Поэт Геннадий Шпаликов
Текст: Сергей Ким
Фотография: с сайта planetslife.ru
6 сентября 1937 года родился Геннадий Шпаликов. Обозреватель Rara Avis Сергей Ким рассказывает о его стихах.
«А еще он был поэтом...» — такое начало, пожалуй, моментально губит разговор о поэзии. Нельзя быть «еще и поэтом». Поэзия требует полного подчинения, остальное позволительно только в качестве чего-то второстепенного и менее важного. Может быть, это предубеждение и сыграло злую шутку с Геннадием Шпаликовым. Мы знаем его в первую очередь как человека другой сферы. Фильмы по его сценариям — вершины оттепельного кино («Застава Ильича», «Я шагаю по Москве», «Я родом из детства»), собственная режиссерская работа «Долгая счастливая жизнь» — без преувеличения шедевр. Ну а со стихами что?
С ними не все так очевидно. Во-первых, их мало — опубликованных что-то около сотни. Во-вторых, многие стали известны благодаря песням («Я шагаю по Москве», «Рио-рита», «Палуба», «Ах, утону я в Западной Двине», «По несчастью или счастью истина проста...»), что невольно уменьшает серьезность отношения к ним. Это легко понять, потому что шпаликовские стихи отличаются незамысловатостью, почти пушкинской легкостью, их так и хочется пропеть. Пушкин, по-видимому, был для него важным ориентиром: как поэтическим, так и жизненным.
***
Где засохли в банках цветы,
Ты пришла, как чудное видение
И как гений чистой красоты.
Потом ушла...
К чему рыданье!
К чему похвал ненужный хор!
Осталось прежнее страданье
И холостяцкий коридор.
Шпаликову приписывается фраза о том, что поэту в России неприлично жить больше 37 лет. Он столько и прожил — как Пушкин. Вообще, его жизнь легко укладывается в стереотипическое представление о поэте. Родился в 37-м, умер в 37 лет (не обошлось без числовой мистики), рано начал писать и писал постоянно, жил беззаботно, много пил, от этого страдала семейная жизнь сначала с Натальей Рязанцевой, потом с актрисой Инной Гулая. В последние годы, когда забраковывали все его сценарии и лишали средств к существованию, был депрессивен, пил еще больше. Умер от «нехватки воздуха», как говорил Блок о том же Пушкине. Последнее нам напомнил сериал «Оттепель». Кадры, представляющие персонаж Кости Паршина, прообразом которого был Шпаликов, живописуют бедный быт его тесной комнатенки: медный чайник, почерневший от старости, бутылка вина, граненый стакан, лист бумаги и карандаши. Пишущая машинка и портрет Маяковского, соседствующий с банкой соленых огурцов.
Маяковский действительно был героем юности Шпаликова. Первые стихи, написанные в суворовском училище, сделаны под него.
Обвинение дождю
Тут помутнеешь в рассудке.
Дождь,
наливая
с краями пруды,
Хлещет вторые сутки.
Погода сама говорит за то,
Что в этот безбожный век
Скоро будет всемирный потоп
И нужно строить ковчег.
Кто там, на небе,
давай разберись,
Пожалуйста,
не авральте.
Нам же не сеять
китайский рис
На заливном
асфальте.
Таких стихов много: «Половина девятого», «Надоело!», «Редкое сновидение, или жалко, что не в жизни», «Март». Тогда под обаяние футуристов попали многие поэты его поколения. Но даже сделанные под кого-то стихотворения Шпаликова были узнаваемо шпаликовские. Уже в ранних текстах можно разглядеть тот мир, который он потом додумает и воспоет в своих сценариях и более поздних поэтических текстах. Это те мифические оттепельные 60-е, та Москва, в которой под дождем может вприпрыжку идти босая девушка, а за ней следом будет катить велосипедист с зонтом. Мир, в котором все незнакомые женщины, идущие мимо, прекрасны и где для счастья ничего не нужно, только бы не мешали жить.
***
У зеленой воды,
Птиц домашних качали
Патриарши пруды.
День был светлый и свежий,
Людям нравилось жить.
Я был весел и вежлив,
Я хотел рассмешить.
Сочинял вам, не мучась,
Про царей, про цариц,
Про печальную участь
Окольцованных птиц.
Их пускают китайцы,
Чтоб потом — наповал —
Били птиц сенегальцы
Над рекой Сенегал.
Не узнать комсомольцам,
Что убийцы босы
И научные кольца
Продевают в носы.
Погибают скитальцы
Вдалеке от друзей.
Громко плачут китайцы
И Британский музей.
Герой Шпаликова — молодой житель города, из обыкновенной семьи, с военным детством, в чем-то непутевый и легкомысленный, но, в общем-то, счастливый. Собственно, так или иначе, это сам Шпаликов и есть. Все им созданное отображает его представление о жизни вплоть до полного разочарования последних лет. Бесполезно спорить о том, существовали 60-е Шпаликова, полные надежд и юношеского прекраснодушия, или это чистая выдумка. Очевидно, что для него существовали, он в них верил. В «Трех посвящениях Пушкину» он говорит: «...Да здравствуют дома, где нас сегодня ждут, / Я счастлив собираться, торопиться. // Там на столе грибы и пироги, / Серебряные рюмки и настойки, / Ударит час, и трезвости враги / Придут сюда для дружеской попойки. // Редеет круг друзей, но — позови, / Давай поговорим как лицеисты / О Шиллере, о славе, о любви, / О женщинах — возвышенно и чисто». Этот лицейский дух был характерен для ВГИКовской компании, в которой Шпаликов был самым ярким и талантливым. Ко всем дружелюбный, большой выдумщик и душа общества. Его исключительность признавали все друзья. Инна Гулая говорила: «Он ведь гений... И я не знаю, как мне вести себя с ним».
В конце 50-х и позднее Шпаликов качнулся от Маяковского в сторону позднего Пастернака с его «неслыханной простотой» и, может быть, позднего Заболоцкого. Стал еще воздушнее и прозрачнее. Вот, например, стихотворение 1970 года, совершенно пастернаковское, в духе «Быть знаменитым некрасиво».
***
Попытка выразить себя —
Труднейшая из всех попыток.
Она врывается слепя,
И от нее сплошной убыток.
Художнику в конце концов
Не до конечных результатов.
Он правде заглянул в лицо,
Себя от правды не запрятав.
Незащищенность мастеров,
Цена попыток, откровений...
Бывает легкое перо,
Но не бывает легким гений.
Не верю легкости труда,
Обманчива такая легкость.
Сто раз обманчивая легкость,
Но есть потеря и беда.
Кстати, в этом стихотворении, опровергается миф о легкости писания стихов, которая приписывалась Шпаликову. Георгий Данелия, например, в своей книге «Безбилетный пассажир» рассказывает, как придумывалась песня к фильму «Я шагаю по Москве» * — Г. Данелия «Безбилетный пассажир: „байки“ кинорежиссера». Эскмо, 2003. :
— Если не сочинишь, никуда не пойдем.
— Сейчас! — Гена задумался.
— Можно снимать? — спросил я Юсова.
— Рано.
— Сочинил! — заорал снизу Гена. — «Я иду, шагаю по Москве, и я пройти еще смогу соленый Тихий океан, и тундру, и тайгу...» Снимайте!
— Лучше «А я»!
— Что «А я»?
— По мелодии лучше «А я иду, шагаю по Москве!»
— Хорошо — «А я иду, шагаю по Москве...» Снимайте! Мотор!
— Перед «А я» должно еще что-то быть! Еще куплет нужен!
— Говорил, не надо «А»! — расстроился Гена.
Пока Юсов снимал, Гена придумал предыдущий куплет («Бывает все на свете хорошо, / В чем дело, сразу не поймешь...») и последний («Над лодкой белый парус распущу / Пока не знаю где...»)
— Снято, — сказал Юсов.
Понятно, что писание стихов не было просто прихотью или забавой. На свою первую публикацию он отозвался так: «...Пусть моя строка другой заслонится, / Но благодарю судьбу свою / Я за право творческой бессонницы / И за счастье рядовых в строю». Несмотря даже на то, что в том же стихотворении он говорит: «Я сегодня стал литературой / Самой средней, очень рядовой». Поэзия для него служила отдушиной от участия в тяжеловесном процессе кинопроизводства с бесчисленными цензурными инстанциями, необходимостью согласовывать и править сценарии.
***
Спешил, смешил,
Я даже в армии служил
И тем нисколько не горжусь,
Что в лейтенанты не гожусь.
Не получился лейтенант,
Не вышел. Я — не получился,
Но, говорят, во мне талант
Иного качества открылся:
Я сочиняю — я пишу.
Сергей Соловьев в одном из интервью сказал: «Гена на самом деле никакой не сценарист, он писатель. Он писатель, который некоторое количество своего времени, лет, сил, ума, таланта отдал вот этому смешному делу — производству кинофильмов». И пусть Соловьев часто склонен к преувеличениям и излишней восторженности, но в этом ему верится.
***
Про замечательный мороз,
Про мало ли, про мало что,
Но получается не то.
Строка сменяется строкой
И возникает под рукой
Картина в ясной простоте,
Но получаются не те.
Как мне себя же разгадать,
Души движенье передать,
Не притворяясь, не шутя,
Хотя бы так, как бы хотя.
Но небольшая благодать —
Желание зарифмовать,
Хотя в попытке этой есть
Как будто мужество и честь.
Шпаликовские стихотворения просты и понятны для многих. Поэтому в современной поэзии, когда господствует ориентация на усложненную поэтику и неочевидные смыслы, они могут показаться архаическими, а популярность у неизощренной аудитории может вызвать раздражение. Более того, такой подход, когда выбираются и внимательнее рассматриваются поэты более «сложные», влияет и на ретроспективное исследование русской поэзии XX века. Хорошо, что подобное происходит не всегда. Вот, например, что говорит о Шпаликове поэт Герман Лукомников, который столкнулся с ним при составлении антологии русской поэзии 1950–2000-х голов:
«Шпаликов. Ну, я знал, конечно, что есть такой великий человек, сценарист Шпаликов, про которого куча всяких мемуаров и, вроде, „Иду, шагаю по Москве“ — вроде его слова, и еще, там, может, пара песенок... Но я, конечно, не представлял, что это такой потрясающий поэт! Я как-то его как поэта совершенно... Он у меня вообще как-то не ассоциировался с этим словом».
Такая ситуация напоминает историю еще с одним литератором — Довлатовым. Шпаликов в стихах даже чем-то похож на Довлатова в прозе, только там, где у второго — цинизм, у первого — простодушная сентиментальность. Можно сколько угодно говорить о том, что все описанное — «плохой вкус», «эстрада», не «великая литература». Подобные разговоры, как мне кажется, ни к чему не ведут. Литературное пространство обогащается за счет разнообразия, которое складывается из одновременного существования таких разных поэтов, как Шпаликов, Бродский, Айги, Вс. Некрасов и другие. И не всегда можно однозначно выделить, кто из них «великий поэт», а кто «средняя литература». Раскладывание классиков и современников по полочкам, определение более и менее важных для себя авторов тесно связано с индивидуальным опытом чтения, оно важно для отдельного поэта и для отдельного читателя. Так формируется вкус, с этим ничего не поделать. Но перенесение этого опыта в более широкий разговор о поэзии не всегда уместно, особенно когда дело доходит до навешивания ярлыков.
Что же касается Шпаликова, пусть он и не был главным поэтом своего времени, не солировал первой скрипкой. Но, безусловно, его голос был чем-то вроде волшебной флейты, которая недолго, но уверенно ведет свою тему, а потом замолкает. Однако и без нее симфония невозможна.
***
В затухающую даль,
Я пришел к вам в черном фраке,
Элегантный, как рояль.
Было холодно и мокро,
Жались тени по углам,
Проливали слезы стекла,
Как герои мелодрам.
Вы сидели на диване,
Походили на портрет.
Молча я сжимал в кармане
Леденящий пистолет.
Расположен книзу дулом
Сквозь карман он мог стрелять,
Я все думал, думал, думал —
Убивать, не убивать?
И от сырости осенней
Дрожи я сдержать не мог,
Вы упали на колени
У моих красивых ног.