С ума поодиночке сходят. Это только гриппом вместе болеют.

Эдуард Успенский.

Я хотел просто написать рецензию на одну книгу, но замешкался. А замешкавшись, понял, что про эту книгу написали уже все главные литературные критики, неглавные критики и ещё тысяча простых честных людей. Поэтому я решил вовсе ничего не писать, чтобы не путаться у всех этих людей под ногами. Но потом оказалось, что общественное чтение этой книги куда интереснее моего частного чтения этого текста. Речь идёт о романе Алексея Сальникова «Петровы в гриппе и вокруг него». Роман екатеринбургского жителя Сальникова прошёл классическую дорогу успеха: был опубликован в литературном журнале («Волга», №5-6) в 2016 году, попал в короткий список премии «Большая книга», потом про него написала главный книжный рецензент страны Галина Юзефович (и множество других рецензентов), а главный рецензент — всё равно что добрая фея: не захочешь, а проснёшься знаменитым. Затем роман Сальникова получил приз критического сообщества на премии «Нос» (проиграв Сорокину в общем голосовании). Теперь книгу будут допечатывать, а слово «допечатка» — сладкое для писателя.

Надо оговориться, что если книга дурна, то никакая фея её не спасёт, а книга Сальникова вовсе не дурна. И человек он, судя по всему, неплохой — в общем, награда нашла героя. Не премия в смысле, а честное признание.

Теперь нужно сказать о сюжете — его, правда, подробно пересказал Николай Александров в статье «„Петровы в гриппе“. Психоанализ» * — На сайте colta.ru , но, по-моему, он в конце устал и начал ошибаться. Поэтому я сделаю это ещё раз — неблизко к тексту. Итак, семья Петровых живёт в Екатеринбурге ещё при губернаторе Росселе — году в 2005. Тут простор для анахронизмов, никто не обещал счислить жизнь по календарю. Да и русская провинция меняется мало, и год для неё не принципиален, разве — столетие.

Петровы по очереди заболевают гриппом, а потом по очереди выздоравливают. В промежутках они встречаются с разными людьми, причём Петров-отец много пьёт и становится свидетелем (быть участником у него плохо получается) разговоров о смысле жизни. Петрова-мать борется с позывами убить кого-нибудь. Про Петрова-сына ничего практически неизвестно, кроме того, что у него температура 38°. Также имеется богатый человек с несколько инфернальными свойствами, знакомый Петрова, и ещё примерно шесть говорящих персонажей. Теперь главное достоинство происходящего: все потусторонние знаки, которые видит читатель, может объясняться тривиальными бытовыми причинами. (К примеру, герой видит в переулке Цербера, а на самом деле это тень от собаки ложится так, что кажется, что у неё три головы, инфернальность может быть обычными привычками хозяина жизни, — ну и тому подобное дальше). Есть там и пара глав о прошлом персонажей, но я их пересказывать не буду. Всё это никому не помешает прочитать книгу, а тем, кто не будет этого делать, облегчит понимание того, что я собрался рассказать.

А рассказать я хотел о способе чтения книг моими согражданами.

Честно сказать, я не самого высокого мнения о российской культуре чтения. Того, про что в начальной школе говорят: «умеет читать и понимать прочитанное». И роман Алексея Сальникова — удивительно хороший пример того, как именно этот читатель не умеет читать и понимать прочитанное.

...дело экскаваторщика Васильцова живёт и побеждает

Публичный жизненный цикл романа скоро отметит двухлетие — это, как сказано выше, классический путь к успеху с помощью сарафанного радио, литературной премии и рецензии (слово «критик» — неловкое, оно ворует специальность у XIX и, частично у XX века. Рецензенты — не критики, а критики — не рецензенты) пишут тексты, которые привлекают внимание). Я, правда, к тому, как описала этот текст Галина Юзефович, отношусь с некоторой иронией: «Пишет Сальников как, пожалуй, никто другой сегодня, а именно — свежо, как первый день творения. На каждом шагу он выбивает у читателя почву из-под ног, расшатывает натренированный многолетним чтением „нормальных“ книг вестибулярный аппарат. Все случайные знаки, встреченные гриппующими Петровыми в их болезненном полубреду, собираются в стройную конструкцию без единой лишней детали. Из всех щелей начинает сочиться такая развеселая хтонь и инфернальная жуть, что Мамлеев с Горчевым дружно пускаются в пляс, а Гоголь с Булгаковым аплодируют...» — то есть после того, как тебе аплодирует Гоголь, выезжать в людное место можно только на лафете, живым как-то неудобно.

Некоторые ставили книгу в ряд «Мастера и Маргариты» и «Альтиста Данилова». Я бы согласился, наоборот, с теми, кто считает, что это новый Пьецух. А это немало! Немало, я точно вам говорю. И видно, что автор героев своих любит, а не норовит вырезать их из картона и бросить под гусеницы сюжета.

А пока публика в социальных сетях, а именно социальные сети и являются «сарафанным радио», начинает разглядывать новую рыбу.

И вот начинаются споры нечитавших: дело экскаваторщика Васильцова живёт и побеждает. Но мифический экскаваторщик, осудивший Пастернака — литературный герой, потому что в жизни его следы не обнаружены. А новые нечитатели — вполне реальные люди из тех, что, не читая новость, довольствуются заголовком. Читать и понимать прочитанное — это вообще довольно тяжёлая задача. Обыватель от этой задачи хочет увильнуть. Вместе с тем ему нужно заявить urbi et orbi, что он жив и имеет собственное мнение.

Но тут я сообразил, что мою работу (с куда большим остроумием) проделал Владимир Набоков в прекрасном романе «Дар». Там он описывает критические статьи, которые печатает (в основном эмигрантская) пресса по поводу книги главного героя о Чернышевском.

Один из рецензентов думает, что Чернышевский был казнён (путая гражданскую казнь с настоящей) и считает, что дальше автор занимается ненужной альтернативной историей. «Автор пишет на языке, имеющем мало общего с русским. Он любит выдумывать слова. Он любит длинные запутанные фразы, <...> или вкладывает в уста действующих лиц торжественные, но не совсем грамотные, сентенции, вроде „Поэт сам избирает предметы для своих песен, толпа не имеет права управлять его вдохновением“» — тут комментировать не надо.

Другой рецензент цедит: «Собственно, совершенно неважно, удачно ли или нет произведение Годунова-Чердынцева. Один пишет лучше, другой хуже, и всякого в конце пути поджидает Тема, которой „не избежит никто“. <...> В сущности говоря, разбор всякой книги нелеп и бесцелен, да кроме того, нас занимает не выполнение „авторского задания“, и не самое даже „задание“, а лишь отношение к нему автора. И ещё: так ли уж нужны эти экскурсии в область прошлого с их стилизованными дрязгами и искусственно оживленным бытом?».

Профессор пражского университета, ругает книгу за то, что в ней не передано время и не усвоена эпоха, а тут автор издевается над героем, а хуже того, и над читателем: «Нет такой отталкивающей подробности, которой он бы погнушался». Затем выступает Кончеев-Ходасевич, произнося знаменитые слова об отнятой иконе: «Он начал с того, что привёл картину бегства во время нашествия или землетрясения, когда спасающиеся уносят с собой всё, что успевают схватить, причем непременно кто-нибудь тащит с собой большой, в раме, портрет давно забытого родственника. „Вот таким портретом (писал Кончеев) является для русской интеллигенции и образ Чернышевского, который был стихийно, но случайно унесен в эмиграцию, вместе с другими, более нужными вещами“, — и этим Кончеев объяснял stupe'faction, вызванную появлением книги Федора Константиновича („кто-то вдруг взял и отнял портрет“)» * — Набоков В. Дар. Собрание сочинений русского периода в 5 т. Т. 1. — М.: «Simpozium», 1999. С. 482. . Монархическая газета радуется разоблачению Чернышевского, но пеняет автору за «дешёвое либеральничание». А в «большевизанствующей» газете книгу называют «гнусный поклёпом» ровно за тоже самое.

Набоков очень точно описывает продукт ежедневного дурно оплачиваемого труда рецензентов. Эти рецензенты работают быстро, выдают на-гора плохо переваренное мнение, чаще всего не своё и переходят к другому объекту. Социальные сети тем интересны, что ровно тот же подход реализуется там совершенно бесплатно.

...современный читатель, не находя привычной плоской формы, кричит о преступлении

Спусковые крючки для выработки жёсткой позиции случайны. По поводу романа Сальникова я видел даже: «Судя по названию, так себе». Два больших лагеря — условно-патриотический и условно-либеральный вовсе не отличаются друг от друга. Более того, часто вижу, что механизм высказывания такой: наблюдатель сталкивается с текстом и не может понять, что он о нём думает. Тогда он начинает вспоминать, что ему понравилось раньше и похоже ли это новое, на то, прошлое. Но уж если не вспомнил, то интересуется, что думает автор по поводу Крыма. Рукопожат ли автор? Ну и получив ответ, успокаивается и принимает решение.

Причём совершается акт психотерапевтического выговаривания — речь идёт не собственно о книге, и даже не об авторе, а о том, что вся наша современная литература о том, как эти русские в говне копошатся. И премии именно за это дают. Я, каюсь, даже подслушал чудесное: «А уж сколько было воплей по поводу Водолазкина, и ещё кого-то, прочно забытых через год» (ну, это иллюстрация первой рецензии из набоковского «Дара»). Механизм тут очень простой, и он описан в старой книге: «Теперь представьте, что на каком-то древнем заводе замена механического привода станков на электрический произошла не за годы, а сразу — за одну ночь, — продолжал Кривошеин. — Что подумает хозяин завода, придя утром в цех? Естественно, что кто-то спёр паровик, трансмиссионный вал, ремни и шкивы. Чтобы понять, что случилась не кража, а технический переворот, ему надо знать физику, электротехнику, электродинамику» * — Савченко В. Открытие себя. — М.: Молодая гвардия, 1971. С. 62. .

Так и современный читатель, не находя привычной плоской формы, кричит о преступлении. Иногда он норовит показательно отредактировать что-то, руководствуясь известной остротой о том, что телеграфный столб — хорошо отредактированное дерево. Он бы Андрея Платонова так отредактировал, что тому сам Сталин премию бы дал. (Одна вполне профессиональная дама в журнале фантастики у меня в тексте отредактировала выражение «на пригреве тепло», заменив его «на припёке тепло»).

Есть ещё запретный ход — сообщать: «Три раза начинал читать, и не смог продвинуться дальше <нрзб> страницы». Могут решить, что у вас просто плохо с работой мозга (не все знают, что вы гений), а ещё по этому поводу есть фраза Виктора Шкловского «Это факт вашей биографии».

Но кроме раздражения обычного читателя, есть раздражение читателя-производителя. Он думает, что точно знает, как надо, и эта фанаберия, если, конечно, она выходит за пределы замкнутого круга, имеет комический эффект. Будто набоковский рецензент, не читавший Пушкина.

Начинаются абсорбционные процессы — чувство локтя меж теми, кому книга изначально не понравилась, и теми, кому понравилась — объединение в борьбе. Это очень интересные процессы — я как-то о них много писал в том ключе, что для абсорбционных читательских процессов сами книги не так важны, важно явное уважение (неуважение) к ним, а чтение не обязательно.

Что из этого следует? То, что хоть эта модель и повторяется в условиях перепроизводства литературы, есть способ вырваться из колеи обсуждения непрочитанных книг.

Во-первых, прочитать текст самостоятельно. Не наспорившись, потому что у всякого читателя есть точка выгорания — когда он, достаточно наговорившись по поводу нечитанной книги, уже не может спокойно и непредвзято её прочитать. Он будет лишь выискивать в ней подтверждения своей точки зрения. Так, за неимением другого аргумента, вытаскивают на середину комнаты круглый стол овальной формы имени Достоевского.

Я бы, кстати, не стал присоединяться к безудержной радости хвалебных рецензий на роман Сальникова. Одного пишущего человека так впечатлила фраза «рядом с урной было столько окурков, будто урна ждала кого-то на свидание и много курила» * — Сальников А. Петровы в гриппе и вокруг него. — М.: АСТ, 2017. С. 12. (на мой взгляд, неудачная), что он привёл её как пример идеальной метафоры. Другим рецензентам было лень читать дальше (предмет находится на первых страницах), и вот она, эта урна, звеня и подпрыгивая, покатилась по рецензиям и блогам. Точно так же чуть не во все рецензии проникли слова «хтонь» и «хтонический».

Во-вторых, нужно меньше говорить (старый совет, я понимаю, но — увы, по-прежнему верный). Психотерапевтическое выговаривание — вещь хорошая, но кэш Google сохраняет всё. Да и дело даже не в произнесённых глупостях, а в том, что читатель начинает в них верить.

В-третьих, есть две крайности: одна — суждения, произнесённые с апломбом, это своего рода летние дураки по классификации одного Нобелевского лауреата. Вторая крайность — что-то вроде зимних, не сразу распознаваемых. Того, как люди начинают кривляться и говорить: «Да, мы — черви земляные, мы тут ничего не понимаем», то есть, реализуя проект «самоуничижение паче гордости». Есть опасность, что с ними согласятся: «Да, вы такие — неумные и не понимающие». Пойдут навстречу этим пожеланиям, так сказать. Шкловский когда-то говорил о невозможности диалога: «Бессмысленно внушать представление об аромате дыни человеку, который годами жевал сапожные шнурки» * — Довлатов С. Соло на ундервуде // Собрание сочинений в 4 т. Т. 4. — СПб.: 2003. С. 176. .

Одним словом, спасение в простом чтении, а чужие мнения до его завершения похожи на разгаданные кем-то кроссворды. Хорошо, но непонятно, как их использовать.