Слепому — скучно, глухому — грустно
Текст: Сергей Морозов
Фотография из архива автора
Литературный критик Сергей Морозов об отсутствии писательского интереса к современной жизни.
Как и во всякой российской местности у нас каждую весну происходит регулярное стихийное бедствие — наводнение. Вот и в этом году подтопило один из крупных поселков. Не Матера, конечно, но все же что-то распутинское в случившемся есть. Вода вошла в дома. Люди начали спасаться. Кто выскочил в чем есть, кто потащил за собой живность, а кому удалось и барахлишко прихватить. Выбирались на высокое место, сидели всю ночь на автобусной остановке, считали звезды да следили за уровнем прибывавшей воды. Естественно, разговоры, о жизни и судьбе. Из всей помощи — пьяный тракторист, вывозивший, кого только мог, на своей старенькой «Беларуси». Наутро он был задержан, невесть откуда появившейся доблестной полицией, и посажен за вождение в нетрезвом виде.
Из этого мог бы получиться неплохой рассказ, может быть, даже повесть. Настоящая драма, эпизод из жизни, многообразие человеческих типов, и вот такой закономерный финал.
Однако подобных сюжетов для нашей прозы, похоже, не существует. Она их не замечает, не хочет видеть, предпочитая витать в облаках, выдумывать характеры и события с чистого листа. Пристегивает к скучной, по ее мнению, обыденности магов, вампиров, параллельные миры, демонов и ангелов.
А вот другой случай. Молодой человек, работающий судебным приставом (ну, вы понимаете, опись и изъятие имущества должников), осужден за то, что помогал им уклоняться от ответственности. То есть вместо того, чтобы отбирать у людей последнее, он под разными предлогами откладывал экспроприацию. Что там было, какие мотивы — взятки, или напротив, чистейшее робингудство, следствие умалчивает. Но и тот и другой поворот в литературном отношении продуктивны. Пиши — не хочу. Какое раздолье для моральных оценок и диагностики общественных нравов! Впрочем, такое наших писателей тоже не привлекает. Бегут ли, как в «Сестрах» Вересаева, за судебными приставами босые мальчики с криком «Дяденька! Отдай валенки!» мы не знаем. Современной российской литературе это безразлично.
В столкновении истории и современности побеждает прошлое
Недостаток интереса к нынешней жизни, заметен уже с первого, поверхностного взгляда. Филолог Сергей Оробий зафиксировал его на примере феномена «толстый и тонкий». В столкновении истории и современности побеждает прошлое. Романы о «здесь и сейчас» значительно проигрывают в объеме книгам историческим. Первые еле-еле дотягивают до жиденьких трехсот страниц, условно-исторические полотна с легкостью переваливают за пятьсот.
Впрочем, если обратиться к содержанию, то можно увидеть, что собственно исторического начала в этих книгах мало. История, то есть прошлая жизнь, сама по себе занимает воображение авторов также слабо, как и жизнь современная. И прошлое, и настоящее сведено в книгах к индивидуальной судьбе, к отвлеченному, довольно пошлому по мысли философствованию, основа сюжета, способ изложения событий берет свое начало не в реальности, а в культурном шаблоне. Цели изобразить «как все было на самом деле» не стоит. Авторы не то сознательно, не то бессознательно стремятся соответствовать расхожим представлениям о прошлом. Жэзэловский «Мысленный волк» Алексея Варламова, хроника лихих 90-х в «Ненастье» Алексея Иванова, сериальный ГУЛАГ в романе Яхиной, встреча Серебряного века и утопии от ОГПУ в «Обители» Захара Прилепина — все это блуждание в литературных декорациях, привычных штампах исторической псевдопамяти вдали от реальности. При этом желание выйти за их пределы наблюдается у немногих. «Творимая легенда» ценится нынче больше «Мелкого беса», вымысел ставится выше правды. Слова Прилепина о том, что литература больше жизни, звучащие странно в устах реалиста, это только подтверждают.
Да, полно, есть ли у нас еще реалисты? То, что печатается в журнале «Наш современник», заставляет всерьез усомниться в этом. Издевательство, не то пародия на реализм, не то его имитация. Авторы не столько обращаются к жизни, сколько жонглируют набором сложившихся стереотипов и приемов, спекулируя на отработанных у читателей деревенской прозы условных рефлексах.
Популярность «исторических» произведений легко объяснить. Прошлое событийно и концептуально разработано, о нем сложилась целая библиотека, на которую можно сослаться. Настоящее приходится исследовать самому. Опора на книгу выглядит выигрышнее в сравнении с обращением к собственному жизненному опыту. Тому, что видел и слышал сам, нужно еще придать вид общезначимости, актуальности. Историческое содержит и то, и другое уже в готовом виде. Книга о современности должна быть убедительной, в историческом повествовании проблемы достоверности не стоит. Что было раньше? Кто бросится проверять? В любом случае можно прикрыться художественным вымыслом, сослаться на то, что «в исторической науке нет единого мнения».
Современный роман на историческую тему — это, как правило, колумнистика, опрокинутая в прошлое
Способ существования современного автора — медийный. А чем заполнено наше медиапространство? Естественно, искусственным публицистическим прошлым. Оно и дает начало современным «историческим» книгам, которые представляют собой не более чем большое эхо газетных колонок. Современный роман на историческую тему — это, как правило, колумнистика, опрокинутая в прошлое. Возьмите «Красный свет» Максима Кантора или «Мысленный волк» Алексея Варламова. Вряд ли там найдется что-то такое, чего бы читатель в последние годы не прочел в газетах или в интернете. Все плоть от плоти современной общественной дискуссии. Близко, узнаваемо, а потому легко усваивается, соответствует узкому и неглубокому восприятию действительности, соотносится не с исторической реальностью, а с тем ее образом, который создан в публичном пространстве.
Но публике все равно хочется живой жизни. Тоскливый литературный пейзаж, в котором преобладают пошлые умствования и сексуальные терзания представителя среднего класса, порожденный невосприимчивостью к реальности, утомляет и раздражает своим однообразием. Есть потребность в свежем и необычайном.
Последний сборник «Семь жизней» Захара Прилепина, судя по восторженным откликам, удовлетворяет эту тягу к экзотике «простой» жизни. Рассказы Прилепина соответствуют ярким картинкам действительности, которые рисуют себе те, кто потерял способность ее воспринимать, но убежден, она непременно должна быть такой. И хотя сам он пишет о реальности уже по памяти и с высоты колумниста, многие читатели верят ему. Его книга — рассказы глухого для незрячих. Последние, доверчиво следуя за автором, отыскивают в сборнике то, чего нет, но что соответствует их картине мира — образ сада расходящихся тропок. Так обычное пацанское хвастовство и набор штампов (крутой мужик, лучший семьянин, горе-папаша) переводятся на высокий язык подслеповатой модернистской литературы. Критики, как слепые в известном анекдоте про слона, трогают бивень, и думают, что жизнь — нечто твердое и гладкое — яркий, полный эмоций и вольницы мир, сильные герои. «Живут же люди», — восхищаются нахваливающие последнюю прилепинскую книгу Павел Басинский и Галина Юзефович. Но это неправда, это не жизнь, а миф, байка, рассказы о ней человека, который не слышит в ней ни шума, ни ярости.
Знакомая баня лучше бескрайних полей
«Жена у меня, знаешь, какая!», «А природа, природа- то у нас!», «Пусть все идет так, как есть!» Такое можно услышать в любом «душевном» пьяном разговоре, если сесть с простым человеком за бутылочкой. Но много ли в этом жизни, глубины? Одна пьяная душевность, которая завтра перейдет в похмелье.
«Что ты там можешь сказать глубокого?» — спрашивает Прилепин в режиме советов молодому автору. Но ведь и сам ничего не говорит. Проза его силится быть значительной, но, в сущности, представляет собой такое же скольжение по жизненной поверхности, как книги Улицкой или Акунина. Плоскость иная, декорации другие, шукшинско-народные, а результат тот же. Самые неудачные страницы в «Саньке», в «Обители» — те, где начинаются философские разговоры «за жизнь». Требуется острая, нетривиальная мысль. Читатель получает хорошо знакомый набор публицистических пошлостей. Вместо бескрайних просторов мышления — замкнутое спертое пространство, свидригайловская баня с идеологическими пауками.
Но именно поэтому читающая публика, жаждущая не столько жизни, сколько литературной «свежести», легко покупается на фальшивую эстетику простонародной душевности. Знакомая баня лучше бескрайних полей. Оригинальность неприемлема. Что бы мы делали сейчас с автором, шагнувшим в литературу с правдой о жизни, так как это происходило 50 или 100 лет назад? Скорее всего, просто бы не заметили.
Почему люди и инопланетяне так до сих пор и не встретились? В одном научно-фантастическом рассказе это прекрасно объяснено. Потому что они слишком разные. Живут в различных системах координат. Так некоторые авторы не встречаются с литературой. Их рукописи летят в мусорную корзину, потому что тексты не соответствуют той картине мира, которой придерживается литературная общественность. А вот новые вариации на тему пастушка Есенина и Шукшина в кирзовых сапогах — ясны и понятны. Кавер-версия жизни, клон автора, а не оригинал, — вот что требуется сейчас на самом деле. Новый Горький, наш Умберто Эко.
Социальное потеряло актуальность для литературы
Раньше авторы прятались за маской, строили свою литературную судьбу не без опоры на актерское мастерство. Сейчас, тот же Прилепин искренне считает искусственный мир «крепких мужиков» подлинной реальностью. Готовится переписать в этом духе историю русской литературы, перековав орала на мечи. Но это много хуже маски, имиджа, потому что первую можно снять, от второго отказаться. А вот образ мыслей пацанвы, и неглубокое отношение к действительности не переменишь. В итоге рожденная дефектом восприятия пацанская реальность начинает подменять собой здоровое нормальное общество.
Можно было бы сказать, что замыкание в мире стереотипов, искусственных представлений отражает сближение литературы с жизнью, с реальностью. Авторское мышление в рамках мифов и шаблонов вполне соответствует современной ситуации существования потерявшего землю под ногами общества. Современность, своевременность и жизненность состоят в неадекватности.
Но это не так. Простое наличие чего-то не означает, что оно обладает полнотой бытия. Стереотип имеет в себе жизненное основание, он может быть значим в культурном отношении, но не соответствовать реальности в целом. Современная проза работает с фантомами, она соотнесена с кажимостью. Это не подлинное существование, не вся жизнь. Убеждение в том, что ограниченное восприятие, жизнь в мире иллюзий и есть признак адекватности — большое заблуждение. Возведение ущербности в норму — опасный путь.
Проза открестилась от жизни. Яркое свидетельство тому — бегство от социальной проблематики, игнорирование социальной реальности. Социальное потеряло актуальность для литературы. От современности остались политика и интерьеры. Социальное свелось к политическому. Это сузило кругозор и значительно девальвировало ценность самого текста, ведь политизированное художественное всегда хуже газетной колонки.
Известная повесть Романа Сенчина «Чего вы хотите?» интересна с точки зрения конфликта между стремлением героини понять действительность и тем способом, которым она это делает. Жизнь воспринимается сквозь призму информационных потоков. Зазор между ними очевиден, и именно он — источник непонимания происходящего. Образ действительности, запечатленный в словах, не соответствует реальному течению жизни. Но ведь и сам интерес героини к действительности носит односторонний характер. Он лежит в плоскости рационального постижения, в ограниченной сфере социально-политических вопросов, которыми живет ее семья. Интересны ли ей люди, идущие мимо нее по улице? Знает ли она, чем живут ее одноклассники? И то, что она не хочет открыть письмо подруги из Рязани, которое правдиво рассказывает о невыносимости обыденной жизни — не означает ли отсутствие интереса к повествованию о жизни от первого лица? Текст в учебнике, информация из интернета, митинги, глобальные домашние политические дискуссии заслоняют живой человеческий мир.
В книгах о современности мы слишком часто видим людей, скажем так, с отклонениями в развитии
Искаженное восприятие действительности накладывает отпечаток и на героев. В книгах о современности мы слишком часто видим людей, скажем так, с отклонениями в развитии. Людей глубоко инфантильных, нестойких к вызовам реальности как главный герой последнего романа Олега Зайончковского «Тимошина проза». Не сложившихся как личность, подобно Вере из одноименного романа Александра Снегирева. Глухонемых, ограниченных в общении и умственных способностях, как в повести Александра Григоренко «Потерял слепой дуду». Некоторые романы, вроде «Колыбельной» Владимира Данихнова, не скупясь на черную краску, рисуют окружающий мир населенным законченными психопатами.
Понятно, что психическое самочувствие россиян в последние годы пошатнулось, но чтоб настолько? Согласимся, что нормальных людей в высоком смысле этого слова, может, и не осталось, но ведь должны быть люди более-менее адекватные. Дом стоит, свет горит, трамвай едет, дети учатся, пациенты в больницах как-то лечатся. Значит, не одни психи вокруг.
Но в литературе все по-другому. В последнем романе Алексея Иванова «Ненастье» в поле зрения читателя попадают только бандиты, проститутки, челноки и дауншифтеры. На секунду появляется директор школы, но и она связана с криминальными структурами. Людей, живущих обычной рутинной жизнью, занимающихся делом, словно не существует. Возможно, автор, на примере такого героя, как Яр-Саныч, пытается убедить нас, что их время кончилось вместе с советской эпохой. Но это не так. Земля еще вертится. И не благодаря бандюкам и афганцам из «Коминтерна».
Раньше в индивидуальном пытались разглядеть типическое, теперь все свелось к одним частностям
Речь здесь не о пошлостях в духе «в произведении должен быть положительный герой», а о том, что реальность в книге Иванова просто обрезана, она съежилась до пределов Шпального рынка. В таких условиях другого набора персонажей быть не может. Но клоповник — это еще не весь мир.
Все перевернулось с ног на голову. Раньше в индивидуальном пытались разглядеть типическое, теперь все свелось к одним частностям. Но раз так, то стоит ли удивляться тому, что в итоге мы получаем не сложный многоплановый роман о 90-х, или о целом поколении, а элементарную голливудщину со стрельбой и разборками, российский вариант «Однажды в Америке»?
Старая литература завершалась «Пожаром» Валентина Распутина, повестью не вполне удачной, но ценной с точки зрения осуществленной в ней социальной диагностики. Хотите понять то время, откройте ее, обратитесь к «Печальному детективу» Виктора Астафьева. Название недавнего романа Андрея Геласимова «Холод», тоже символично, но характеризует оно не столько реальность, сколько форму отношения к ней. Холодом безразличия к окружающему веет от этой книги, от всей современной российской литературы. Замерзающий город — лишь фон для унылого и скучного самокопания персонажа в самом себе. От «пожара» до «холода» — вот такую дистанцию в отношении к окружающей действительности прошла отечественная проза за три десятилетия.
Российская литература последних лет упорно бежит от действительности. Она предпочитает работать с ней либо в усеченном виде, либо вообще старается игнорировать ее. Все это рождает потешную, игрушечную литературу, ощущение спертости в рамках пошлых смыслов, общих мест. Одни авторы не видят реальности, другие не слышат ее музыки. Первым скучно, другим грустно. Неудивительно, что современная литература выглядит измельчавшей. Здесь объяснение тоске и унынию, которым веет от новых романов и рассказов. Ведь никакого другого настроения после получения инвалидности, быть и не может.