...в мир приходит гений
Не тешить, а мешать

Новелла Матвеева, «Питер Брейгель-старший»

Крот истории роет медленно.
А в России — ещё и кругами.

Шаров — гений. Мы как-то стали стыдиться употреблять это слово, откладывая его произнесение на какие-то неопределённые времена. Оттого слово «гений» часто прилепляется к каким-то малоприятным людям в военной форме, вождям и политикам. А вот Шаров был натуральный гений — чем-то сродный Павлу Филонову в живописи и Андрею Платонову в литературе. То есть это такой человек, который не обязательно стоит в первом ряду толпы на общественном празднике, но в своей мастерской делает что-то такое, мимо чего уже не пройти, творение которого уже не объехать — вот оно, никуда от него не деться.

Шаров — писатель русской истории. Исследователь русского времени, и человек у него — неотъемлемая деталь, частица потока этого времени. Движение русской истории угрюмо.

Сейчас очень мало настоящих мистических книг. Было много шуток о том, что тиражи книг об эзотерических тайнах, в противовес названию, исчисляются сотнями тысяч. Любая фантастика не выходит за границы переплёта, а вот у Шарова она как раз выходит за рамки повествования.

Если, не приведи Господь, случится какой-нибудь катаклизм, провалятся куда-то все провода и счётно-решающие машины и среди тумана по Руси будут бродить странники, они вполне могут использовать книги Шарова, как священные. Вот она, подлинная история, где гармония народа зиждется на хоровом пении.

Всё движется, всё издаёт своё негромкое звучание — людские массы, вооружённые и разоружённые, дети и старики, жёны и вдовы. Спросит мальчик: «А что было раньше?», и ответит ему старик с посохом цитатой: «А вот что. Раньше были репетиции».

У Шарова есть такое эссе «О прошлом настоящего и будущего», вошедшее в книгу «Искушение революцией». В нём содержится его авторская программа, кодекс отношений с прошлым. Там он пишет: «...Следует немного свернуть в сторону и сказать, что дорог, ведущих к Спасению и Раю, известно всего две. Первая проложена напрямик через будущее. Те же, что и раньше, мы, хоть нам день-деньской и твердят о добре и зле, вступив на неё, уповаем не на молитву и не на угодные Всевышнему дела, а просто на то, что земля круглая и, идя все время вперёд, мы так и так однажды вернемся туда, откуда прежде были изгнаны. Однако вера в это в нас едва теплится. <...> В общем, если взвесить все «за» и «против», делается ясно, что хоть это и не очень сподручно, самым надежным было бы идти обратно в Рай спиной, просто двоя след. Однако, как уже было сказано, все их мы прежде старательно стёрли, то ли боясь, что Господь за нами погонится, то ли рассудив, что прожитое таково, что гордиться им нечего. Короче, ступать точно след в след не получается, и что делать, как идти к ждущему нас Отцу, непонятно. Коли следов нет, необходимы верные топографические карты, нужны знаки и ориентиры, бездна всякого рода указателей и примет, иначе, как уже было несчетное число раз, мы снова заплутаемся, и вместо Отца окажемся бог знает у кого. Все наши и прочих народов катаклизмы, бунты и революции хорошее сему свидетельство. Будешь идти, идти, а вместо Рая Небесного забредешь в какой-нибудь доморощенный Страшный суд.

Мы знаем, что прошлое следует правильно распланировать, вообще придать ему облик регулярный и упорядоченный. Необходимо выполоть сорняки, подрезать ветки, в зависимости от политической конъюнктуры так или иначе (в землю или в лагеря) посадить растения, которые считаются особо ценными. Главное же, наша задача — защитить прошлое от соседей, других врагов и завистников. Так мы обустраиваем и обустраиваем то, что оставили за спиной, доводя минувшее почти до канона, до стерильности. Делаем его ясным и понятным, простым и справедливым. То есть таким, по которому нам не просто, как по аллее, было бы легко и приятно идти к нашему Отцу, но и при необходимости, коли мы вконец устанем в дороге и силы нас оставят, в нем можно было бы и пристойно жить. Причем чтобы жизнь эта не очень отличалась от того, что ждет каждого во взаправдашнем Раю. <...> Впрочем, отчаиваться не стоит. Следует просто отложить работу и подождать. С течением времени, если мы, как и раньше, будем настойчивы, неутомимы, в вечном стремлении к идеалу, мы его достигнем. Вообще же, имея дело с таким материалом, как прошлое, мы должны забыть о снисхождении, напротив — быть безжалостны, как Роден. Без ненужных терзаний, сомнений отсекать все лишнее и не печалиться, встречая тут и там пустоты, умолчания: главное — то, что осталось, очищено и приведено в должный вид» * — Шаров В. Искушение революцией. — М.: ArsisBooks, 2009. С. 236-238. .

...образ Смутного времени не оставлял его, хотя он писал о событиях последних полутора веков

Владимир Александрович Шаров стал примером того, что природа вовсе не отдыхает на детях. Его отцом был довольно известный писатель Александр Шаров * — Шаров Александр (Шер Израилевич Нюренберг) (1909 — 1984) — журналист и писатель, автор сказок для взрослых и детей. Сын профессионального революционера, погибшего в заключении в 1949. Мать его была расстреляна. Участник Отечественной войны, награждён боевыми орденами. Работал как в жанре фантастики, так и детской сказки. По некоторым произведениям сняты мультипликационные фильмы. . А он, знаменитый своими детскими вещами «Мальчик-одуванчик и три ключика», «Человек-горошина и Простак», на самом деле писал ещё странные, вовсе не похожие на детские, сказки вроде «Музей восковых фигур, или Некоторые события из жизни Карла Фридриха Питониуса до, во время и после путешествия в Карете времени». Это было возвращение к литературной традиции двадцатых, к каким-нибудь «Серапионовым братьям». Александр Шаров прожил долгую жизнь, причём в писательской среде имел репутацию «такого странного святого, почти юродивого» * — Березин В.История с литературой. //«Дружба народов» № 8, 1996. . А его сын учился во Второй (математической) школе, где его учителем истории был Анатолий Якобсон, школу, давно ставшую легендой, но как вспоминал сам Шаров, эта школа оказалась для многих совершенной ловушкой — молодые люди заканчивали школу, обладая знаниями на уровне третьего курса мехмата, поэтому в институтах им делать было нечего, они начинали пить, и часто кончалось это довольно печально. Шаров, однако, поступил в Плехановский институт, через месяц ушёл в академический отпуск, через год вернулся к учёбе и тут же оказался организатором забастовки, и это — в 1970 году. «В забастовке (дело было на картошке) участвовало человек двести. Приехало к нам шесть чёрных „Волг“. Там была девочка, с которой у меня была связь... Был неумный руководитель нашей „картошки“, решивший её выгнать, потом он стал выгонять и меня. У нас была странная такая компания, часть людей отслужила армию, часть были дети дипработников, странный такой конгломерат. Я уже сам собирался уходить из института, но тут почти стихийно возникла эта заварушка. И вот мы остановили сортировку картофеля, комбайны, работу на элеваторе. В местном клубе приехавшее из Москвы за три часа начальство начало нас допрашивать, кто зачинатель забастовки, и ему деревенские бабки сказали, что всех призывала бастовать кудрявая девочка с чёрным бантом. Но такой не нашлось ни одной — либо кудрявая с белым бантом, либо не кудрявая... И вдруг минут через сорок допроса все начали „колоться“. Девочки признавались, их тут же выгоняли из института. Тут я повел себя весьма благородно, поскольку, повторяю, мне нечего было терять. Я встал и сказал, что сам являюсь зачинщиком всего этого. В полной тишине собрал свой рюкзак, вышел, и тут ребята меня догнали, повалили на землю, чтобы я не уходил. Потом вышел заведующий кафедрой физкультуры, который объяснился мне в любви и сказал, что если я попрошу прощения, то всё будет забыто. Начальство стало садиться в свои чёрные „Волги“, а я в этот момент шёл по проселку, и у меня было дикое желание проголосовать, что бы они меня подвезли до Москвы. И никакого значения этой истории я не придавал. Я не сел только потому, что Плехановский институт боялся, как бы чего не вышло ещё больше, чем я. Институт тогда со страшной силой боролся, чтобы в нём было не четыре года обучения, а пять, как во всех нормальных институтах. Поэтому этим большим начальникам, которые просиживали штаны в ЦК и день и ночь, скандал был совершенно не нужен» * — Березин В.История с литературой. //«Дружба народов» № 8, 1996. .

Дальше случилась интересная история — Шарова позвали в Воронеж. Это сделал Александр Иосифович Немировский * — Немировский Александр Иосифович (1919-2007) — историк Древнего Рима и этрусской культуры, переводчик. В 1957-1977 годах работал в Воронежском университете, где в 1968 году основал кафедру Истории древнего мира и древних языков. Автор нескольких исторических романов.

. Но Шаров стал заниматься русской историей, а конкретно — Смутным временем. Это не помешало ему внимательно прочитать бумагу, что висела рядом с ректоратом и дышала историей современности. Бумага удостоверяла участие Ленина в организации Воронежского университета. Это достойное учебное заведение было основано тартуской профессурой, которая переехала в Россию и написала прошение к Ленину. Так вот, по его собственным словам, Шаров оказался первым, кто удосужился его прочесть. И обнаружилось, что поверх просьб профессуры о каких-то копеечных суммах рукою Ленина было начертано: «В ассигнованиях отказать». Потом Шаров придумал концепцию опричнины как военно-монашеского ордена на библейских началах, а затем, поработав в разных местах, сосредоточился на литературе.

Мне кажется, что образ Смутного времени не оставлял его, хотя он писал о событиях последних полутора веков: «Жизнь проходит через самое нутро человека, она всё в нём меняет, но меняется и сама. Жизнь вне человека мне не очень понятна, она кажется мне стерильной и бесполой, неким конструктором, а не живой плотью. По образованию я историк, много лет занимался русской медиевистикой — опричниной и Смутным временем, то есть второй половиной XVI — началом XVII веков, но писать прозу, так или иначе касающуюся того времени меня в общем и целом не тянет. От тех лет, если кто до нас и дошел живым, то лишь сильные мира сего, а так осталась одна „канва“; настоящая же „вышивка“ со всеми своими деталями и подробностями, со всеми своими человеческими судьбами канула в небытие. В общем, моё время — это последние полтора века нашей жизни, и о древних русичах я писать не дерзаю» * — Березин В.Владимир Шаров // «Книжное обозрение» 06.10.2008. . А, надо сказать, главная составляющая этих полутора веков — непрекращающаяся революция и Смута.

...во всяком перемещении для Шарова есть смысл

Шаров всё время подчёркивал: «Я считаю себя глубочайшим образом реалистом. Никаким постмодернистом я себя не считаю и никогда не считал». Это был отсыл к известной истории, когда (редкий случай), после публикации его романа «До и во время» в журнале «Новый мир», два сотрудника выступили в рубрике «Отклики и комментарии» с откликом (или комментарием) «Сор из избы»: «Роман Владимира Шарова «До и во время» — это симптом появления новой, еще незнакомой нам разновидности конъюнктурной литературы. Литературы, независимо от авторских намерений обслуживающей достаточно широкий круг так называемого интеллигентного читателя, очень бы желавшего быть «на уровне» современной художественной мысли и при этом не желающего (или неспособного) утруждать себя необходимой умственной и душевной работой. <...> Можно было бы, конечно, назвать это своеобразным демократизмом писателя: заботясь о читателе, Шаров ищет доступные для него формы толкования сложного. Но я предпочел бы более точное слово — опошление, Перед нами не попытка вместе с читателем подняться до уровня затронутых Идей, а действие в обратном направлении — попытка опустить идею до уровня понимания нового массовок) потребителя литературы * — Костырко С. Сор из избы // «Новый мир», 1993, № 5. С.186-187. . «По опамятовании, однако, соображаешь, что сексуальное сотрясение служит здесь допингом для сотрясения историософского и для потрошения богословско-метафизичеcких тем. <...> Опошление и в особенности осквернение как суррогат непосильного, несостоявшегося творческого акта — это проблема как для психоаналитиков, так и для аналитиков культуры» * — Роднянская И., Сор из избы // «Новый мир», 1993, № 5. С.188-189. .

Это — простая реакция. Она оправдана многолетним читательским опытом и привычкой. Но это абсолютно естественный ход из одного фантастического романа: «...Теперь представьте, что на каком-то древнем заводе замена механического привода станков на электрический произошла не за годы, а сразу — за одну ночь, — продолжал Кривошеин. — Что подумает хозяин завода, придя утром в цех? Естественно, что кто-то спёр паровик, трансмиссионный вал, ремни и шкивы. Чтобы понять, что случилась не кража, а технический переворот, ему надо знать физику, электротехнику, электродинамику...» * — Савченко В.Открытие себя. — М.: Молодая гвардия, 1971. С. 62. . Это был не эстетический или этический конфликт, а конфликт недоумения и неузнавания.

Шаров при этом всё время говорит об истории, как о времени: «У нас была очень страшная и очень непростая история. Весьма мало похожая на ту, какой она описана в учебниках. Ясность, логичность того, чему нас учили, успокаивала, со многим примиряла, и от этого трагедия как бы лишалась своего безумия, выздоравливала. Но эта логика ей не родная и правды в ней немного. На свет божий она появилась лишь после жестокой подгонки и правки. Вместе с уничтожением миллионов людей, из книг вымарывали всё то, что с этими людьми было связано, и получалось, что погибшие не только не являются законной частью своего народа, а их как бы и вовсе не было. В общем, мне хочется верить, что сложность того, что я пишу, меньше всего связана с красотами стиля или чем-то схожим — она от сложности самой жизни, от ее поразительной подвижности и изменчивости, от множества людей, за каждым из которых стоит своя правда и своя беда и, главное, от невозможности все это между собой примирить. Конечно, всегда помнить, что рядом живут люди с совсем другим пониманием мира, непросто, но если мы этого не забываем, крови льётся куда меньше» * — Березин В.Владимир Шаров // «Книжное обозрение» 06.10.2008. .

В России всё медленно. Это старая беда, потому что движение по нашим дорогам затруднено. Но в тут же заключена и надежда: если движение обладает такой силой, что пробивает русское пространство, то, значит, рано или поздно, оно вырвется наружу. Движется ли на Новгород войско Иван Грозного, приближаются ли к Иерусалиму паломники, кочуют ли по бескрайним просторам переселенцы, движутся ли красноармейцы по степи — везде, во всяком перемещении для Шарова есть смысл. И одновременно, в каждом движении есть надежда. Идёт ли на Новгород армия Ивана Грозного, шагают ли красноармейцы сквозь степь или бредут по просёлку пророки и паломники — всё причудливо и фантастично.

Где-то среди них идёт Шаров, совершая вечный обряд запечатления прошлого.