Большие уши
Текст: Вера Бройде
Обложка: предоставлена ИД «Пешком в историю»
О месте женщины в мифах Древней Греции пишет обозреватель Rara Avis Вера Бройде.
Мазини Б. Мифы Древней Греции: голоса женщин / Пер. с ит.: Л. Криппа; стихи в переводе А. Олейникова; ил.: С. Нот. — М.: Пешком в историю, 2022. — 184 с.
Зачем они нужны? Не мифы, разумеется: хоть с ними-то понятно, — но девочки, вот эти вот, прозрачные и слабые, не знающие даже, как меч держать в руках, метать в циклопов камни, как править кораблём, пасти стада овец, играть всерьёз с огнём, — зачем они нужны? Какая польза миру? Ну, может, красота... Какая-никакая — а всё-таки бывает. Допустим, что услада. А если очи стары? Уже не видят так, как видели когда-то. К тому же красота с годами усыхает, бледнеет, ускользает... Рожать детей от мужа — вот это их заслуга! Хотя и тут, признаться, имеются нюансы. Ведь даже мать не скроет, что дети детям рознь: не каждый же младенец, в конце концов, хорош! Не всякому ребёнку достанется любовь... Ну, правда же. А что? Ну, разве это ложь?
Так рассуждал Иасий, чья бедная жена уже в который раз несла ему дитя: не сына, а... ну, да — ещё одну девчонку: бессмысленный комочек, кричавший что-то, вроде... Иасий не хотел, не знал и не умел — не мог услышать то, что девочка кричала. Он слушал только то, в чём сам себя вчера, сейчас, да и всегда пытался убеждать. Он слышал только то, что чей-то низкий голос — его ли? остальных? — звучавший с ранних лет — оттуда, изнутри, и сверху — отовсюду, всем смертным, всем живущим, шептал, бубнил, внушал. Иасий был мужчиной. Отцом. Главой семьи. Он был, конечно, сыном. И братом. И... мужчиной? Ну, да. Он был таким. Решительным и властным, когда-то — молодым, красивым и лихим, теперь — уже седым, тяжёлым и скупым. Иасий был жестоким, не слишком прозорливым, по-своему пугливым, свирепым и суровым. Не лишне повторить, что царь Иасий был...да-да, он был мужчиной. Приверженцем традиций — и частью той эпохи: эпохи грозных мифов, которую все знают и свято ли, не свято — но, в общем, почитают, которой обольщаются, которой восхищаются, которой ухмыляются и даже поклоняются. А сколько лет прошло? Не спрашивайте — много. На месте Древней Спарты — руины белых храмов, Акрополя, театра. А землю топчут ноги туристов из Германии, Японии, Вьетнама. Эпоха та закончилась... А впрочем — разве так? Закончилась весна, закончилась суббота, закончилась неделя, закончилась работа. Но разве могут кончиться поэмы и заботы? Они лежат в основе, как дрожжи и вода, мука и сахар с маслом, — без них не будет граждан. Спросите Лисистрату, спросите Праксагору, спросите Пенелопу, Елену, Антигону — они как раз для этого вот тут, в одном издании, и заняли места, что прежде занимали их папы, их мужья, их братья, сыновья, любовники и судьи. Что скажут эти женщины?
Мазини Б. Мифы Древней Греции: голоса женщин
В основе всякой жизни — счастливой и несчастной, в любую из эпох — блистательных и страшных, всегда лежит, накрывшись — не то легчайшим пледом из хлопка или льна, не то ужасно толстым, примерно, как стена, тяжёлым одеялом из грубого сукна, — она: всегда она. Такие вот дела... Ей-богу, даже странно, что ни одну из женщин, чьи голоса вы слышите, читая эти мифы, «открытые» Мазини, как старые сосуды с пьянящим до сих пор, насыщенным и пряным, густым, кроваво-красным, изысканным вином, — не звали этим именем. А что? Несправедливость — дочь бога Равноправия и скромной секретарши Народного собрания. А может быть, напротив: отец её был смертным — охотником на зебр, а мать — богиней пастбищ, засушливых равнин, холодных синих рек и жёлтеньких цветов? Кто знает... Только вот — откуда бы свой род она, несправедливость, и вправду не вела, все женщины Мазини здесь ищут верный способ, чтоб имя это длинное с конца, с боков, с начала — хоть как-то сократить.
Вы помните Алкесту? Она спустилась вниз, во мрак, туда, где смерть: хотела, чтобы муж остался на земле — и жил, как тот бессмертный, который эту жертву — её, Алкесты, жертву, — спокойно этак принял. Адмет, супруг Алкесты, и вправду жертву принял: не то чтобы спокойно — скорее, беспокойно, но всё же... всё же принял — и это обстоятельство, как точечка над i, пожалуй, что меняет тот тихий светлый мир, который мы внутри — внутри себя храним, пока ещё есть время. Но разве оно есть, когда тебя в нём нет? А может быть, тогда, когда его, напротив, — вот сто-о-олько, то есть много, точнее, слишком много — то смысла в нём уж нет? Не бойтесь, если вдруг не знаете ответ. Алкеста и сама не знала, что ей думать, и только встретив мать — такую же, наверное, какой была та женщина, которая сказала, на поезд опоздав, что всё же лучше поздно, чем вовсе никогда, — она, Алкеста то есть, как будто поняла... Другая дочь — Электра — свою родную маму и слушать бы не стала. Как можно слушать ту, которая украла... украла их мечту: её, сестры и брата. Наивную и хрупкую, безумную и страстную, а в общем, если вдуматься, обычную мечту: мечту детей о чём-то, ну, очень-очень прочном — таком вот, как их дом, как их семья и слава. Всего одним ударом короткого ножа она их обокрала, она их предала. А разве за мечту — скажите, вы же знаете, в конце концов, нас всех вот этому вот учат едва ли ни с рождения — не следует сражаться, как воины какие, до самого конца? Электра просто думала, что будет той единственной, которая верна: своей мечте разрушенной, своей семье расторгнутой, самой себе измученной, разбитой и оставленной... А что же её мать — царица Клитемнестра? Она убила мужа, когда он возвратился из павшей, разорённой, униженной, сожжённой, растоптанной им Трои. Сначала притворилась, что рада его видеть и счастлива, как прежде, безмерно и беспечно, что дом их наконец-то наполнится теплом, отрадой и добром. Усталый Агамемнон поверил Клитемнестре — а «добрая жена» вонзила нож туда, где билось — тук-тук-тук — его большое сердце. Всё правильно, не так ли? Похоже, да. Наверно... Вот только... было ль сердце? И был ли муж героем? Прославленный Гомером, Эсхилом и другими, он разве же и с нею не то же вот что с Троей когда-то совершил? Кем был тот Агамемнон, когда убил Тантала — законного супруга, когда убил их сына, отняв его у мамы? Кем был тот Агамемнон, когда её взял в жёны, как жалкую рабыню, когда увёз насильно — в прокля́тые Микены? Кем был он для неё, когда решил отдать их маленькую дочь богине Артемиде? Вы знаете, наверно. Он был всего лишь частью воинственной эпохи — и страшного, циничного, кровавого, лиричного, трагически обычного — всеобщего порядка. Он был «хорошим», в общем: мужчиной и героем. Тогда как Клитемнестра... Какой была она? Безумной, как Медея? Коварной, как Цирцея? И лживой, как Алкмена? Как Антигона гордой? Как Аталанта дикой? Но вы же, верно, знаете — теперь-то уж, конечно: она, как и другие, была не частью целого. Она была картиной.
Мазини Б. Мифы Древней Греции: голоса женщин
Это история женщины в белом. Женщины в чёрном и женщины в сером. Гневной супруги и дочери зверя. Вечной невесты и старшей сестры. Девушки, выбравшей львиную долю. Старой царицы, лишившейся сил, веры в богов и причин, чтобы жить. Той, что решила спуститься в Аид ради бессмертия милого мужа. Той, что считала «законы любви» выше всех прочих законов на свете. Той, что однажды нарушила клятву, истово веря в свою чистоту. Той, что себя называла собакой: преданной, глупой, трусливой и слабой. Той, что несла сквозь века свою роль. Той, о которой мы даже не знаем, чувствуя, впрочем, что это она. Это история каждой из нас. Вы возразите: «Я что же, Медея? Честное слово, да я никогда! Так поступить со своими детьми?! Это же ужас! Ей нету прощения! Нет и не может быть тут объяснения». Только Мазини, подобно им всем: всем «своим» женщинам, всем героиням, — ищет для каждой — её объяснение, ищет ответ для себя и для нас, ищет тот самый — возможно, неверный, или жестокий, бессмысленный даже, но — что поделать — единственный способ. Способ борьбы с чем-то очень большим, гадким, мучительным, страшным, своим.
Мазини Б. Мифы Древней Греции: голоса женщин
Словно тень мышки, скользящей бесшумно — быстро, проворно — по мраморным стенам, вот она прячется там, за колонной, где притаилась её Ариадна, чтобы увидеть Тесея с клинком. Вот она смотрит на море из башни, ждёт вместе с той, что томится тут вечность, ждёт, что случится с приездом Ореста, что принесёт ей отрадная месть. Или летит на большой колеснице — прямо туда, на вершину Олимпа. Или шагает по пыльной земле, в сумерках ночи, за женщиной в тёмном, что-то кричащей сверкающим звёздам, что-то просящей у бледной Луны... Чтобы услышать их, нужно быть хитрой, нужно быть ловкой, стремительной, лёгкой. Ну, и конечно, нужно быть доброй, быть очень твёрдой, настойчивой, храброй. Впрочем, и этого может быть мало. Голос из прошлого может быть слабым. Нужно быть чуткой — ушастой, как Дамбо; нужно уметь подниматься, как он, и фантазировать — то есть парить, быть этим ветром, и солнцем, и светом... Словом, Мазини становится каждой — каждой из женщин, которые носят в сердце своём бесконечную тяжесть. Ей удаётся проникнуть в их разум — и передать его голос, как запись: словно пластинку, которую ставят, чтобы услышать звук «ламповый», мягкий — с шорохом, треском и вежливым скрипом — звук очень тёплый, живой, дребезжащий. Это ведь он? Он и есть настоящий?