И набежала саранча!
Текст: Вера Бройде
Обложка предоставлена ИД «Клевер-Медиа-Групп»
О девочке Фейт, ее мертвом папе и лжи. Обозреватель Rara Avis Вера Бройде рассказывает о книге Фрэнсис Хардинг.
Хардинг Ф. Дерево лжи / Пер. с англ. Е. Измайловой. — М.: Клевер-Медиа-Групп, 2016. — 472 с. — (Романы Фрэнсис Хардинг)
Она безлика, как луна, которую чернильной ночью скрывают облака. Никто о ней не вспоминает при свете солнечного дня. Кто станет заводить лукавую беседу с нескладной девочкой четырнадцати лет, широкие ступни и хмурый взгляд которой смущают симпатичных джентльменов? А разве, кроме них, еще хоть кто-нибудь ее заметит? Кто обратит внимание на бледную особу, которая не задает вопросов и служит матери «единственной опорой»? Кому еще она нужна, помимо маленького брата, с которым надо каждый день играть в театр, гулять на свежем воздухе и завтракать невкусной кашей? Неужто преподобному Эразмусу — ее суровому и грозному отцу, с которым можно иногда поговорить, конечно, если прежде его не вывел из себя очередной естествоиспытатель, и если он не очень сильно занят, и если тема разговора достаточно проста для женского ума? Увы, в тот год, когда священный мир еще не до конца оправился от жуткого удара, который книга Дарвина ему так подло нанесла, Эразмус Сандерли — отец невзрачной Фейт, «кристальной честности» священник и всеми уважаемый ученый — был обвинен в чудовищном подлоге. Спасаясь от суда молвы, скандальных сплетен, шепота соседей, издевок в магазинах, насмешек за спиной и бесконечных унижений, семья бежала на далекий остров, куда, казалось, слухи не дойдут. Да только «новости не молоко», — как весело заметила одна из местных дам, — не скиснут за неделю, которая прошла с момента переезда. И скоро, даже неприлично скоро, на острове уже все знали правду... А впрочем, кто же скажет, что это не обман, не эхо лжесвидетелей, не происки завистников, не выдумки врагов? Возможно, преподобный — великий человек, чей вклад в естествознание сумеют оценить лишь много лет спустя, когда поймут с обидным опозданием, что он ни в чем не виноват. Хотя его убийцы, наверное, считали по-другому.
Когда Господь сказал: «Возьми свой нож, мой добрый Авраам, убей им сына, если можешь, и докажи тем самым, как сильна твоя любовь ко мне», — несчастный Авраам сначала растерялся. И с каменным лицом сидел на солнцепеке, не в силах шевельнуться. Ужасные слова звучали в голове, а бедный Авраам решал, кому он больше верит. В конце концов, он выбрал нож: Ему он больше доверял, чем собственному сердцу, которое теперь таким противным голосом стонало. Когда же вдруг скончался преподобный, стать кем-то вроде Авраама пришлось тихоне Фейт. О, нет, Эразмус не был Богом. Но был ее Отцом — могучим и прекрасным, огромным, как скала, которую обходишь стороной, задрав повыше голову, надеясь, что когда-нибудь поднимешься наверх: когда-нибудь ты тоже увидишь мир таким, каким он открывается с белеющей вершины. Быть может, ты узнаешь, что чувствовал Отец, о чем он думал и зачем — зачем же, черт возьми, он всем на свете лгал? Придумал, что нашел останки нефилима, затем подделал слабый след его окаменевших перьев и тщательно приклеил к огромному плечу другого существа: он сделал это — правда, сделал! Он сам признался на страницах дневника, который Фейт тайком стащила, как только ей представилась возможность. Ведь, как ни стыдно в том признаться, но ей с рождения хотелось присутствовать в его большой и сложной жизни, быть частью этой тайны, закрытой на замок от любопытных глаз, и ощущать себя живой, имеющей значение, способной, умной, взрослой, нужной... Зачем же лгать другим, а, главное, себе? За неимением того, что входит в категорию «признание», ей оставалось только ждать — притворно топать каблуками, выскальзывать наружу и прятаться в тени, подслушивать у запертой двери, просчитывать, какие половицы не скрипят и надо ли ей смазывать щеколды, подсматривать из-под ресниц и, разумеется, читать из-за плеча пришедшие ему записки или письма... Теперь он мертв — и вместе с ним пропала робкая и скучная девица, которую все знали, а может быть, не знали, но думали, что знали, и потому не замечали. С кончиной преподобного на сцену вышла Фейт, способная на то, что ей самой еще совсем недавно казалось невозможным.
Та ложь, которой люди кормят собственное «я», а вовсе не мифическое дерево
Ах, господи, да и возможно ли представить, что где-то существует дерево, которое дает плоды, когда ты тихо шепчешь ложь, поглаживая листья, а после эту ложь разносишь так же, как разносит ветер семена?! И чем серьезней ложь, чем больше человек в нее поверят — тем тяжелее будет фрукт, похожий на лимон, который нужно проглотить, чтобы увидеть правду, как во сне, узнать о том, что важно и что каким-то образом имеет отношение ко лжи, тобою же рассказанной? Теперь вы понимаете, зачем священник и ученый лгал? Он должен был ответить на вопрос, как появился человек, причастен ли Господь к творению, или «виной» тому другая сила, название которой «эволюция»? Он должен, он обязан был узнать! Но что-то вдруг пошло не так. И, вероятнее всего, причиной стало то, что дереву была нужна другая ложь — просительная, тонкая, любезная... А может быть, пугливая? Нет-нет, предательская ложь, которая вонзается, как нож! Или врачующая ложь? Та ложь, которая напоминает правду. Всегда блуждающая ложь. Та ложь, которой люди кормят собственное «я», а вовсе не мифическое дерево. Ну что ж... Коль так, то «новой» Фейт, во что бы то ни стало решившей наказать убийц, безумно повезло: в отличие от остальных — вполне довольных жизнью, а главное, самовлюбленных — она подозревала, как много искаженных «я» способно уместиться в человеке.
А Фрэнсис Хардинг точно знала, как передать их скрытое присутствие, как рассказать о нем без глупой, липкой, суеверной дрожи, как показать взаимосвязь между борьбой, которую они в тебе самой ведут, и полной боли, грусти, гнева истиной, которая является ученому, открывшему, подобно Фейт, один неутешительный закон. Закон гласит: единственный на свете способ выжить — кусать как можно чаще и больнее, кусать, как те животные, которыми мы были, которыми, к несчастью, так и остались многие из нас. Фейт поняла это в тот странный, дикий, как будто бы веселый, но страшный-страшный-страшный миг, когда ее впервые в жизни вдруг переполнило сознание такой громадной и опасной власти, такой щекочущей и баснословной гордости, какие ей не снились даже в самых дерзких снах и не могли привидеться в мечтах. Хотя, поверьте, ради бога, ведь это правда, а не ложь: она не совершила ничего, что выходило бы за рамки обычной человеческой войны, которую ведут все люди в нашем мире — мужчины, женщины и дети, — заразной, отвратительной, коварной, выразительной и страшно притягательной войны. Все знают, что закон не запрещает нам играть на чувствах зависти, обиды, тщеславия и злости. И Фейт играла — играла как в театр, чтобы заставить тех, кто мог убить ее отца, друг друга ненавидеть, чтобы нагнать на остров страху, посеяв ложь, а после наблюдать, как та укореняется в сердцах и головах, причудливо меняет очертания и форму, переставая быть той ложью, которую она изобрела, питаясь лишь намеками и скромным, но уверенным молчанием, и как она растет, как вытекает из ртов и стелется, подобно едкому туману, распространяясь по округе со скоростью гигантской саранчи: спасайте урожай, спасайте дерево, которое дает плоды!