которых я хочу рассказать.

Сегодняшняя тема о развёрнутых рассказах-притчах, как одна учительница заметила, что мальчик в её классе стал плохо учиться, а потом она узнала, что он сирота, и его родители погибли в автокатастрофе. Мальчик совсем от этого потерял рассудок, и пошёл бы по кривой дорожке, если бы не эта учительница. Она стала душиться духами его матери, и ученик проникся к ней доверием (нет, они не стали любить друг друга в пустом классе — это было бы прекрасно, но тогда это была бы не история повышенной духовности, а честный порнографический рассказ, или даже очень хороший рассказ, но это, увы, текст повышенной духовности). Мальчик стал лучше учиться и, когда учительница состарилась, этот выросший мальчик пришёл к ней, оказалось, что он окончил колледж и получил престижную работу. У него уже есть дорогая машина, а ещё ему дали кредит на большой дом.

Вот, к чему приводит ласка. Ну и старые духи, конечно.

И такие истории собирают в социальных сетях свои лайки, их охотно перепечатывают всякие порталы «Начни с себя», «Просветление и мы», «Духовный путь» и другие.

Или директор Гарвардского университета принимает бедно одетых посетителей, которые хотят увековечить память своего недавно умершего сына. Они долго ждут в приёмной, им сообщают, что всё это будет очень дорого, и в результате они говорят, что лучше откроют собственный университет. Потому что, оказывается, что это чрезвычайно богатые люди, и в память о сыне они основывают Стенфорд.

Это — только пара из десятков фольклорных историй. На одном краю у них сюжеты воровских песен с непременной смертью в зале суда, и рыдающим прокурором, который и был отцом молодого уркагана, а молодая невеста... Да что я говорю, вы это слышали. На другом краю у этого жанра — утилитарные сюжеты сериалов, в которых сценаристы, в своём чудовищном потогонном труде, выбалтывают коллективное бессознательное.

Я расскажу о другом: однажды меня пригласили в прекрасный интеллигентный дом, и там я между делом рассказал, про страх позора, который есть у мужчины. Не тот страх, когда тебя поймали за тем, что ты залез в письменный стол начальника, не тот страх, когда жена обнаружила на тебе женские трусы. А тот страх, когда ты влюбился, и эта девушка повела тебя на концерт Петросяна (когда влюбишься, и не то сделаешь, по себе знаю). И вот сидя на концерте, ты нет-нет, да улыбнёшься (ну так человек устроен, он — стадное существо), и вот в этот самый момент телекамера выхватит тебя из зала и навечно зафиксирует твой смех. На концерте Петросяна, да. Я рассказал эту историю, но все нахмурились и стали говорить, что девушка, что ходит на концерты Петросяна, — это очень тревожно. А я отвечал, что девушка, которая любит истории повышенной духовности, — куда хуже. Да и мужчины, которым нравится стиль повышенной духовности, не лучше.

Есть, к примеру, история про Маяковского, который оплатил пожизненную доставку цветов для Татьяны Яковлевой в Париже, и в голодные годы немецкой оккупации эти цветы спасли её от голода. Шкловский в своей книге «О Маяковском» пишет: «Владимир Владимирович поехал за границу. Там была женщина, могла быть любовь. Рассказывали мне, что они были так похожи друг на друга, так подходили друг другу, что люди в кафе благодарно улыбались при виде их.

Приятно видеть сразу двух хорошо сделанных людей.

Но для того, чтобы любить, надо Маяковскому ревновать женщину к Копернику.

Старая любовь не прошла» * — Шкловский В.О Маяковском // Шкловский В.Собрание сочинений: В 3 т. Т. 3. — М.: Художественная литература, 1974. С. 138. .

И вот тут появляется, как кролик из шляпы, история с цветами. Канонический её текст похож на «святое письмо», что передаётся из рук в руки: «Весь свой гонорар за парижские выступления Владимир Маяковский положил в банк на счёт известной парижской цветочной фирмы с единственным условием, чтобы несколько раз в неделю Татьяне Яковлевой приносили букет самых красивых и необычных цветов — гортензий, пармских фиалок, черных тюльпанов, чайных роз орхидей, астр или хризантем. Парижская фирма с солидным именем чётко выполняла указания сумасбродного клиента — и с тех пор, невзирая на погоду и время года, из года в год в двери Татьяны Яковлевой стучались посыльные с букетами фантастической красоты и единственной фразой: «От Маяковского». Его не стало в тридцатом году — это известие ошеломило её, как удар: неожиданной силы. Она уже привыкла к тому, что он регулярно вторгается в её жизнь, она уже привыкла знать, что он где-то есть и шлёт ей цветы, они не виделись, но факт существования человека, который так её любит, влиял на все происходящее с ней: так Луна в той или иной степени влияет на всё живущее на Земле только потому, что постоянно вращается рядом. Она уже не понимала, как будет жить дальше — без этой безумной любви, растворённой в цветах.

Но в распоряжении, оставленном цветочной фирме влюбленным поэтом, не было ни слова про его смерть. И на следующий день на её пороге возник рассыльный с неизменным букетом и неизменными словами: «От Маяковского». Говорят, что великая любовь сильнее смерти, но не всякому удается воплотить это утверждение в реальной жизни. Владимиру Маяковскому удалось. Цветы приносили в тридцатом, когда он умер, и в сороковом, когда о нём уже забыли. В годы Второй Мировой, в оккупировавшем немцами Париже она выжила только потому, что продавала на бульваре эти роскошные букеты. Если каждый цветок был словом «люблю», то в течение нескольких лет слова его любви спасали её от голодной смерти. (Тут циничный наблюдатель вспоминает фразу «бедная Лиза рвала цветы и этим кормила свою мать», но восторженный любитель текстов повышенной духовности не обязан её помнить, и уж подавно не должен знать о её первоисточнике. — Прим. В. Б.)

Потом союзные войска освободили Париж, потом, она вместе со всеми плакала от счастья, когда русские вошли в Берлин — а букеты всё несли. Посыльные взрослели на её глазах, на смену прежним приходили новые, и эти новые уже знали, что становятся частью великой легенды — маленькой, но неотъемлемой частью. И уже как пароль, который дает им пропуск в вечность, говорили, улыбаясь улыбкой заговорщиков: «От Маяковского». Цветы от Маяковского стали теперь и парижской историей».

Если поискать источник этого кочующего по сайтам текста, то обнаруживается киевлянин Аркадий Рывлин (1915-2007). Это инженер, работавший на заводах тяжёлого машиностроения, писавший стихи (несколько вышедших сборников с 1948 по 1980), в девяностые уехавший в Америку, потом вернувшийся в Киев и скончавшийся не так давно. При этом никаких собственных воспоминаний о встрече с Яковлевой у него я не обнаружил, а историю их парижских посиделок рассказывают от третьего лица:

Беда в том, что этой повышенной духовностью замещаются в голове моих сограждан подлинные чувства — радость, боль, вид облаков над морем

«Советский инженер Аркадий Рывлин услышал эту историю в юности, от своей матери и всегда мечтал узнать, правда это или красивый вымысел, пока однажды, в конце семидесятых ему не случилось попасть в Париж. Татьяна Яковлева была ещё жива, и охотно приняла своего соотечественника. Они долго беседовали обо всем на свете за чаем с пирожными. В этом уютном доме цветы были повсюду — как дань легенде, и ему было неудобно расспрашивать седую царственную даму о когдатошнем романе её молодости: он полагал это неприличным. Но в какой-то момент всё-таки не выдержал, спросил, правду ли говорят, что цветы от Маяковского спасли её во время войны? Разве это не красивая сказка? Возможно ли, чтобы столько лет подряд...

— Пейте чай, — ответила Татьяна — пейте чай. Вы ведь никуда не торопитесь?

И в этот момент в двери позвонили.

Он никогда в жизни больше не видел такого роскошного букета, за которым почти не было видно посыльного, букета золотых японских хризантем, похожих на сгустки солнца. И из-за охапки этого сверкающего на солнце великолепия голос посыльного произнёс: „От Маяковского“».

Зато у Рывлина есть поэма «Цветы от Маяковского»:

...Был отказ её, как удар.
Он уехал в рассветном дыме,
Но парижский свой гонорар
Он оставил парижской фирме.

И теперь — то ли первый снег,
То ли дождь на стекле полосками —
В дверь стучится к ней человек,
Он с цветами от Маяковского...

...Вот уже и Берлин берут,
А букеты его идут,
Жёны мёртвых уже не ждут,
А букеты его идут.

— ну и тому подобное дальше.

В этой истории всё прекрасно — и цветы,и любовь. Поэтому блогеры охотно перепечатывают (вернее, перекладывают) её в свои уютные журнальчики. Ну, и, натурально, снабжают картинками ночного Парижа, и фотографией корзины с цветами, взятой напрокат с сайта брачного агентства.

Но ещё прекраснее в этой истории то, что Татьяна Яковлева, в замужестве дю Плесси, а во втором замужестве дю Плеси-Либерман (1904-1991), вовсе не жила всю жизнь в Париже. После свадьбы она уехала с мужем в Варшаву, в зону, малодосягаемую для парижских цветочных магазинов. С мужем, кстати, она потом рассталась, вовсе не бедствовала, а чуть погодя, во время войны случилась печальная история — дю Плесси был лётчиком, воевавшим на стороне союзников, и его сбили в 1941 году. Татьяна Алексеевна с дочерью бежали от войны в Нью-Йорк, где и прожили довольно долго. Умерла она, кажется, где-то в Коннектикуте, но не в этом суть.

Лучше всех описал эту ситуацию Набоков в рассказе «Соглядатай». Там герой, рассказывает своим знакомым-эмигрантам, как он решил организовать партизанский отряд в Ялте после того, как её заняли красные. Он устало рассказывает, как они скрывались в горах, как он был ранен и дополз, истекая кровью, до города. От вокзала раздавались выстрелы, там, видимо, кого-то расстреливали. И вот, отлежавшись у друга, герой решил бежать из города. Однако на вокзале его опознала горничная, служившая у каких-то его друзей. Герой думал, что его ведут на допрос, но его просто ставят к стенке пакгауза. Тогда он из браунинга стреляет в одного, потом во второго и, воспользовавшись тем, что проходящий поезд разделил его и преследователей, убегает. Набоковского героя слушают внимательно, а после счастливой развязки один из гостей говорит печальным голосом:

— К сожалению, в Ялте вокзала нет.

«Это было неожиданно и ужасно. Чудесный мыльный пузырь, сизо-радужный, с отражением окна на глянцевитом боку, растёт, раздувается — и вдруг нет его, только немного щекочущей сырости прямо в лицо» * — Набоков В.Соглядатай // Собрание сочинений русского периода в пяти томах: столетие со дня рождения : 1899-1999, Том 3. — М.: Симпозиум, 2000. С. 68. .

Так и с этой историей, и с десятками подобных.

Нет, конечно, цветочный магазин мог высылать нарочного на подводной лодке, что прорвавшись через немецкую блокаду, доставляла привет от Маяковского в Нью-Йорк. Корзины с цветами могли путешествовать на тайном самолёте, который укрываясь от зениток, доставлял их в Америку. Многое можно придумать. Киевский инженер, писавший стихи, умер, и я не хочу придумывать детали его истории.

В Ялте вокзала нет.

Но отчего не быть цветам? Цветам можно.

Эта история «хорошо сделанных людей» как бы говорит о вечности поэзии и чем-то похожа на истории поэта Вознесенского о миллионе алых роз и вечном — то есть, до смерти, ожидании возлюбленного.

Но жизнь, как говорится, жёстче. Вернее, поэзия жизни куда жёстче.

Ещё одна историю повышенной духовности — это история про художника Дюрера и его брата.

Жили Альбрехт Дюрер и его брат Альберт. А в семье было восемнадцать детей, и хоть некоторые из них уже отправились на небеса, оставшимся всё равно было очень голодно. Двое братьев хотели стать художниками, но решили бросить монетку, и в результате брат Альбрехт поехал учиться, а брат Альберт спустился в шахту и ну рубить уголёк в забое (или добывать золотую руду кайлом), чтобы оплатить обучение брата.

Спустя несколько лет знаменитый Альбрехт приехал домой. Накрыл стол, как водится и говорит:

— А теперь ты, братец, учись.

Тот и говорит:

— Да ты, брат, сошёл с ума совсем. У меня и пальцы теперь не гнутся. Конец, финита. Не быть мне художником.

И все заплакали, а Альбрехт Дюрер в память подвига своего брата нарисовал две руки, соединенные вместе и обращение к небесам.

Если вы думаете, что я придумал этот сюжет повышенной духовности, так нет. Не верите? А? Не верите?!

Вот вам — там много: братские дюровские руки.

Я для начала расскажу, как сделана эта история повышенной духовности.

Во-первых, у нас на русском языке есть не одна, а целых две биографии Дюрера в серии «Жизнь замечательных людей», но никто их, конечно, читать не хочет. Но даже из Википедии мы можем узнать, что Дюрер родился не в шахтёрской семье, а в семье ювелира. Детей, правда, там действительно было много и выжили, как часто тогда бывало даже в обеспеченных семья, не все. Альбрехт был третьим ребёнком и самым старшим из тех, что выжили — Ганса и Эндреса. Один стал художником, а другой ювелиром. Золотая жила в семейной истории присутствовала — но не в качестве детской работы, а потому что отец-ювелир взял её в разработку.

Были братья Дюреры в жизни пристроены, и вполне себе не бедны.

Более того, сам Альбрехт учился с детства в мастерской отца, а потом отправился в странствие, как настоящий подмастерье по тому обычаю.

Руки, молитвенно сложенные, Дюрер действительно нарисовал. Но не руки брата, а именно свои — говорят, что он рисовал по изображению в зеркале, а потом отразил вторую кисть относительно первой.

То, что «Руки молящегося» (набросок к так называемому Алтарю Геллера), признаны образцом китча, тоже написано в Википедии.

Это вообще много где написано.

Итак, не было ничего.

Нет, руки были. И великий Дюрер был, а вот соплей и жребия, кайла в руках брата — не было.

Но есть повышенная духовность, которая рвётся наружу.

И самое в ней страшное (для меня), что она — монстр, питающийся подлинными чувствами. Она вызывает сентиментальную слезу. Надо же, ради брата. А он... Обнял и прослезился. Умильно, на пучок зари они роняли слёзки три.

Дело ведь не в том, было ли семейство Дюреров состоятельным или нет. Пусть бы оно голодало, и всё такое. Но ловить изобретателей текстов повышенной духовности на неточностях — бессмысленный спорт. Это как рубить головы Змею Горынычу, не зная секрета их отрастания. Дело в том, что никто не хочет тренировать нюх на истории повышенной духовности, чтобы её избегать.

Барт писал как-то, что миф уже имеет право на существование просто по причине своего возникновения, поэтому мне просто интересно, из чего легенда сделана. Во всякое время она сделана из разных материалов. История про Маяковского соткана из советских представлений о людях, из какой-то цветочницы Анюты, которая в свою очередь обойдена профессором Дулиттлом, она сделана из представлений о том, как устроен «тот мир», и как в нём ведут себя аристократы, из лёгкой романтической пошлости, что в американских пособиях по возвышенному стилю любви зовётся romance. Одним словом, из того понимания красивой жизни советским обывателем.

А история про брата Дюрера сделана из отчаяния стареющих людей, которые начинают испытывать неуверенность в себе, из крика чеховского дяди Вани, что он мог быть Достоевским или Шопенгауэром, а теперь в отчаянии и зарапортовался.

Но я не стою на пути высоких чувств, как советовал нам другой классик.

Беда в том, что этой повышенной духовностью замещаются в голове моих сограждан подлинные чувства — радость, боль, вид облаков над морем, желание выпить водки, смех над анекдотом, сочинение стихотворений, жизнерадостная половая жизнь. Всё подминает под себя проклятый стиль повышенной духовности, потому что множество людей думают, что выпить водки с борщом не духовно, а руки брата Дюрера — духовно. Выдуманные панфиловцы пожирают, как людоеды, невыдуманных панфиловцев, тех, кто жил и умирал по-настоящему. В общем, побрызгайтесь духами «Красная Москва» и идите в класс.

Тут бы дать по башке тому, кто воспроизводит эти истории повышенной духовности, да нельзя.

Забьют сами любители возвышенного. Потому что эта выдуманная возвышенность, а не закаты в горах, запах земли по весне или горький запах осенних костров, для них — якорь в жизни. Истории про повышенную духовность для них — последний окоп. И вот мой соотечественник приходит на платный сеанс обретения уверенности в себе, и ему рассказывают эту историю, а он пересказывает её другим.

А я сам — что? Да я с моим народом, где он к несчастью. Сам не лучше прочих любителей повышенной духовности — только ещё сопротивляюсь. Отступаю, отстреливаясь. Держусь за надежду, что сложность и нелепость мира более красива, чем нравоучительная сказка.