18+
20.05.2019 Тексты / Авторская колонка

​Моральный авторитет

Текст: Владимир Березин

Фотография: из архива автора

Писатель-пешеход Владимир Березин о поиске веского слова и слова вещего.

Старик был стар — или умен,
Он поговорки всех времён
Вплетал умело в дым махорки.
Или, наоборот, ему
Все время чудились в дыму
Пословицы и поговорки...

Давид Самойлов, «Ночлег»

В темы, которые эмоционально возбуждают общество, хорошо заявляться, сильно опоздав. Я всегда говорю, что на громкое светское событие нужно прийти в тот момент, когда светает и официанты подметают битое стекло, а забытый пьяный под столом думает, что он спит дома.

Ввязаться в общественное обсуждение, когда все разгорячены и отстаивают свой внутренний мир — себе дороже.

Так вот, накануне 9 мая у нас все обсуждают то, что называют невнятным термином «победобесие». Я не очень люблю это слово, потому что нечёткие, интуитивно определяемые термины отвратительны. И, главное, тема объединяющих идей безбрежна, и не хочется к ней прикасаться, когда, наконец, наваливается летнее тепло и яблони обсыпаны белыми цветами. Возмущённые крики утихли, связки приходят в норму, лица из багрового давно вернулись в человеческий цвет — и до новых праздников далеко.

Поэтому нужно сказать несколько слов в спокойной обстановке на интересную мне тему об авторитете ветерана. В яростной ругани юбилейных дней человека, побывавшего на войне, часто представляют таким нравственным ориентиром. Он отстоял наш мир, он отвоевал нашу свободу, прислушаемся к нему, ведь всё это — ради него.

Это часть праздничного мифа для всех. Одни справедливо говорят: старики одобряют и этих карапузов в форме, и орден Отечественной войны на вафлях, и георгиевскую ленточку на ошейнике у таксы, и рёв гигантских машин с их дизельным выхлопом, и свист самолётов в небе, и разгон облаков — весь этот праздник. Ведь в жизни их было мало праздника, а сейчас они успели.

Другие люди не менее честно доносят мысль своих знакомых ветеранов, что те были настолько ушиблены войной, что для них парадное воспоминание о ней — отвратительно, что военная форма на невоеннообязанных певцах и певицах — оскорбительна, что ордена и ленты для них святое, и единственно, о чём они мечтают, так о прибавке к пенсии.

И у каждого был ветеран, свидетельствовавший в ту или иную пользу. Впрочем, мне иногда казалось, что некоторым ветеранам было не до яростной ругани внуков, и сначала они свидетельствовали одно, потом другое, и, наконец, им позволяли просто посмотреть в окно.

...кто имеет моральное право на моральный приговор?

Итак, у каждого были свои ветераны. А теперь вот нет, не у каждого. Их стало исчезающее мало, а слово их ценится на вес золота. Кажется, скажи ветеран: «Отставить! Прекратить!», и народ разойдётся с площадей. Но это не так, я ведь из того поколение, к которому в школьные классы приводили ещё бодрых людей, что, звенели медалями и были достаточно кровожадны по отношению к бывшим и будущим врагам, в общем, всё это такое: «Ма-а-алчать! У меня ваш маршал под Кёнигсбергом сортиры чистил, пока я тараном эсминец брал... за чекушку! Восемь машин положил, а на мне — ни царапины».

Мне и тогда-то, сидя под портретом Брежнева, такой этот гость не казался моральным авторитетом, а ныне и подавно. И возникает вопрос — кто имеет моральное право на моральный приговор? Просто участник войны? Орденоносец? Писарь в штабе? Герой-разведчик? Миномётчик, что провёл четыре года на переднем крае и чудом выжил? Связистка, крутившая роман с генералом? Честный особист или нечестный особист? Партизан, не служивший в армии ни дня? Вороватый тыловик? Подорвавший себе здоровье работник тыла?

Однажды я долго размышлял над историей одного ветерана, который действительно служил в Рабоче-крестьянской Красной Армии, воевал, но в 1942 году сдался в плен и служил совсем в другой армии, потом был выдан в СССР союзниками, получил свои десять лет, отсидел их, а лет через тридцать после войны получил удостоверение ветерана. В наши времена ему давали какие-то льготы, потом пытались по суду лишить звания ветерана (там налицо было противоречие в законе — директива Министерства обороны боролась с такими ветеранами, а Федеральный закон их не предусматривал и разрешал). Потом мне надоело следить за судебными отчётами, и я так и не узнал, чем там дело кончилось. А, может, ничем, и человек этот просто умер. И кто он был — моральный авторитет на те несколько месяцев, что служил у нас, а потом не авторитет?

И начинается битва формальных признаков с нашими представлениями — даже в случае тотальной цифровизации её не выиграть никому.

На войне были люди разные — хорошие и дурные, смелые и трусы, умные и не очень. А с возрастом эти свойства и вовсе перемешались.

Поэтому ситуация с моральным авторитетом сейчас точно такая, как в хорошем фильме режиссёра Марлена Хуциева «Застава Ильича», который не понравился крупному политическому деятелю Никите Хрущёву. Он ругался и кричал: «Я уже говорил вчера, что серьезные, принципиальные возражения вызывает эпизод встречи героя фильма с тенью своего отца, погибшего на войне. На вопрос сына о том, как жить, отец, в свою очередь, спрашивает сына — а сколько тебе лет? И когда сын отвечает, что ему двадцать два года, отец сообщает — а мне двадцать... и исчезает. И вы хотите, чтобы мы поверили в правдивость такого эпизода? Никто не поверит! Все знают, что даже животные не бросают своих детенышей. Если щенка возьмут от собаки и бросят в воду, она сейчас же кинется его спасать, рискуя жизнью.

Можно ли представить, чтобы отец не ответил на вопрос сына и не помог ему советом, как найти правильный путь в жизни?

А сделано так неспроста. Тут заложен определенный смысл. Детям хотят внушить, что их отцы не могут быть учителями в их жизни и за советами к ним обращаться незачем. Молодежь сама без советов и помощи старших должна, по мнению постановщиков, решать, как ей жить» * — Хрущёв Н. С. Высокая идейность и художественное мастерство — великая сила советской литературы и искусства: Речь на встрече руководителей партии и правительства 8 марта 1963 года. — М.: Государственное издательство политической литературы, 1963. С. 13. .

Сцена в фильме «Застава Ильича» была следующая: к сыну в шестидесятые годы являлся среди бессонной ночи убитый на фронте отец, и диалог у них шёл такой.

«Мне надо, чтобы ты мне многое объяснил. Я никому так не верю, как тебе. Мне сейчас очень хреново!

— Тише, — говорит ему отец, — ребят разбудишь. Сергей оборачивается и видит, что он уже не в своей московской квартире, а в землянке, кругом спят солдаты, и он спрашивает:

— Они живы?

— Не знаю, — говорит отец, — Я могу показать только тех, кого убили раньше меня. Вот его, и этого, и этого. Их всех убили утром, очень рано, часов в пять. В атаке. (А, между тем, Сергей видит спящих Славку с Колькой).

— А ты? — спрашивает он.

— Меня убили через день. Тоже утром. Тоже в атаке. Дождь был. Осень.

Он говорит об этом спокойно, просто был дождь и осень.

— Я тоже хотел бы бежать рядом.

— Не надо.

— А что надо?

— Жить.

— Да. А как?

— Сколько тебе лет? — спрашивает отец.

— Двадцать три.

— А мне двадцать один. Как я могу советовать?» * — Шпаликов Г. Избранное. — М.: Искусство, 1979. С. 111.

История показала, что этот элемент споров никуда не делся, и все время возникают новые хрущёвы и хуциевы. Но прав был, кажется, автор сценария Геннадий Шпаликов. Это очень неприятно, но нужно думать самому, и отвечать на этические и эстетические вопросы — тоже.

Пора. Больше никто не придёт.

Другие материалы автора

Владимир Березин

​На луне как на луне

Владимир Березин

​Эдуард Веркин. Неразменный рений

Владимир Березин

​Огурцы и огуречики

Владимир Березин

​В чёрном-пречёрном городе