Глуховский Д. Текст. — М.: АСТ, 2017. — 320 с.

Ещё никогда так дерзко не совершались литературные преступления. И дело не в плагиате — всё намного хуже. Дело во вкусе, который у автора, безусловно, был, но начал отказывать. В новом романе Глуховского всё время возникает чувство, будто ты находишься где-то вне предлагаемой художественной вселенной. Ты постоянно вынужден кочевать по заимствованным сюжетам. Вот сброшенный Раскольниковым топор, вот пролетающая мимо фразочка Ахматовой, тут уносится вдаль чёрный бумер, а там и вовсе нацбол Санькя тащит на собственном горбу отцов гроб.

Чтобы было понятно, о чём идёт речь, обратимся к сюжету «Текста».

Молодой парень Илья Горюнов, отсидевший семь лет ни за что (ему подбросили наркотики), возвращается домой в подмосковную Лобню. Он уже простил своего обидчика. Но стоит переступить родной порог, и неприятности идут валом. Сначала умирает мать. Потом бывшая возлюбленная даёт понять, что никак и никогда не получится возродить даже дружеские отношения. Следом на горизонте появляется лучший друг, но радоваться рано — он тоже оказывается бесконечно далёким от главного героя — серого и сирого зека.

Напившись водки, Горюнов едет в Москву. Ему срочно надо поговорить с давним обидчиком. Пока он сидел в тюрьме, успевал не просто отзваниваться домой, но и следить в социальных сетях за возлюбленной и Сукой — Петром Хазиным, лейтенантом МВД, закрывшим его на семь лет. И — какая неожиданность! — именно в этот вечер Хазин собирается отдохнуть в модном ночном клубе на Трёхгорке. Туда-то и отправляется главный герой.

Приметив Суку, Горюнов импровизирует. Он уверен, что лейтенантик (точнее, уже майор — успел за семь лет выслужиться), приторговывает наркотиками, поэтому пытается купить у него дурь. Они отходят в полутёмный подъезд, и Хазин спешит арестовать Горюнова — за что и получает нож в горло.

Вспоминается сразу два классических текста — «Преступление и наказание» Достоевского и «Москва-Петушки» Ерофеева.

Горюнов, как и Раскольников, идёт на убийство. Мотивы разные, но оба писателя заводят своих героев в безвыходное положение. Один жил в нищете и создал фашистскую теорию, другой — не тверёз, да и обстоятельства так складываются, что иначе нельзя. Позже в «Тексте» появятся знакомые мотивы наказания за содеянное, убийства нерождённых детей, спасения девушки от невозможного хама и т.д. Да и сам антидетективный принцип (преступление совершено в самом начале, убийца известен) позаимствован у Достоевского.

Откуда бы взяться здесь Ерофееву?

«Когда-то, очень давно, в Лобне, у вокзала, зарезало поездом человека и непостижимо зарезало, — писал Ерофеев в поэме „Москва-Петушки“, — всю его нижнюю половину измололо в мелкие дребезги и расшвыряло по полотну, а верхняя половина, от пояса, осталась как бы живою, и стояла у рельсов, как стоят на постаментах бюсты разной сволочи,» — кто этот разрезанный человек, как не главный герой Глуховского? Семь тюремных лет перемололи его. Всё, что оставалось Горюнову, — сохранить «верхнюю половину», душу. Но без «нижней», человеческой натуры, всё это бесполезно. Герой, конечно, борется с собой, но куда там?

У Глуховского вообще всё можно предугадать

Приведём ещё одну цитату из ерофеевской поэмы: «И вот тут случилось все остальное: один из них, с самым свирепым и классическим профилем, вытащил из кармана громадное шило с деревянной рукояткой; может быть даже не шило, а отвертку или что-то еще — я не знаю. Но он приказал остальным держать мои руки, и как я не защищался, они пригвоздили меня к полу, совершенно ополоумевшего <...> Они вонзили своё шило в самое горло <...> Я не знал, что есть на свете такая боль, и скрючился от муки, густая, красная буква „ю“ распласталась у меня в глазах и задрожала. И с тех пор я не приходил в сознание, и никогда не приду».

Как вы помните, Венечка неспроста всё время повторяет букву «ю» — нежную, женскую. Это такой символ для него. Девушка, к которой он так и не доехал. Та же ситуация в «Тексте» Глуховского. Хазин, с пронзённым горлом, корчится на полу и пытается включить свой телефон, чтобы успеть сказать последние слова возлюбленной.

Дело в том, что его девушка Нина хочет сделать аборт. В жизни Хазина вообще много «приключений». И он как раз в этот день собирался позвонить ей или написать — отговорить от детоубийства. И не вышло. Но всё это узнаётся позже. Пока же Илья Горюнов спихивает тело в канализационный люк и в аффекте забирает пистолет и телефон. Весь последующий сюжет «Текста» строится как раз вокруг злосчастного гаджета.

Книга только вышла — сразу же появилась рецензия Галины Юзефович на «Медузе», она уверяет, что «Дмитрий Глуховский проломил наконец сковывавшую его жанровую скорлупу и не без блеска вышел в пространство, именуемое „большой литературой“». Однако этот выход в пределы космоса русской словесности сопровождается, как мы видим, взятыми напрокат сюжетами и сценами. Поэтому шаттл неминуемо треснет по швам и останется парить в невесомости ещё одной тонной технического мусора.

Разъясним причины этой катастрофы.

По сути, «Текст» — энциклопедия либеральных штампов. Достоевский со слезинкой ребёнка, неподцензурный Ерофеев, Ахматова, размышляющая о ГУЛАГе, и постоянно возникающие антиутопические картины современной Москвы. Не хватает только шатающегося по арбатским переулкам поэта-маргинала, марающего стены домов антисобянинскими лозунгами.

Разговоры про тюрьму вообще в этом «Тексте» — просто байки, которыми пугают интеллигенцию

Горюнов много ходит по Москве. Вот лишь одно из описаний города: «Москва, на самом-то деле, была всё ещё самой собой — по Садовому в десять рядов шли кичливые дорогущие иномарки, да и магазины с будущим в ассортименте никуда не делись, просто вывески поскромней сделали себе; но это была такая скромность, как у бляди в церкви».

Здесь выразительно всё. И шатает Глуховского из крайности в крайность. С одной стороны — ему симпатичны дорогие машины, ультрамодные «магазины с будущим». С другой — возникает странное сравнения города с легкомысленной девицей. Идеальным городом для автора был бы большой торговый центр, внутри которого расположились бы свободные автобаны, а на их обочинах — люксовые гостиницы.

У Глуховского вообще всё можно предугадать. Если всплывает Достоевский, то возникает и слезинка ребёнка. Но тут ситуация ещё усугубляется — на кон ставится жизнь. Если появляется отсылка к Ерофееву, то разговор сводится к ангелам, что смеются как черти. Возник бывший зек, поющий по электричкам свои блатные песни, — и главный герой «сунул ему сотку, лишь бы дальше двигал, и отвернулся; тот зашаркал к другому пассажиру — обритому, смурному; знал, на чьих струнах играет; дело хлебное: полстраны сидело». Тут же и Ахматова просится с уверением, что «полстраны сидит, полстраны стережёт». Разговоры про тюрьму вообще в этом «Тексте» — просто байки, которыми пугают интеллигенцию.

Осознанно или нет, но Глуховского заимствует и у современников — Захара Прилепина и Петра Буслова. Критик Алексей Колобродов расширяет список, добавляя ещё Андрея Рубанова: «От Рубанова в романе — многое и лучшее — и афоризмы о времени, россыпью и внахлёст, и особое ницшеанство загнанного в тупик, и пейзажи подмосковного микрокосма, и зарисовки ночной, растрясающей жиры и гормоны, торгово-клубной столицы...».

Однако это сомнительно. Во-первых, все перечисленные черты можно встретить у Захара Прилепина или Эдуарда Лимомонова. На худой конец — у Сергея Минаева. Во-вторых, Рубанов классово далёк от Глуховского. Трудно представить себе этих двух авторов в едином контексте. Даже в поле остросюжетной фантастики они на разных полюсах: с одной стороны — максимально приземлённая реалистичность Глуховского, которую он использует в качестве сатиры на политический строй; с другой — невероятное будущее Рубанова, с помощью которого автор и предупреждает о грядущем, и критикует нарождающиеся аморальные принципы.

Можно было бы сказать, что тюремные эпизоды «Текста», так или иначе, перекликаются с прозой Рубанова. Но Глуховский всего лишь воспроизводит расхожие штампы: человек в заключении вырождается; трудно простому парню быть вне системы уркаганско-ментовских отношений; тюрьма — это ад; и т.д.

Пока Илья Горюнов мечется в муках и терзаниях между Москвой и Лобней, в морге покоится труп его матери. Надо хоронить. Но герой медлит, ибо у него совсем нет денег. Ему кажется, что можно вырваться из заколдованного круга и начать новую жизнь. Всего-то и надо, что притвориться Хазиным, вместо него провернуть сделку с наркотиками. Будут деньги — будут похороны. Но когда, наконец, Горюнов делает своё грязное дело, он выбирает жизнь. Оформляет загранпаспорт и спешит улететь в Колумбию. Но ничего из этого не выходит, и терзания о матери остаются.

Ситуация, когда главный герой не в силах похоронить одного из родителей, уже описывалась в страшной сцене «Саньки» Прилепина. Только там юноша не мог довезти отцовский гроб до деревни: автобус застревает на расхлябанной дороге, и единственный выход — тащить гроб на себе под завывания и причитания матери. У Глуховского Горюнов не тащит гроб в прямом смысле, но, образно выражаясь, горбатится из последних сил.

Сама по себе коллизия, когда персонаж, пытаясь отвести от себя преследование и заметая следы, живёт за Хазина — с помощью его телефона, очень сильно напоминает сюжет второго «Бумера». Когда герой Владимира Вдовиченкова отправляется на волю жить за того безымянного парня. Но Глуховскому и этой сюжетной линии мало. Он прилепляет персонажу чужую девушку, которая заражает его мечтами о побеге в тёплую страну. Также и героиня Светланы Устиновой мечтала «взять с собой Байкал и уехать» в другую страну — непринципиально какую — оставив на родине ментов, разбираться между собой.

Но что же тогда остаётся от самого Глуховского? Жгучая ненависть к современникам. К тем же ментам. К народу, который не хочет ничего менять. Всё-то они, дураки, в телевизор пялятся, про Крым и Донбасс говорят, боятся фашистов с Украины, вейпят и бухают по-чёрному. На улицу страшно выходить.

«Текст» — вторичен, если не сказать грубее

Если оказаться на свежем воздухе, непременно возникнет вот такая картина: «На одном пути остановилась электричка, другой был по горизонт занят товарным составом: заиндевевшие цистерны с нефтепродуктами. Поверх инея шла роспись пальцем — „Крым наш“, „Обама чмо“, „14/88“, „Виталик + Даша“, „Мая радзiма — Мiнск“, и что то еще. Илья читал механически, пока шагал к переходу. Крым случился, когда Илья был на зоне, и случился как то мимо него. Зэки к Крыму были равнодушны, завоевания вертухайского государства их не колыхали. Зэки — оппозиция по определению. Поэтому колониям на выборах и голоса не дают».

Понятно, что и в этот момент автор понимает зэков шире, чем они есть, — как народ, которому тоже не дают голоса на выборах. И вообще, как мы уже отмечали, в «Тексте» кругом Москва, которая год от года превращается в ад.

Вот еще один из эпизодов: «За заляпанными окнами плыли громадные трубы ТЭЦ — серые бетонные конусы-котлы с основанием толщиной в стадион, жерла раскрашены в шашечку; над ними поднимались и упирались в потолок жирные рукодельные облака, которых никакой ветер порвать не мог. Вроде бы тепло в Москве делали из газа. Но Илье казалось, что в эти котлы что-то мясное должны были кидать, потому что из прозрачного бесплотного газа такого наваристого дыма выходить не могло».

Мы оставим в стороне «наваристый дым» и прочие изыски. Отметим только, что мясо неясной породы и всю живодёрскую сущность столицы да и страны в целом, о чём между строк постоянно упоминает автор.

Помимо ходульности сюжета и заимствованных сцен есть ещё одна прореха. Обратимся к Галине Юзефович. В той же «медузовской» рецензии она подметила, «... что роман этот вполне реалистический, что фантастика в нем если и есть, то разве что философская, примерно как в сериале „Черное зеркало“, к которому автор вполне открыто отсылает чуть ли не в самом начале».

Здесь важны два момента. Во-первых, отсылки к сериалу. Помимо «Чёрного зеркала» появляется ещё «Наркос» про Пабло Эскобара. Да и сам «Текст» — именно что литературная обработка какого-нибудь русского сериала. Для «большой литературы», о которой говорила Юзефович, много чего не хватает. Масштаб не тот. Собственного видения нет — либо заимствования, либо коллективное либеральное бессознательное. А литература — это всегда нечто большее, нежели острый сюжет.

Тем не менее, критики расхваливают Глуховского. Главный козырь — автор-фантаст наконец-то дошёл до реалистической литературы. Чуть ли не в каждой рецензии говорят об этом. Порой доходят до абсолютной чепухи. Так, Елена Макеенко в обзоре новой русской прозы на «Горьком» пишет: «Переход Глуховского на новое литературное поле оказывается закономерным: российская реальность в романе — уже сбывшаяся антиутопия». Всё это можно объяснить только политической зашоренностью как автора, так и критика. И в том, и в другом случае — излишнее нагнетание обстановки.

«Текст» — вторичен, если не сказать грубее. Название кажется оригинальным. Многие, наверное, думают: как это смело назвать свой роман попросту «Текст». Филологи, конечно, скажут, что весь мир — текст. Критики — что жизнь главного героя высасывает телефон, который ничего кроме переписки — того же текста — предложить не может. Но мы-то с вами понимаем, что это всё оправдания. «Текст» — потому что перед нами ходульный и вторичный «материал», и он не может называться никак иначе. Подсознательно автор это понимает.

Так и рушится в космосе русской словесности новый модный шаттл по имени Дмитрий Глуховский.