Виталий Бианки (1894–1959) в сознании большинства современных читателей — автор детских книг о природе. «Лесные домишки», «Чей нос лучше?», «Теремок», «Терентий-тетерев» и другие истории известны уже нескольким поколениям. Тексты эти до сих пор входят в круг детского чтения. Особняком стоит разве что повесть «Лесная газета», сочетающая в себе ряд журналистских приемов и считающаяся его главной книгой.

К недетскими относятся лишь заметки-впечатления о коротком пребывании писателя в блокадном Ленинграде — «Город, который покинули птицы» * — Бианки В. «Город, который покинули птицы» // Звезда.1994. № 1. С. 105–113. .

Что же касается дневников писателя, то они никогда не публиковались полностью. Записи за 1941–1942 годы с комментариями дочери Елены Витальевны Бианки выходили в четвертом томе собрания сочинений * — Бианки В. В. Собр. соч. : в 4 т. Т. 4. Л.,1975. С. 277–344. . Остальные так и остались в рукописных тетрадках.

Однако во время работы над книгой о Виталии Бианки мне посчастливилось познакомиться с его домашним архивом полностью. Внук писателя, Александр Михайлович, позволил мне и в этой статье цитировать неизданные записи деда (дневники, письма, заметки).

Неудавшийся ученый

В юности Виталий Бианки мечтал пойти по стопам отца, ученого, руководителя Зоологического музея Академии наук. Именно он научил сына, правильно наблюдать за животными и различать птиц по голосам. Но с научной карьерой орнитолога ничего не получилось.

Зато вышло с большой литературой, куда Бианки пришел в 1922-м. В этом году он окончательно вернулся с семьей в Петроград (спасаясь от ареста по делу эсеров, с которыми был связан еще в 1917 году).

Однако самые первые публикации появились еще на Алтае, здесь он, коренной петербуржец, осел под чужой фамилией — Белянин, после нескольких лет скитания по Сибири и побега из армии Колчака. В Бийске Бианки помогал развивать музей, а также работал в гимназии, опубликовал несколько стихотворений и заметок о том, почему нужно беречь птиц.

Однако в Петрограде пришлось совсем туго, надо было кормить жену и маленькую дочку. Бианки перебивался мелкими заработками, в тот период ему особенно помогали старшие братья. Выручила и случайная встреча с гимназистским приятелем — Ильей Маршаком. Тот познакомил друга со старшим братом, которому Бианки и показал свои стихотворения в прозе. Самуил Маршак, узнав, что автор — охотник, понимающий повадки и нравы животных, предложил писать о том, что он знает лучше всего — о зверях и птицах.

Записки охотника

«Приходится ставить крест на своей научной карьере», — жаловался Бианки в этот период в письме другу-зоологу Гансу Иогансену. Но уже весной следующего года писал ему же: «Я, брат, далек от науки. Искусство гораздо ближе мне. В скором времени выйдет моя первая книжка. Книжка для детей про птиц, про всякую лесную нечисть. Что поделаешь, брат: осознал, что всю долгую жизнь свою делал не то, к чему всегда чувствовал призвание... Люблю я птиц, люблю лес, но разве все мои „экспедиции“ и „музеи“ это наука, а не чистая поэзия?...» * — Здесь и далее, если не указано обратного, письма, дневниковые записи и заметки приводятся из неопубликованного архива Виталия Бианки с сохранением авторской орфографии.

«В то время о животных писали либо толстовцы — на тему: жалейте всякое живое, хоть и бессловесное существо, или люди, смотревшие на зверей с точки зрения Пушторга. Сюжетных детских книг о жизни животных — таких, какие писали Сетон-Томпсон или Вильям Лонг, у нас тогда почти не было. И в самом деле Виталий Бианки вскоре написал несколько острых и забавных рассказов, которые до сих пор читают дети», — вспоминал позже Маршак.

Уже весной 1923 года Бианки прочитал несколько своих рассказов в кружке при библиотеке детской литературы Педагогического института — там открыла студию детских писателей, Ольга Иеронимовна Капица, библиограф и фольклорист, прекрасный знаток детской литературы.

Вскоре вышла и первая книга Бианки — «Чей нос лучше?». В эти годы дневники наполнили наброски, записи, зарисовки. Он с упоением работал в детской литературе, писал о ней. Его публиковали в детских журналах, переводили на иностранные языки. Сам он продолжал вести наблюдения не только за жизнью животных, но людей и языка.

«Здешний разговор:

— „Карлуша“ (пар. „Карл Либкнехт“) к вечеру придет или чё?

— Ну. (т. е. „да“).

<...>

— Уголовники не ходите, нашу Нину не берите: она у нас спать лягит.

(Хозяйка наша укачивает ребенка).

— А этот — с вами — помощничек ваш будет, фотографист?

(Хозяин меня спросил)».

Он с увлечением продолжал охотиться, встречался с деревенскими. За 1930-е годы в его дневниках набралось множество диалектических заметок.

Все эти наблюдения, несомненно, помогали в работе над текстами. А писал он много, упорно сидел по утрам над рассказами, сценариями.

«Игрушечный писатель» и большой роман

Переезд в Петроград не спас. Как бывший эсер с 1925 по 1930 был отправлен в ссылку. Первые три года — в Уральске, последние полтора — в Новгороде. Но по словам внука, Александра Михайловича, аресты были в 1935, 1937 и даже 1945 годах. Что, конечно, наложило свой отпечаток.

Да и беда, казалось, ходила где-то рядом. Было и сфабрикованное «Дело ДЕТГИЗА». В 1937 году редакцию расформировали, некоторых сотрудников арестовали по подозрению во «вредительстве», их расстреляли или они погибли в заключении. Именно тогда Виталий Бианки впервые начал жаловаться на сердце, ночные кошмары, и то, что не может уснуть. Но работу не бросал. В дневниках того периода писатель размышлял не только о детской литературе, но и об искусстве вообще. Раздумывал о своем месте в нем.

При этом начал записывать и свои субъективные ощущения. Порой очень тяжелые: «Несмотря на весь внутренний мрак», «не жизнь, а судорога», «душа, зажатая в кулак». А в октябре 1937-го и вовсе появилась самоуничижительная запись: «Я все же — игрушечный писатель, помилуй меня Господи...»

В том же году, он, вероятно, и начал большой роман, над которым работал до конца жизни, но так и не дописал — «Браконьеры». Впрочем, задумал его он раньше — в 1918 году. Знаменитая повесть «Одинец» о старом, ищущем уединения, лосе во многом является эскизом к этому роману. А сами «Браконьеры» мыслились писателем как автобиографическая повесть о юности, проведенной в лесах на южном берегу Финского залива. К этим впечатлениям Виталий Бианки возвращался постоянно. Многие темы, записанные им для «Браконьеров», стали позже отдельными рассказами, например: «Птичий язык», «Уммб!», «Чайки на взморье» и другие.

«А главное — хочется-то писать совсем другое, родное, оч. личное („Браконьеров“), что откладывается и откладывается», — сообщал он в 1926 году из Уральска литературоведу Екатерине Приваловой. И в том же письме: «...Я совсем не думаю, что „Одинец“ так хорош, как пишете о нем Вы... Ведь я писал его сплеча, не отделывая, не правя его. (Успею потом.) Писал от души, ни на кого и ни на что не обращая внимания... После этой вещи я как выпотрошенный. В первый раз разрешил себе писать так, как хочется. „Одинец“ — это эскиз к „Браконьерам“... Примусь за „Браконьеров“. Вещь большая и сложная».

Александр Квачевская, отбывавшая ссылку в 1926–1927 годах в Уральске вместе с Виталием Бианки, вспоминала: «Виталий заявил, что „несказанно рад“ видеть меня: он задумал новую большую повесть. „А как с „Браконьерами“?“ — спросила я; он, ведь, неоднократно говорил, что когда-нибудь за них возьмется. Виталий замялся, но ответил, что у него в голове уже другой план, хотя эта вещь будет иметь кое-что общее и с „Браконьерами“. Он пояснил, что недавно перечитывал „Животные-герои“ Сеттон-Томпсона, и ему тоже захотелось показать какую-нибудь героическую фигуру из мира животных. И вот он вспомнил о лосе, которым когда-то любовались два мальчика — он и пастушонок, его товарищ.

— А „Браконьеров“ я тоже когда-нибудь напишу, Сандрочка, честное слово. Сейчас не могу: вижу перед своими глазами лося».

В 1926–1927 годах из ссылки он рассказывал об этом романе специалисту по детской литературе Ольге Капице:

«...Совсем счастлив буду, когда доберусь до своих „Браконьеров“ и „Одинца“. „Браконьеры“ это большая вещь, на 3/4 наполненная воспоминаниями о моем детстве в Лебяжьем, о стоверстном казенном лесе, его зверях и птицах. Тут только фабула выдумана; даже большинство приключений двух героев-мальчиков — факты. „Одинец“ — монография о лосе (как „Мурзук“ монография о рыси), последнем лосе лебяженских лесов, о лосе, переплывшем Финский залив в поисках новых мест, где б не тревожили его вечно люди. Обе эти вещи тесно связаны: жизнь Одинца переплетается с приключениями двух молодых „браконьеров“. Писать эти вещи — для меня большой праздник».

В 1938 году в письме к дочери — Елене он сообщал с похожей интонацией об этой задумке: «Все же я еще мечтаю понемножку, на досуге (когда будет своя крыша) написать „Браконьеров“, — книгу, к-рая задумалась лет 20 назад <...>

Быть бы только здоровым, — напишу. И... не знаю, что выйдет. М. б. ничего не получится».

Также среди рукописей писателя мной был обнаружен недатированный набросок одноименного киносценария с раскадровкой начала первой главы.

В 1939 году Бианки снова начал писать стихи, к которым, после юношеских попыток подражать обожаемому Блоку, не возвращался, видимо, несколько лет. Об этом он оставляет пометку в июне: «... со страхом думаю, что ведь вчера еще и стихи какие-то начались (на сосновой гряде над Удиной): как бы не пришлось, не потянуло их делать...»

По воспоминаниям Александра Михайловича Бианки, дед часто говорил, что хочет написать роман о своем поколении и назвать его «Браконьеры». Название не случайно. В Лебяжьем, куда на лето вывозил семью отец Виталия Бианки — Валентин Львович — леса принадлежали герцогам Мекленбург-Стрелицким и охранялись егерями-эстонцами. Охотиться там можно было на условиях аренды и только на землях крестьянских общин. И если старшее поколение отдыхающих смирялось с такими порядками, то молодежь браконьерничала.

«Считалось большим шиком, даже доблестью, тайком забираться в герцогский лес и добыть там глухаря или дикого козла... Здесь к охотничьей страсти присоединялся и социальный протест», — писал друг юности Виталия Бианки, писатель Алексей Ливеровский.

Дочь писателя вспоминала, что отец наметил 13 глав книги и к каждой подобрал эпиграф — в основном из любимого Блока. Набрать на печатной машинке успел всего три главы. Но они не сохранились.

Гаэтан и новый смысл

Однако начиная с 1941 года в дневниках появляются записи с пометкой «Гаэтан», которые, вероятно, можно считать набросками или новым вариантом переосмысленных «Браконьеров».

Если разбираться, то Гаэтан — персонаж пьесы Александра Блока «Роза и крест». Именно он поет песню * — ...Мира восторг беспредельный
Сердцу певучему дан.
В путь роковой и бесцельный
Шумный зовет океан.

Сдайся мечте невозможной,
Сбудется, что суждено.
Сердцу закон непреложный -
Радость-Страданье одно!
<...>
Мчится мгновенный век,
Снится блаженный брег! , которая становится концептуальным центром драмы. Герой этот — существо надмирное, освобожденное от человеческих забот и связей. Воспитанный Феей, он переносился из сказки и легенды в реальный мир. Его задача — быть для людей «зовом бесцельным». Незадолго до появления первых пунктирных записей о Гаэтане Бианки выписал в дневник цитату из Конфуция: «Если мы так мало знаем жизнь, — что мы можем знать о смерти?» и дальше рассказывал о посетившем остром чувстве: «...жизнь вселенной — огромная и прекрасная — льёт с неба солнечным светом, трепещет в листьях и в крыльях бабочки, звенит в песнях птиц, дышит в спокойном море, чутко безмолвствует в земле. Люди — такие крошечные! — букашками копошатся внизу. Облако гордым лебедем плывёт над маленькой Землёй в огромном небе. И я растворился в этой чудесной жизни — прекрасной и огромной, — растворился без остатка: одна жизненная сила, которая одинаково радуется в море или в мотыльке, в человеке или в земле, в красивом дереве или в птичьей песне. Это смерть-радость, это жизнь; это бессмертие».

Тут же он цитировал «Соловьиный сад» Блока: «Все неотступнее снится \ Жизнь другая: моя — не моя». И говорил о том, что от рождения до смерти человек переживает много жизней.

«Кажущаяся нерушимость наших „реальных“ представлений нас гипнотизирует, гипнотизирует слепое, безусловное наше подчинение логике. В своем роде это — вера. Вера в непогрешимость нашей логики. Вера эта быстро дает практические результаты — свершения. Свершения эти, в свою очередь, увеличивают нашу веру. Подтверждение веры налицо — и мы отрекаемся от всего, что вне ее, успокаиваемся и застываем (то есть умираем для настоящей, живой жизни), вполне доверившись кормчему-логике. Нужды нет, что в разные времена, в разных местах и у разных народов логика разная: каждое поколение живет своей логикой, логике его не противоречит большинство явлений, знакомых этому поколению (меньшинство — даже явно несогласное в счет не идет!), большинство явлений возможно оказывается подогнать под свою логику — и этого достаточно», — писал он.

Бианки отмечал, что наука — дитя логики — вместе с техникой стала религией нашего времени. При этом большинство современников понятия не имеет о настоящей науке, но «особенно свирепо в нее и верует». И только искусство, по его мнению, способно увести человека из плена косных представлений.

«Оно требует прежде всего свежего, нового взгляда, нового угла зрения, нового ощущения. А в конце концов оказывается, что ощущения, взгляды эти совсем не „новые“, а вечно живут в нас, только мы их не знаем, мы их насильно в себе подавляем. Таким образом искусство только обнаруживает ту, другую жизнь (или те другие жизни, что в нас заложены и волей культуры, цивилизации, логики, косных наших привычек погружены в состояние нирваны, оглушены, ослеплены, кастрированы)... <...> ...открывает нам замазанные глаза и уши — возвращает нам творческую нашу силу и, значит, дает нам жить той другой, живой жизнью. Живя этой „другой жизнью“, человек слышит голоса Космоса, душа преступает косные грани и границы, созданные самим человеком (человечеством) едва ли не из самозащиты, — и погибает. Такая смерть его прекрасна и ведет его прямой дорогой к слиянию с Космосом, дает ему извечную мечту человечества — „реальное“ бессмертие — новые и новые перевоплощения».

Не отсюда ли и образ нового героя «Браконьеров» Гаэтана?

Словно набросок к будущему роману воспроизводит Бианки ниже старую запись из дневника за 17 ноября 1928 года, опять же с цитатой из любимого Блока: «Петербург, Питер, Петроград, Ленинград. Днем на Невском — на Проспекте 25-ого Октября — служащие, служащие, дельцы, домохозяйки, — тысячи, тысячи „реальных“ людей. Там же ночью — страна небывалая, песни, маски, бесовские пляски. Страна ночных кафэ и баров, жизнь переведена на другой язык, жизнь отражена в театрах и зеркалах, жизнь-фата-моргана при выдуманном свете, в выдуманном городе, путаница тысяч придумок, мысли и страсти, гуляющие по улицам, сидящие в пивной, гоняющиеся одна за другой по улицам. И бродяга („шея скручена платком“), бродяга-грех (то есть преступление законов Космоса, может быть — любви Космоса) ...пустырей

В свете редких фонарей

Появляется.

Шея скручена платком,

Под дырявым козырьком

Улыбается...»

Альтер эго

Как Бианки в итоге назвал бы своего героя неизвестно, но в чем-то он явно соотносил Гаэтана с собой.

«Тридцатипятилетний человек, вспомнивший мое memento juventati и не хочет признать „реальной“ жизни — серых её красок. У него жена, девчура, у него работа (певец, музыкант, художник или писатель?). Ищет чуда», — замечал он в дневнике.

Судя по записям, чуда герой искал буквально: «Тут вечное выстукивание стенок, шаренье за спинками диванов и кресел. Наконец, — находки».

Вероятно, в поисках чуда, а, быть может, и себя Гаэтан ушел с ружьем в леса и горы, но вернулся, когда жизнь повернулась к нему другой стороной.

«За то время жена тоже познает другую жизнь: проходит через ряд искушений любовных и силой своего девичества побеждает их. Когда они встречаются — это снова жених и невеста. Дочь расцветает. Работа становится творческой», — делал набросок будущего сюжета писатель.

Вместе с женской линией был задуман и лейтмотив двойницы:

«Горестная любовь гимназиста: студентка (курсистка, бестужевка) с удлиненным лицом, тонкими чертами, прекрасными удлиненными глазами, близорукими и бесконечно добрыми, всепрощающими — глазами мадонны. Недостижима. — Бумажки и бабочка. И вот — через тридцать лет! — новая встреча: те же глаза, то же лицо, та же фигура! Никакой генетической связи между обеими! А душа — одна. Силы потайные в ней».

И здесь же планировались отсылки к фольклору, сельской игре в горелки, на которой, по задумке писателя, должен был любоваться Гаэтан.

«Убегай, убегай, девочка! ...Птичкой несется она, убегая от злого врага (от того, кто „горит“!) — и спасена, когда соединиться — „и встреча трепещущих рук“, с подружкой.

— Гори, гори ясно, / Чтобы не погасло. / Взглянь на небо: / Птички летят!

— Убегай, убегай девушка! Не давайся в руки жестокому соколу: он оторвет твои крылышки. И — оторвав, — бросит тебя бескрылую горевать на земле.

— Убегай, убегай, очаровательная молодая мать! Но ты уже попалась... И все-таки вырвись, убегай, убегай — с Иисусом в объятьях. Не превращайся в Наташу Ростову замужем. Верь в крылья, верь в чудо, — знай Страну Див, — откуда ты родом сама, откуда родом был жених твой — и куда надо тебе привести за ручки твоих детей», — пиcал он в дневнике.

Новая проблематика

Дальше записи о Гаэтане пропадают. Но в марте 1945 года вновь появляется размышление, близкое к задумке романа. Бианки называет его «Заветы».

«Две обязанности у человека в жизни: расплатиться по счетам своих предков — и открыть новый — свой — счёт. Большинство людей успевает выполнить только первую свою обязанность; многие и этого не успевают — и так передают своим потомкам все растущие неоплаченные счета. За „грехи отцов“ попадают дети в „яму“ — долговую тюрьму. В тюрьме не женишься, не родишь. И вот — род вычеркивается, жизнь-кредитор объявляет его несостоятельным, имущество банкрота (часто — покончившего с собой) распадается „с молотка“. Но бывает: силой одного своего гения сидящий в „яме“ потомок рушит все тюремные замки — и выходит наружу. И открыв новый счет, дает жизнь целому поколению».

По мнению Бианки, открыть новый счет, значит приобщиться к бессмертию.

«Бессмертье тут — только продление своей жизни за пределы смерти на одно лишь поколение — поколение детей, которые полжизни уже прожили при отце и знали его. Но есть надежда, что дети родят детей, внуки — правнуков, — поясняет он и тут же прибавляет, что «счёт» — это некий «причинный ряд, но непременно творческий, „творческая причина“. — Она всегда только в любви — основной закон жизни...»

Также Бианки много цитирует в дневниках Толстого, Гейне, Тагора, О'Генри, Горького, Лондона. Дает прямые ссылки на роман «Голем» Густава Майринка, «Роб Рой» Вальтера Скотта, «Алые паруса» Александра Грина и многое другое. В эти годы он уже тяжело болеет. В 1949 году перенесет инфаркт и затем два инсульта, но продолжит упорно работать.

Иногда прямо пишет: «Эпиграф к гл. II «В своей прозорливости......... actum est. Бен-Джонсон. „День св. Варфаломея“». Имея ввиду цитату: «Я в своей прозорливости начинаю подозревать молодого человека в страшном пороке — Поэзии; и если он действительно заражен этой болезнью лентяев, то для государственной карьеры он безнадежен. Коль скоро он предался рифмоплетству, на нем как на полезном члене общества нужно поставить крест — actum est».

Выписывает цитаты из книг Карела Чапека «Война с саламандрами», Ричарда Олдингтона «Все люди враги», Жана Анри Фабра «Инстинкт и нравы насекомых», Олдоса Хаксли «Контрапункт».

Делает пометку: «Стивенсон. см. рассказ „Олалья“ — о вырождении рода». Вероятно, этот текст нужен был для некой «загадочной» линии с дедом.

«Гаэтана мучит: одно звено в его генетической цепи ему неизвестно. Это — дед по матери. Когда заходила о нем речь, родители замолкали и многозначительно переглядывались. То, чего в себе не понимает Гаэтан, он приписывает генам этого таинственного деда — человека, судя по некоторым намекам родителей и старой няни (Маланья?) — страшного, совершившего бесчеловечное преступленье („противоестественное“)», — делал набросок Бианки.

Позже в дневнике появляется еще одна запись, развивающая эту линию: «Дед, которого все замалчивают, оказывается, совершил страшное преступление: ночью вторгся в спальню невесты брата и изнасиловал ее; потом убил. Поскольку это не только страшно, но и „неприлично“, — при детях никто о нем не поминает. Гаэтан находит полуистлевший обрывок письма этого деда: ...тебе не повинен! О страшном своем преступлении узнал от людей и весьма был поражен, огорчен... Не я убил ее, — клянусь тебе! ...».

О самом Гаэтане из разрозненных заметок Бианки можно узнать, он сюрреалист и знает, что мир реален за пределами пяти человеческих чувств. Герой продолжает верить в чудеса, вернее — в чудо. При этом чудесное для Гаэтана вполне реально.

«Какие же могут быть еще чудеса, если сама жизнь — сплошное чудо (тайна)!», — помечал Бианки.

«Страна Див»

Еще главный герой ищет некую «Страну Див».

«Случайно услышанное им весенним утром в городе пенье петуха действует на него необычайно. И он не может уже не идти куда-то — странствовать, искать — открывать Страну Див», — писал автор. И тут же отсылал к «Шагам Командора» Блока, «Слову о полку Игореве» («Див кличет вверху древа») и к картине Рериха «За морями земли великие».

Для самого Бианки Страной Див стала Новгородчина с ее лесами и озерами. Там он провел свои счастливейшие годы и позже, уехав далеко, очень тосковал по этому краю.

Очевидно, на роман «Браконьеры» Бианки возлагал большие надежды. В 1946 году, после нескольких лет работы над текстом он запишет в дневнике все с той же пометой «Гаэтан»: «Четверть века сидел я в приготовительном классе, учился писать, учился чистописанию. Наконец, разрешил себе попробовать перейти в первый класс. И уж как хочется, как надо написать теперь что-нибудь первоклассное!».

Бианки отмечает (и тут опять мы видим некое биографическое сходство), что Гаэтан был сильно контужен в первую германскую войну. Сам Бианки, хоть и имел, как студент отсрочку от службы в армии, отправился воевать в годы Первой мировой, окончив школу прапорщиков. Герой, как и автор, немало забыл, а то, что знал, помнил «пятнами», «о многом стал догадываться».

Философский подтекст «Гаэтана»

В набросках к будущему роману полно размышлений о «внутреннем» и «внешнем» человеке — солнечном и лунном. По определению писателя, внутренний или лунные человек — это подсознание, которое начинает активно действовать, когда мы спим; а внешний или солнечный — тот, кто действует в будничной реальности, порой заглушая в себе «товарища Подсознательного».

«Разлад со своим внутренним человеком. Сколько от этого бед! Городской, книжный, умственный человек живет в электрическом сне наяву как в благодатное море он окунается в мир солнечный — природу. А внутренний его человек всегда живет в „мире лунном“: ведь он „лунатик“. В каждом человеке есть „лунный человек“, и „лунатизм“ (сомнамбулизм) вовсе не болезнь, конечно. Все наши открытия, изобретения (не механические) принадлежат нашему лунному человеку. Любовь — тоже его дело. И всё искусство. (Не говоря уж о религии). Очень многое из того, что мы считаем своими сознательными действиями, на самом деле продиктовано лунным человеком в нас», — пишет Бианки.

В 1945 году появляется и план романа. Бианки дает его буквально по пунктам.«1. Гаэтан открывает в себе Лунного человека, 2 Лунный и Солнечный человек взаимопроникают друг в друга. 3. — „Личность“, распавшись на части, опять соединяться в Единое Целое — Неделимое — внешне и внутренне, — переплавленная в горниле искусства».

В этот период он делает много выписок о природе бессознательного, записывает любопытные факты о животных, тайнах Вселенной, загадках астрономии, атоме, природе лунатизма, научных открытиях о микробах, радиоволнах и всем том, что существует в мире, но не может быть напрямую воспринято человеческим слухом или зрением. Также он записывает свои сны и даже рассылает опросник о снах своим знакомым. Очевидно, все это должно было пойти в топку будущего текста.

Пройдя в поисках чуда, Страны Див и самого себя, Гаэтан должен был открыть, что «внешнего человека нет, один внутренний, давно существующий, сознаем мы его или нет».

«Тот зверь, что однажды, придя к источнику на водопой, как в зеркале себя увидел в нём, — и вдруг отпрянул, себя не опознав, — потом приблизился, робея, — и понял вдруг свой образ, — и загляделся — и наконец, в источник губы опустив, — разрушил образ свой. Внутренний человек был только гипотезой — аналитической схемой, диалектические (дуалистически!) разделившей единое целое (живое)», — записал Бианки в июне 1945 года.

Он отметил, что постижение жизни человек разделил на науку и искусство именно вследствие дуалистического («христианского») мировоззрения: «тело» мира изучает наука («материя»), а «душу» («дух») — искусство.

«У эллинов этого не было; у эллинов было монистическое миросозерцание, не расходившееся с мироощущением их; и наука у них была синтетическая, наука была искусством, а искусство было высшей наукой. Платон учил, что все в мире — дух.

Возрождение потому дало такой взлёт человека — и прежде всего, конечно, в искусстве, — что на короткое время миросозерцание опять слилось с мироощущением, — в этот раз именно в христианстве: Рафаэль последовательный христианин, монизм его в духе и тело его — дух», — записывает он.

Так и герой Бианки, разделив себя на двух людей — солнечного («но он пошляк, потому что пошлость, как и подлость лишь в сознающем могут быть человеке») и лунного, сумеречного — «разрубил себя на куски и куски спрыснул мёртвой водой. Найдёт ли живую воду, чтобы опять соединились куски трупа в то Единое Целое, что мы зовем Живым — „индивидуумом“ — а у человека ещё „личностью“? Тут Голгофа человеческого сознания. И единственный путь к бессмертию».

Той самой живой водой должно было стать искусство.

Неоконченный роман

Неизвестно, почему романа не получилось, но можно предположить, что в работу над ним было вложено столь много личного, интимного, начиная с детских воспоминаний и заканчивая анализом себя настоящего, что автор и Гаэтан, опять же, если судить по дневниковым записям, буквально слились в единое целое.

«Без преувеличения могу сказать, что между этими двумя снами протекла вся моя жизнь. Оба эти сна были пророческими. Страшный: — я познал ужас всасывающей пустоты и тьмы. Солнечный: — светлая дева сдержала своё слово, — я жил в саду обетованном и получил дар величайший на земле — любовь женщины, любовь на всю жизнь. Всё остальное было — бред и чепуха. Здесь — в солнечном сне — корни бессмертия, утверждение мечты и жизни. Свет победит; озаренная им пустота небытия потеряет свою ужасную всасывающую силу, — как тьма исчезнет перед солнцем. Любовь Верики (вторая жена Виталия Бианки — прим. автора) сто раз спасала меня от смерти и в ней — бессмертие».

А в 1952 году, Бианки, вероятно, понял, что подобно Гаэтану давно нашел свою чудесную Страну Див, она же Страна Овт-Стед * — Так писатель называл детство. .

«„Чудо“ понимается обычно, как нечто, прежде всего, противоестественное. Совершенно неправильно. Чудеса именно в их естественности. Чудо для человека рождение маленького человечка, чудесным образом поразительно похожего на отца и мать. „Чудны дела твои, Господи!“ Чудо = диво. „Полна, полна чудес могучая природа!“ — восклицает царь-Берендей, увидав Снегурочку. Полна чудес вся Страна Овт-Стед, где каждый из нас побывал в своё время, — в свои самые счастливые годы. Полна естественных чудес. — Страна Див. Страна Волшебных Снов», — писал он. Если верить этой цитате, к концу жизни Виталий Бианки смирился с тем, что он детский писатель.