Ухожу, ибо в этой обители бед
Ничего постоянного, прочного нет * — Хайям Омар. Как чуден милой лик. — М.:Эксмо, 1998. С. 173
.

Омар Хайям (Перевод Г. Плисецкого)

Издатель считает, что его конкуренты — другие издатели. На самом же деле он конкурирует с поставщиками парусных шлюпок, теннисных ракеток, игральных карт и лыж, то есть со всеми, кто обеспечивает другие формы развлечения. Если пивовары позаботились о рекламе, а издатели — нет, то лишнее пиво будет куплено на деньги, выкроенные за счет отказа от покупки книг * — Паркинсон С. Н. Мышеловка на меху // Законы Паркинсона. — М.: Прогресс, 1989. С. 266. .

Сирил Норкотт Паркинсон. The Law, or Still in Pursuit (1979)

Много лет назад я задумал защитить диссертацию по философии. Писал я работу под названием «Мифология любовного этикета», и была она посвящена коротким любовным романам. На дворе стояли девяностые, время бурное и радостное для тех, кому нечего было терять. При этом обнаружилось то, чем настоящая наука брезговала не по идеологическим соображениям, а так, из прошлой фанаберии, достойно изучения. Возникала та самая «весёлая наука», о которой говорил один классик.

При этом она всё равно была испугана, и от испуга рядилась в прежнее наукообразие. Молодые люди начинали разговаривать на птичьем языке, взятом напрокат у тех французских философов, которые по меткому выражению Пелевина, были «похожи на банду конокрадов, с гиканьем и свистом, угоняющих в сторону леса последние остатки здравого смысла».

Многие были ушиблены книгой Кавелти о формульной литературе, кусочек из неё напечатало «Новое литературное обозрение» в 1996 году * — Кавелти Дж. Изучение литературных формул// Новое литературное обозрение, 1996, № 22. С. 33-64. . В общем, жизнь переменилась, и люди судорожно искали языки для её описания.

Уже сейчас я, переменив сферу интересов и саму жизнь переменив несколько раз, обнаружил, чем вошёл в историю. Об этом мне сообщает АО «Издательство „Просвещение“» в заметке на своём сайте под названием: «Продолжаем расширение словарного запаса!»:

«Лавбургер. Этот термин, возникший по аналогии с гамбургерами и чизбургерами, ввел в речевую практику Владимир Березин статьей, которая так и называлась — „Введение в лавбургер“ („Литературная газета“, 31.01.1995). С тех пор под лавбургерами понимают короткие романы, написанные женщинами (либо под „женскими“ псевдонимами) о женщинах и для женщин, причем все содержание этих романов должно исчерпываться любовными историями, изложенными в технике так называемого формульного письма и непременно завершающимися хеппи-эндами» — на самом деле это цитата из хорошей книги Сергея Чупринина о современной литературе * — Чупринин С. Русская литература сегодня. Жизнь по понятиям. — М.: Время, 2007. С. 123. .

Итак, можно было сдохнуть в 1995 году и не тратить времени, усилий на написание романов, да и на всё остальное.

Более прочих рассказов Шаламова мне нравится тот, где героя на Колыме, уже в лагере, решают расстрелять. И вот он понимает, что происходит, и его переполняет не страх, а чувство досады: зачем он работал сегодня, можно было не работать — конец-то один.

Культура давно стала товаром

Но тут я съездил в великий город Санкт-Петербург на конференцию «Культтовары». Это было очень интересное мероприятие, где я рассказывал примерно про это, но всё-таки слушая и других умных людей. (Это заслуживает отдельного рассказа, но сейчас я не о том).

Культура давно стала товаром. Она давно уже массова и одновременно превращается в товар. В товарном мире большинство писателей ведёт себя как некоторые врачи — нам делают вид, что платят, а мы делаем вид, что работаем. Причём получающие деньги при этом думают, что они получили индульгенцию на плохое письмо.

И мой опыт показывает, что лучше всего непонятные тебе явления описываются с точки зрения экономики — смотри, как устроены финансовые потоки, и большая часть явлений, казавшаяся тебе загадочными, прояснится.

Те давние годы с их спорами об Александре Марининой и том, можно ли считать детектив хорошей литературой, минули. А я помню безумные круглые столы о духовности, о том, как нужно оградить и сохранить, с обязательной просьбой-намёком о деньгах в конце. Потом пришли разговоры о Сети, и том, убьёт ли она литературу. В этих бесконечных статьях и обсуждениях общее было одно — как в известной остроте: <...> - есть, а слова нет. Потому что все путались в терминах — было ясно, что есть что-то массовое, а что-то немассовое, что ему, массовому, противопоставить — непонятно. То ли «высокое», то ли «элитарное». Всё выходило вкривь и вкось — только большие финансовые батальоны где-то за стенами этих залов делали своё неспешное дело.

Культурные люди говорили о «массовом» ощупывая своего воображаемого слона. При этом, ощупывая хобот, они вдруг обнаруживали, что держатся за хвост. Джаз перемещался из массового в элитарное поле, одна и та же мелодия Beatles была то массовой, то элитарной, то, превратившись в звонок на телефоне — неизвестно какой.

В общем, простор был несказанный.

Сейчас прежние разговоры поутихли — и вопрос о том, добро или зло Интернет, вызывает некоторую скуку. Как возмущённо кричал один мой товарищ: «Добро или зло? Бутылки емкостью пол-литра — добро или зло?» А я помню ещё давние дискуссии в советских газетах о том, что телефон убивает живое общение, и неизвестно, что из этого выйдет, если мы перестанем писать открытки и бегать к почтовым ящикам.

Есть культура и культтовары, есть спрос — причём это спрос на удивительные вещи. Например, на то, чтобы почувствовать себя элитой, и тогда покупаются книги и времяпровождение, которое будет на это указывать. Есть спрос на знание — массовое и немассовое, есть спрос на то, чтобы почувствовать себя массой — и тогда на рынке появляются товары для удовлетворения этого спроса.

Можно вложить безумные деньги в какое-то мифическое зомбирование, но радикальное изменение общественного спроса никаким государствам или тайным обществам недоступно.

Итак, в публичном разговоре о массовой культуре возникает несколько опасностей.

Первая — в том, что все ощупывают слона, называя его разными именами. Слона зовут ухом и хвостом. Слона зовут хобот и нога. Это происходит не от лени, а оттого что свойства этого слона не таковы, что можно его отделить от окружающего мира. Не в том дело, что он очень большой, а в том, что невозможно сказать, где кончается этот слон и начинается ландшафт с газелями и попугаями. Можно каждый раз договариваться о терминах между собой — но через десятилетие они теряют смысл. Но это не повод прекратить изучение.

Вторая опасность в том, что для спокойного разговора об этом слоне требуется некоторое мужество.

...формулированию мыслей о массовом искусстве мешает ужас производителя

Я бы даже сказал — отчаяние.

В новом веке литератор чувствует, что почва уходит у него из-под ног. Исчезает общественный интерес к нему, если, конечно, он не известен какими-то особыми драматическими обстоятельствами биографии. Он, этот вымирающий вид, был сформирован прежним миром иерархии — где «массовому» противостояло именно «элитарное». Но тут пришло голосование рублём и большие батальоны статистики — и оказалось, что литература вовсе не главное из искусств.

Тогда человечество высоко ценило грамотность (вообще огромное количество литературных шедевров было создано в те времена, когда многие люди не умели читать и писать), а ныне человечеству это уже не так нужно. Поэтому формулированию мыслей о массовом искусстве мешает ужас производителя — и он часто вносит в рассуждение свою панику. Одно дело, погибать с верой, что просто не дожил до победы, которая обязательно случится, пусть посмертная, но слава найдёт героя, «моим стихам, как драгоценным винам, настанет свой черёд». Заниматься своим делом, когда все отказались от вина, и люди с бокалами смузи смотрят на винодела (или там архаического филофониста с его тёплым ламповым звуком) с некоторым снисходительным смущением.

Поэтому часто вместо того, чтобы мужественно погружаться в бездну со своим «Титаником», играя на скрипке или описывая происходящее, производитель или описатель литературных процессов начинает взывать к обществу, требуя скидок и места в шлюпке с женщинами и детьми. Он вдруг требует что-то от издателей или обращается к Правительству.

Не в том беда, что это недостойно, а в том, что это мешает точности наблюдений.

А это немного, что осталось важным.