Мы диалектику учили не по Гегелю...
Владимир Маяковский, «Во весь голос»
Диалектика жизни маленького человека заключается в том, что он движется между какими-то двумя крайностями: желанием быть независимым в молодости и страхом одиночества в старости, желанием власти и служением чему-то большему, чем он сам, мелким обыденным стяжательством и пониманием в конце жизни того, что ничего не унесёшь с собой дальше. Немногим удаётся найти точку гармонии, что-то среднее, что даёт счастье. Религиозным людям в этом смысле проще, да и счастья у них больше.
Когда в 1938 году, на процессе Антисоветского правотроцкистского блока, допрашивали Николая Бухарина, то он много и цветисто говорил, видимо, понимая, что стал актёром в каком-то большом спектакле. Трудно сказать, рассчитывал ли он на какое-то признание публики или благодарность режиссёра, но диалоги на этом театрализованном действии до сих пор поражают воображение.
«Вышинский. Я спрашиваю не вообще о разговоре, а об этом разговоре:
«Бухарин. В „Логике“ Гегеля слово „этот“ считается самым трудным...
Вышинский. Я прошу суд разъяснить обвиняемому Бухарину, что он здесь не философ, а преступник, и о гегелевской философии ему полезно воздержаться говорить, это лучше будет, прежде всего, для гегелевской философии»...
Что самое интересное, так это то, что в своём политическом завещании Ленин называл Бухарина «не знающим диалектики» — в свете этого цитата становится ещё грустнее. Бухарин пытается на процессе намекнуть, что это не так. А ему, продолжая ленинскую мысль через пятнадцать лет, говорят: «Сядьте, два».
Для большинства актёров «гегель» был некоей абстракцией. Для современного честного обывателя, разумеется, тоже. Да и сами участники понемногу отдаляются от него, превращаясь в какое-то неразличимое целое. Вечной остаётся только надежда на то, что если сейчас что-то не так, то в будущем наступит другая фаза, поршень истории стронется с места, и угнетённые ценности вновь станут общепризнанными. При этом забывают то, что поршень истории на то и поршень, что движется непрерывно, и его положения меняются бесконечно.
С революционером, членом Политбюро Центрального комитета партии большевиков и академиком Николаем Бухариным у меня связана личная история. Мы с одноклассницей одновременно поступили в Университет — только я стал физиком, а она по окончании стала преподавать предмет, который назывался «История КПСС». Времена были новые, и всюду веяли ветры перемен. Все смотрели по телевизору программу «Взгляд» и «Прожектор перестройки», молодой как Ленин, Невзоров сидел посередине города Ленинграда, а за ним на экране мелькали секунды. Это было похоже на эпизоды с разминированием в фильмах, что мы видели в видеосалонах. Не отрываясь, смотрели и программу «Пятое колесо». Много тогда было загадочных вещей, и они сейчас что-то вроде довоенных советских танков — с пятью башнями, чудных и по-настоящему беззащитных.
Итак, на дворе и вдоль проспектов бурлило то, что называлось «Перестройка», и прежние структуры, не зная, сколько осталось им жить, искали хоть какой-то опоры в прошлом. Оттого Бухарина пытались назначить коммунистом с человеческим лицом. Его политическое завещание, сочинённое перед арестом, зачитывали в телевизоре по десять раз на дню. Поэтому моя красивая одноклассница пафосно говорила мне о Бухарине, а я по понятной причине, старался соответствовать этим рассказам и прочитал целый корпус литературы и почувствовал странную грусть.
Кого мне действительно стало жалко, так это жену Бухарина. Девочкой она поверила даже не во власть, а в мужа, потом мужа осудили, и она воробышком в клетке полетела по лагерям. Потом реабилитировали всех, кроме таких, как её муж, затем прошло много томительных лет, в течение которых она продолжала твердить наизусть то самое завещание супруга. Наконец, её вытащили под софиты, и старушка забормотала радостно эти строки, считая, что теперь-то всё правильно, теперь — хорошо, и всё как надо.
Но прошло совсем немного времени и выяснилось, что Бухарин был сделан из того же теста, что его соратники. Только был чуть более обаятелен, много больше говорлив и меньше склонен к бюрократической работе. Но жизнь вдовы уже прожита, а затверженные слова мужа: «Знайте, товарищи, что на том знамени, которое вы понесёте победоносным шествием к коммунизму, есть и моя капля крови», — буквально через несколько месяцев после минуты славы, оказались просто смешными. Я надеялся, что в 1996 году, когда она умирала, её перестали заботить события политической жизни. Как ни печально думать, говорят, что это было не так.
Воспоминания этой женщины, теперь почти забытые, простор для этических упражнений. Представьте себе (дальше следуют очень грубые сравнения, но если заходить с козырей, то отчего не начать прямо с принципа Годвина) воспоминания вдовы Рема. Допустим, вот она мыкалась по Равенсбрюкам, потом её выпустили, потом пала империя, а она, выучив наизусть обращение мужа к потомкам, вдруг понимает, что это никому не нужно. Что Нюрнберг не отменяем, что слёзы жертв мировой войны и тех, кого сожгли в печах, имею куда больший вес, чем её скорбь. Что верность супруга красному знамени c белым кругом и свастикой — не достоинство.
Это ситуация модельная, но простор для эстетического анализа велик. Нет, может, жизнь Лариной-Бухариной под конец была полна счастья. Мне говорили, что эта женщина с литературной фамилией Ларина испытала столько счастья в тот короткий период Перестройки, что ей хватило на оставшееся. Ведь Бухарин действительно назывался крупнейшим теоретиком партии и альтернативой ужасному Сталину. Но быстро оказалось, что Бухарин довольно слабый экономист, да и его клятвы в верности Сталину не прибавляли изысканности образу пострадавшего. Бухарин, прямо говоривший на суде, что совершил чудовищные преступления, а в завещании кричал криком: «Ничего против Сталина не затевал». Опять же, чудовищные стихи в приложении... И всё протухло.
Если б не эта попытка идеологического воскрешения в восьмидесятых, то и говорить было бы не о чем. Ну кто всерьёз заговорит сейчас о величии Зиновьева? Или, скажем, Куйбышева? То есть харизма этих людей закончилась, уважение к ним совершенно вывалилось из массового сознания. Это — для историков.
Сыну Ларина-Бухарина в своих пятьсот страничных воспоминаниях посвятила две страницы, а второй семье — два абзаца.
Вот, кстати, страшноватый в своей безысходности текст, который она полвека бормотала как молитву:
Будущему поколению руководителей партии
Ухожу из жизни. Опускаю голову не перед пролетарской секирой, должной быть беспощадной, но и целомудренной. Чувствую свою беспомощность перед адской машиной, которая пользуясь, вероятно, методами средневековья, обладает исполинской силой, фабрикует организованную клевету, действует смело и уверенно. Нет Дзержинского, постепенно ушли в прошлое замечательные традиции ЧК, когда революционная идея руководила всеми её действиями, оправдывала жестокость к врагам, охраняло государство от всяческой контрреволюции. Поэтому органы ЧК заслужили особое доверие, особый почёт, авторитет и уважение. В настоящее время в своём большинстве так называемые органы НКВД — это переродившаяся организация безыдейных, разложившихся, хорошо обеспеченных чиновников, которые пользуясь былым авторитетом ЧК, в угоду болезненной подозрительности Сталина, боюсь сказать больше, в погоне за орденами и славой творят свои гнусные дела, кстати, не понимая, что одновременно уничтожают самих себя — история не терпит свидетелей грязных дел!
Любого члена ЦК, любого члена партии эти «чудодейственные» органы могут стереть в порошок, превратить в предателя-террориста, диверсанта, шпиона. Если бы Сталин усомнился в самом себе, подтверждение последовало бы мгновенно. Грозовые тучи нависли над партией. Одна моя ни в чём не повинная голова потянет ещё тысячи невиновных. Ведь нужно же создать организацию, «бухаринскую организацию», в действительности не существующую не только теперь, когда вот уже седьмой год у меня нет и тени разногласий с партией, но и не существовавшую тогда, в годы «правой» оппозиции. О тайных организациях Рютина и Угланова мне ничего известно не было. Я свои взгляды излагал вместе с Рыковым и Томским открыто.
С восемнадцатилетнего возраста я в партии, и всегда целью моей жизни была борьба за интересы рабочего класса, за победу социализма. В эти дни газета со святым названием «Правда» печатает гнуснейшую ложь, что якобы я, Николай Бухарин, хотел уничтожить завоевания Октября, реставрировать капитализм. Это неслыханная наглость. Это ложь, адекватно которой по наглости, по безответственности перед народом была бы только такая: обнаружилось, что Николай Романов всю свою жизнь посвятил борьбе с капитализмом и монархией, борьбе за осуществление пролетарской революции.
Если в методах построения социализма я не раз ошибался, пусть потомки не судят меня строже, чем это делал Владимир Ильич. Мы шли к единой цели впервые, ещё не проторенным путём. Другое было время, другие нравы. В «Правде» печатался дискуссионный листок, все спорили, искали пути, ссорились и мирились, и шли дальше вперёд вместе.
Обращаюсь к вам, будущее поколение руководителей партии, на исторической миссии которых лежит обязанность распутать чудовищный клубок преступлений, который в эти страшные дни становится всё грандиознее, разгорается как пламя и душит партию.
Ко всем членам партии обращаюсь!
В эти, быть может, последние дни моей жизни я уверен, что фильтр истории рано или поздно неизбежно смоет грязь с моей головы. Никогда я не был предателем, за жизнь Ленина без колебания заплатил бы собственной. Любил Кирова, ничего не затевал против Сталина.
Прошу новое, молодое и честное поколение руководителей партии зачитать моё письмо на Пленуме ЦК, оправдать и восстановить меня в партии.
Знайте, товарищи, что на том знамени, которое вы понесёте победоносным шествием к коммунизму, есть и моя капля крови.
Справка RA:
Жизнь, как змея, постоянно жрёт свой хвост. И то и дело оказывается, слёзы дочери фабриканта имеют ту же солёность, что и дочери наркома. Поршень истории движется неумолимо, а крот русской истории движется под землёй кругами. Сперва революционеры съедают монархистов, потом кадетов, съедены правые эсеры и наступает очередь левых, и вот уже черёд дальних товарищей по партии, и наконец — ближних.
Эта диалектика описывается великими стихами Николая Заболоцкого:
Жук ел траву, жука клевала птица
Хорёк пил мозг из птичьей головы
И страхом перекошенные лица
Ночных существ глядели из травы.
Природы вековечная давильня соединяла смерть и бытие
В один клубок, но мысль была бессильна
Соединить два таинства её.
Тех, кто провалился в щель между генеральной линией партии и человеческими ценностями очень жаль. Но есть масса примеров совершенно аполитичного толка. Например, человечество придумывало много красивых аналитических методов некоторых математических задач. А потом пришли машины, и оказалось, что численные методы во многих случаях продуктивнее — не во всех, конечно. Эта смена происходила постепенно, но представьте себе человека, который положил жизнь на какой-нибудь научный вопрос, тиранил домашних, не получал ровным счётом никакого удовольствия от этих мучений, от войн с коллегами, но решил проблему. А человечество сделало шаг в сторону, и вдруг его труды оказались никому не нужны. Цивилизация то и дело рыскает из стороны в сторону, и такие сюжеты будут множиться.
И в ответ человек будет постоянно искать что-то вечное, за что можно уцепиться — воспитание детей, творчество, магию, религию или идею заморозиться и отложить этот вопрос на потом.
Я застал операторов перфоратора. Это были женщины, что с шестидесятых до середины восьмидесятых просидели, пробивая перфокарты. Судьба этих женщин куда счастливее той самой вдовы советского партийного деятеля, и дело не только в отсутствии угрюмого лагерного срока, а в принадлежности к научно-техническому прогрессу. Он, конечно, мало похож на политическую историю, но тоже бывает кровожаден. К тому же, если не перфокарты, то аналоговая аппаратура ещё жива, а ценности бухаринского завещания остались лишь в пьесах Михаила Шатрова. Их мы тогда читали в журнале «Знамя», а потом смотрели, — и всё для того, чтобы выглядеть потом по-аристотелевски печально.
Правда, потом у драматурга Шатрова мы с товарищами украли порнографическую кассету. Но это уже совсем другая история.
