18+
02.06.2017 Тексты / Статьи

​Ненужное зачеркнуть

Текст: Максим Алпатов

unsplash.com/Calum MacAulay

Обозреватель Rara Avis Максим Алпатов о внутреннем читателе Дмитрия Румянцева.

Черновик стихотворения — одна из самых интимных вещей. Ну или был ей когда-то. В эпоху соцсетей внутренний диалог с успехом замещается внешним, и поэзию это не обошло стороной: откровенность строк подменяется нарочитой небрежностью формы. Поэтому стилизация под черновик популярна как художественный приём не только у адептов «новой искренности», экспериментаторов, но и поэтов традиционного толка. Например, таких, как Дмитрий Румянцев:

Мы разошлись. И разошёлся ветер,
и он теперь совсем один на свете
бежит от валуна до валуна.
Далёкий смех. Покинутые дачи.
Земля и море любятся на брачном
полночном ложе. В мол стучит волна.
А ты идёшь походкой Береники
в прочитанные книги. Берег дикий
Любовный треугольник
полуостров не сводим
к двоим,
что над водой одним носились духом.
Луна дорожкой света делит бухту
на ад и рай, который тоже — Крым.

В отрывке из стихотворения «Таврида осенью» * — Румянцев Д.А. Страдающее животное. Книга стихов. — Омск, Издательство И.П. С.Б. Загурский, 2013. Румянцев демонстративно зачёркивает слово, которое вроде бы вытеснено «полуостровом», но осталось тенью авторского размышления. Сильный акцент, но функция его непонятна. Намёк на любовный треугольник вполне считывается из упоминания Береники * — трагедия французского драматурга Жана Расина о сложных любовных взаимоотношениях римского императора Тита, царицы Палестины Береники и царя Коммагены Антиоха , а «Любовный полуостров» звучит словно фестиваль эротического кино, и всерьёз искать скрытый смысл не получается.

Впрочем, дело не в пошлости: несмотря на возвратно-поступательные движения волны к молу, духовные переживания тоже считываются. Проблема в другом: приём с зачёркиванием не создаёт настоящей двойственности смысла. Образы приравниваются к взаимозаменяемым деталькам, а процесс создания стихотворения — к слесарному делу, ограниченному лишь ловкостью рук. «Исправления» намеренно сохранены автором при публикации, значит, адресованы читателю, но какой ему прок с того, что вместо одного слова можно поставить другое?

Возможно, пометки сохранены как признаки внутренней речи * — особая, неосознаваемая, автоматически действующая форма речи, возникающая, например, в процессе мышления или решения какой-либо задачи. Посредством внутренней речи происходит логическая переработка сенсорных данных, их осознание и понимание, осуществляется самоанализ поступков и переживаний. В более узком, психолингвистическом смысле внутренняя речь — начальный момент порождения речевого высказывания, его «внутреннее программирование» до реализации в устной или письменной форме (из «Большого психологического словаря» под ред. Б.Г. Мещерякова, В.П. Зинченко, 2003). , скрытой вербализации процесса, из которого родилось стихотворение. Жест, специально оформленный графически как спонтанная откровенность. И акцентируется вовсе не пара «треугольник/полуостров», а само зачёркивание, вытеснение слов. Другой излюбленный приём Румянцева — графически обозначенный пропуск якобы «недописанных» строк:

Причерноморские кофейни
Торгуют жирной шаурмой.
А мне давно пора домой,
в мой город
мертвенный, недревний.
Иртыш, корабль Одиссея
до половины врос в песок.
Иль это высится мосток
(слова повытерлись, истлели).
Лишь только голос зимних вьюг
поёт о том, как прошлым летом...
... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ...
И в тёмном воздухе, за снегом
снованье греческих фелюг.

Если в «Тавриде осенью» стилизация под черновик подсказывала дополнительную образную информацию для трактовки стихотворения, то в «Послесловии» наоборот — информация прячется, недомолвки нарочито зияют многоточиями. Южные воспоминания оказываются в фокусе стихотворения, хотя и не описываются — лишь просвечивают образами под унылыми снегами Омска. Ну да, художественный текст порой нуждается в домысливании. Зачем лишний раз подчёркивать это?

Не думаю, что Дмитрий Румянцев публикует настоящие черновые пометки, считая их уже сейчас интересными для культурологов и литературоведов. Скорее всего, это одна из форм существования автора в тексте. Румянцев регистрирует не только переживания и ощущения, но и сам процесс их превращения в текст, словно говорит: «Здесь был я, живой человек, и я мог написать иначе», — не зря Ирина Каренина называет его «поэтом-свидетелем».

Эволюция приёма приводит Румянцева к полной стилизации стихотворения под черновик. В предыдущих двух примерах стилизация была фрагментарной и предлагала пофантазировать, как могли выглядеть рабочие варианты текста, в стихотворении «С 3-мя ложными финалами» * — «Арион» 2017, № 1. предлагается угадать, как бы выглядел итоговый, чистовой:

Пришла пора... а мне уже не стать
большим литературным генералом:
— Куда ты лезешь со своим хлебалом
и разевалом! — буркнет мне опять
нечастый нынче критик. А тузы
писательские, натянув рейтузы,
куда как больно ткнут меня в азы,
и в мире — ни одной знакомой музы.
Одна метель да ледяная слюдяная мгла.
Лишь муха — танцовщица-терпсихора
за старой рамой в доме ожила.
Я — миф, а жизнь — боязнь самоповтора,
реки и поднебесья зеркала,
где Автор отражается не споро...
Вот «автора!» канючит детвора.
— Что здесь идет?
— Какая-то мура...
но я могу сгодиться за суфлера
. . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Живи, живи, но чваниться — забудь:
попробуй лечь, колени подтянуть
до подбородка, чтоб дыханье сперло.
Пусть к Магомету не идет гора,
но если не помогут доктора,
«Севильского — потребуй! — куафера»,
чтоб кровь пустил и на манер стартера
завел больное сердце...
. . . . . . . . . . . . . . . . . .
Полтора
есть года, или комнаты еще
в судьбе моей. Никто и не прочтет
тебя-меня, «Прощание с Матёрой»...
Я все-таки прощаюсь со стихом
в углу моем медвежьем и глухом,
пока меня отчаянье не стерло...
. . . . . . . . . . . . . . . . .
и вот во мне, переполняя горло,
святая набухает не-мо-та...
. . . . . . . . . . . . . . . . .

Задумка интересная, но, к сожалению, из этого «черновика» поэзии не получится. Цельное художественное высказывание так и не сформулировано, что лишь подчёркивает трижды отложенная концовка. Поэт размышляет с преувеличенной, близкой к клоунаде иронией (наскоро натянутые рейтузы, канючащая детвора, хлебало/разевало), которая не находит экзистенциального выхода и, по большому счёту, остаётся зубоскальством, причём неточным: если критик «нечастый», то почему «буркнет мне опять»?

Что касается зачёркиваний, то их уместнее применить к пустым оборотам и тривиальностям, которых в тексте предостаточно: «пришла пора», «пусть», «и вот», «живи-живи», «в судьбе моей» и так далее. Замена «ледяной мглы» на «слюдяную» — тоскливый выбор между штампом и псевдопоэтической красивостью. Фраза «Я все-таки прощаюсь со стихом» звучит, как «Ну всё, давай, ага», сказанное в десятый раз в конце телефонного разговора. А поворот к «святой немоте» — капитуляция автора, который добил не приспособленное к жизни стихотворение излюбленным клише * — См. например в стихотворении Румянцева «Бес не сболтнёт, и Бог не отзовётся...»: «Жизнь кончена в кромешной немоте»; у него же в стихотворении «В Никольском соборе»: «Немота — только глупая кляуза / на бессмертие воли Твоей» и т.д. .

Нарратив «С 3-мя ложными финалами» иллюстрирует опасное заблуждение, будто стихотворение — тост, который достаточно остроумно начать, развить при помощи образов и ассоциаций, а там он сам куда-нибудь да вырулит. Зачем публиковать подобное? Наверное, дело в кризисе внутренней речи, направленной при создании стихотворения не к собственному поэтическому идеалу, а к обобщённому набору представлений о благозвучности, остроумии и изяществе, принятому в той или иной традиции. В итоге внутренний читатель — носитель идеала — исчезает за ненадобностью.

Псевдочерновики Дмитрия Румянцева — одна из форм фасадной, отрепетированной интимности, которыми сегодня обзавелось большинство поэтов. Так требует этикет информационного общества, где модно быть открытым и словоохотливым, не говоря по сути ничего. Имитация откровенности при помощи художественных приёмов формально направлена вовне, но по сути эгоистична, как и всякое стремление к «комфортному» творчеству. Отсутствие потребности во внутреннем читателе неизбежно означает потребительское отношение к читателю внешнему.

Другие материалы автора

Максим Алпатов

​Катехизис словоблудия

Максим Алпатов

​Сломать, чтобы работало

Максим Алпатов

​Eye candy

Максим Алпатов

​Автоматизм чуда