Дурные книги могут так же испортить нас, как и дурные товарищи.

Генри Филдинг

Однажды я озаботился вопросом, что такое «дурная книга». Нет, у нас всех есть в памяти список скучных книг и книг просто не понравившихся. По поводу последних вежливые читатели теперь употребляют выражение «Не моё». Нужно сказать «Не моё», и сделать особое движение головой, которое означает, что автору лучше было бы выпить яду. Действительно, в детстве и юности нас заставляли читать что-то, что было нам не по сердцу или не по уму. А я так много лет проработал на разных премиях, где видел книги халтурные, книги неудачные, хоть и написанные талантливыми людьми, и книги слабые, подражательные, — много что я там видел. Это чувство хорошо знакомо редакторам, которые работают с самотёком, а также его знают книжные рецензенты (как раз рецензентом я тоже был очень долго). Часто у них возникает раздражение, которое так хорошо описал Твардовский (в пересказе Лакшина): «Как-то он подосадовал, что вставши рано, читал чужие (и плохие) стихи, убил на них утро — синее, прохладное, свежее — „а много ли у меня их осталось, этих утр?“» * — Лакшин В.Голоса и лица. — М.: Гелеос, 2004. С. 119. . У меня с юности приключилось несколько таких книг, в которые я вступил, как в вязкое болото, долго пробивался к другому берегу, орудовал шестом, вконец измаялся и выбрался-таки прочь, но осознал, что можно было всего этого не делать. Именно что — ни уму, ни сердцу, хотя это не всегда было стороннее насилие. Ведь желание довести какое-то дело до логического завершения вполне естественно.

Но это всё не то, меня интересовал не тот случай, когда книга не понравилась, а становится отчётливо жаль, что ты её прочитал. Ты физически ощущаешь вред, который книга принесла тебе, будто не автор, а ты выпил яду.

Многие мои знакомые говорили, что из всякой книги, пусть даже бездарной или кровожадной, можно вынести некоторую пользу, лучше понять дух того времени, когда она написана, открыть что-то в авторе или вовсе в человеческих чувствах и мотивах людских поступков.

Но тут речь о такой степени дурноты, когда текст не может принести ощутимой пользы человечеству, и вред от книги больше, чем возможность её анализа. Это те книги, что оставляют в нашей памяти воспоминание, сходное с эпизодом из одного фантастического произведения. У Теодора Старджона есть рассказ, который называется «Скальпель Оккама». Герой там вспоминает: «Как бы тебе объяснить... Ну, пожалуй, такой пример. Шёл я однажды из школы — совсем ещё маленьким был мальчишкой — и схватился рукой за прут садовой решётки. А на пруте был плевок, обыкновенный плевок.

Он показал ладонь правой руки и брезгливо отряхнул её.

— Сколько лет прошло с того дня, но я до сих пор не забыл этого ощущения. Годы не стёрли его, никакое мыло, никакие щётки не смогли его соскоблить. И сидит оно не в мозгу, не в психике, это не просто память о неприятном эпизоде. Мне кажется, существует какой-то запоминающий механизм в самих клетках, особенно в клетках рук. Он-то и работает...» * — Старджон Теодор. Скальпель Оккама(фантастический рассказ, перевод Я. Берлина, иллюстрации В.И. Колтунова) // Вокруг света, 1979, № 1. С. 55. .

Такие истории есть в запасе у любого. Например, ты вдруг подсмотрел, как родители орут на маленького мальчика. Он плачет, а тебе нельзя треснуть им по голове мусорной урной, и вообще довольно сложно вмешаться. Или твой товарищ, будто хвастаясь, рассказал тебе гадкую историю, и теперь, давно уже исключив этого человека из жизни, ты всё равно вспоминаешь рассказанное, будто соучастник. И это эмоция некоей лжи, перед которой ты бессилен. Или ситуация, когда человек будто бежит перед тобой по яблоневому саду и надкусывает все висящие яблоки, а ты уныло бредёшь мимо деревьев, на которых висят огрызки. Это ведь как в художественном переводе: нельзя повторить находки своего предшественника. А они могут быть удачными, а то и — единственно удачными. Теперь эти находки лежат на твоём пути, и как через них перешагнуть — непонятно.

Если мы по ошибке выпьем керосина, то произойдёт именно отрицательный опыт. (Кто-то может возразить, что резал себе вены, и это был опыт важный, но я не очень верю, что такое хоть сколько-нибудь необходимо).

Список ненависти оказался для многих прекрасным материалом для своего списка чтения

Поэтому я, как это теперь модно, решил спросить об этом публику, знакомых и не очень людей. Они стали во множестве рассказывать о книгах, которые оказались для них ужасными. Кого-то три дня тошнило от Кафки, а именно — от рассказа «Превращение». Другой человек не сумел дочитать «Госпожу Бовари», потому что его раздражало отношение Флобера к героям и читателю. Французам вообще мало везло — кому-то из читателей от рассказа Мопассана «В море» стало «физически плохо, вплоть до дурноты», а там подробно описывается, как моряку перерезает руку тросом и от травмы развивается гангрена. Ненавидели «Собор Парижской Богоматери», в котором убивают школяра и «череп у него треснул, как шкатулка». За убийство мальчика по кличке Хрюша в список попал Голдинг с его «Повелителем мух».

Дурной книгой для многих оказалась «Не отпускай меня» Кадзуо Исигуро — за аморальную безысходность. Люди испытали отвращение от «Лезвия бритвы» Ефремова, «Похороните меня за плинтусом» Санаева, «Елтышевых» Сенчина, «Шатунов» Мамлеева, «Пищеблока» и «Географа...» Иванова и «Понаехавшей» Наринэ Абгарян. Множество людей призналось, что испытывают отвращение от Владимира Сорокина, а кто-то после рассказа «Настя» лечился, как после отравления. Удивительным в этом списке было то, что много людей помнило и включило в него «Русскую красавицу» Виктора Ерофеева.

Раздражённая память моих конфидентов хранила отвращение к «Атланту, расправляющему плечи» (тут я был не очень удивлён), «Благоволительницам», «Осиной фабрике» и «Тропику Рака». Досталось Солженицыну за «Архипелаг ГУЛАГ» («за ложь и фальшь») и Григорию Климову за «Князя мира сего» (признаться, я-то думал, что его забыли все). Люди с аналитическим складом ума порицали «Доктора Живаго» за то, что он «закрепляет за русским читателем веру в благодетельного брата Евграфа, который придёт и решит все проблемы, а за русскими писателями — не менее вредную убеждённость, что рыхлый сюжет, идеализированные персонажи и многословные старомодные описания, — это и есть настоящая русская литература, за которую дают премии». Дурной книгой признали «Материализм и эмпириокритицизм». Я, конспектировавший Ленина в студенческое время, тогда не мог бы и представить, что этот том может вызывать такие яркие чувства. А люди, настроенные по-настоящему философски, и вовсе говорили, что все книги одинаково отвратительны, кроме поваренных. Я отвечал им, что как раз поваренные, кажется, самый яд. Вон, Тарковский про Молоховец даже написал специальное стихотворение, полное ненависти и презрения.

Всё это было донельзя познавательно. Но самое удивительное началось потом. Другие мои товарищи, ознакомившись с проскрипционными списками, закричали:

— Как же так?! «Настя» — это ведь прекрасно! А как можно не любить Исигуро?! Он лучший! Как это — «Тропик Рака» плох?! Да вы что? Что, «Петровы в гриппе и вокруг него» кто-то может счесть неидеальным? Да вы сошли с ума, говоря о том, что книги Розанова дурны!

Ну и тому подобное далее.

На любую позицию перечня нелюбви нашёлся человек, полный яростных возражений (или недоумённой скорби по поводу чужого недомыслия). Список ненависти оказался для многих прекрасным материалом для своего списка чтения. Что важно (возвращаясь к началу повествования) речь шла именно не о скучных книгах, а о книгах ужасных). Оттого мне теперь кажется, что российские работники полиграфического искусства, которые только что, 19 апреля, справляли свой праздник, могут экономить на шрифте и типографской краске. Да и писатели вовсе не нужны, — каждый сам вчитает все нужные смыслы в чистые листы бумаги: страх и отвращение, любовь и нежность, возвышенность и физиологичность, жизнь и смерть. Правда, цвета у обложек я всё же делал бы разными — просто для красоты.