В современной практике трёхстиший сложилось два безопасных маршрута. Первый — инерционные стихи с монорифмой. Как правило, в них удалены пустые строки между строфами, и длиться такой текст может бесконечно:

Это море в марте вкусней мартини.
Чайки в раме неба, и мы в картине,
снятой Пьером Паоло Пазолини.
Я не Мартин Иден, но кто докажет,
если солнце — в море, а рама — в саже.
Мы одни с тобою в пустом пейзаже.
Полдень катит волны на берег адский,
воскрешая жизнь, как считал Вернадский.
Дикий пляж расстелен, как плед шотландский.
А у моря голос конкретно бычий,
так бывает ранней весной, обычно,
если акт любви перешел в обычай.

Второй путь — создание текста в пределах одной строфы, начиная от рифмованных трёхстиший а-ля Цветаева и заканчивая «русскими хайку» разной степени осмысленности:

Стихов не бывает,
просто ветер по губам пробегает
свободный.

Мало кто экспериментирует с трёхстрочной строфой по-настоящему. Один из немногих — Алексей Порвин, который вообще для каждого текста изобретает уникальную форму:

Чего твой внутренний взор достиг —
направо и чуть пониже гордости
ангел торгует игрушечным барахлом.

В развалах рынка стрекозьего
над каждым камнем крик мамы «брось его» —
брошу, как мама, — окажется он отцом?

Солдатик, в угол поставленный,
в душе увидевший вдруг состав длины
тени от тела — о, Господи, это я?

Пластинка в белых царапинах —
ты не показывай только папе, на,
быстро затри их. Никак? Что же делать, а?

Порвин сводит в одном стихотворении приёмы, которые борются друг с другом в тесноте стихового ряда. Строки написаны разными размерами, что чаще всего говорит читателю: «Внимание! Сложносоставные щи для филологов!» Но переход от размера к размеру плавный, ритм замедляется от начала строфы к её концу. Ритмика предсказуема, текст не расползается на отдельные строчки. Рифма «взо́рдостиг/го́рдости» смягчает переход к трёхсложной стопе («а́нгел торгу́ет игру́шечным») — эта маленькая хитрость работает даже для тех, кто не ориентируется в поэтической терминологии и воспринимает звуковое устройство стихов интуитивно.

С другой стороны, паузы между строфами получаются тяжёлыми, вязкими: каждая третья строчка заканчивается ударным слогом (жирной метрической точкой). Вопросы, которыми задаётся лирический герой, не имеют и не могут иметь ответа, после них возникает ощущение смыслового провала. Автор создаёт отрывочный, расползающийся текст, но связывает единым рисунком рифмовки (aab/ccb). Взаимодействие противоречивых приёмов, передающее противоречивость обрывочных детских воспоминаний — нерв этого стихотворения.

Третьи строчки в трёхстишиях Порвина создают глубокие смысловые паузы, и привычное расслабленное чтение становится невозможным. Одним примером тут не обойдёшься — приём развивается от стихотворения к стихотворению, потому как неразрывно связан с художественным высказыванием:

Снова встанет на углу тебя
бабушка с замёрзшими прутами:
вербной славе не прекословь.

Вон, в морозе вымочен, свистит
вымученный мох тебе — постой-ка,
что-нибудь подставь под удар.

Можно — детство, лучше — слух, давай,
вспыхнет полоса твоей дорогой,
ты по ней пойдёшь далеко.

Дальше, чем замёрзнуть. На углу
бабушка замёрзшими руками
славит вербы слово и власть.

Обычный 5-стопный хорей, знакомый со школы («Выхожу один я на дорогу...»), внезапно сменяется дольником (выделено курсивом). В отличие от предыдущего примера, здесь нет ничего смягчающего переход. Кажется даже, что третьи строчки складываются в отдельный мрачный нарратив: «вербной славе не прекословь, что-нибудь подставь под удар». Важно, чтобы архаично-народный мотив конфликтовал с ведущей интонацией текста, и смена размера происходила неожиданно.

Но человек, как известно, ко всему привыкает. Поначалу провалы смысловых пауз между строфами кажутся читателю внезапными, позже он видит в них закономерность и думает, что раскусил автора — в третьей строке грядёт БАБАХ, плавали — знаем. А не тут-то было:

Расстояние до тебя
в слова и дела,
словно в шарик воздушный, дуть,

набирать через резкий вдох,
похожий на всхлип;
пробуждая свободу в грудь.

Как растёт повседневный быт,
растянутый мной:
вдруг — огромным предстанет, и

он окажется лишь — хлопко́м,
в руке — лоскутком,
тонкой ниточкой от Ничто.

Укороченная строка, врывающаяся посередине 3-стопного анапеста, создаёт паузу внутри паузы и текст внутри текста («похожий на всхлип, растянутый мной в руке лоскутком»). Рисунок рифмовки ускользает и не просчитывается, а резкий вдох требуется постоянно. Порванная (или даже «порвинская») строфа становится элементом уникального текста. Её непредсказуемость заставляет отбросить привычные схемы, вчитываться в каждую строчку и задумываться после каждой фразы. Если инерционное письмо порождает инерционное чтение, то нескладная угловатость ритмики Порвина воспитывает внимательного читателя, без которого современная поэзия не выживет.